Неточные совпадения
— Послушай, Никита Романыч, ведь
ты меня забыл, а я помню
тебя еще маленького. Отец твой покойный жил со мной рука в руку, душа в душу. Умер он, царствие ему небесное; некому остеречь
тебя, некому
тебе совета подать, а не завидна твоя доля, видит
бог, не завидна! Коли поедешь в Слободу, пропал
ты, князь,
с головою пропал.
— Что
тебе до моего прозвища, боярин! — отвечал опричник. — Не люблю я его,
бог с ним!
— Ну, батюшка, Никита Романыч, — сказал Михеич, обтирая полою кафтана медвежью кровь
с князя, — набрался ж я страху! Уж я, батюшка, кричал медведю: гу! гу! чтобы бросил он
тебя да на меня бы навалился, как этот молодец, дай
бог ему здоровья, череп ему раскроил. А ведь все это затеял вон тот голобородый
с маслеными глазами, что
с крыльца смотрит, тетка его подкурятина! Да куда мы заехали, — прибавил Михеич шепотом, — виданное ли это дело, чтобы среди царского двора медведей
с цепей спускали?
— Царевич! — вскричал Вяземский, — если бы
тебе было годков пять поболе да не был бы
ты сынок государев, я бы за бесчестие позвал
тебя к Москве на Троицкую площадь, мы померялись бы
с тобой, и сам
бог рассудил бы, кому владеть саблей, кому на гуслях играть!
Как обнадежишь
тебя, куда и страх девался; уж и гнать меня вздумал: ступай, мол,
с богом!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст
бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я
тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить
с твоею милостью, да что ж делать, без меня
тебе отселе не выбраться!
— Да благословит же святая троица и московские чудотворцы нашего великого государя! — произнес он дрожащим голосом, — да продлит прещедрый и премилостивый
бог без счету царские дни его! не
тебя ожидал я, князь, но
ты послан ко мне от государя, войди в дом мой. Войдите, господа опричники! Прошу вашей милости! А я пойду отслужу благодарственный молебен, а потом сяду
с вами пировать до поздней ночи.
— Боярыня, лебедушка моя, — сказал он
с довольным видом, — да благословит
тебя прещедрый господь и московские чудотворцы! Нелегко мне укрыть
тебя от княжеских людей, коль, неравно, они сюда наедут! Только уж послужу
тебе своею головою, авось
бог нас помилует!
Когда придет
тебе пора ехать, я вместе
с братиею буду молиться, дабы, где
ты ни пойдешь,
бог везде исправил путь твой!
— Да наградит
тебя бог, Максим Григорьич!
С твоими деньгами уж не часовню, а целую церковь выстрою! Как приду домой, в Слободу, отслужу молебен и выну просвиру во здравие твое! Вечно буду твоим холопом, Максим Григорьич! Что хочешь приказывай!
— Да это она и есть, сокол
ты наш, она-то и есть, Рязанская-то. Мы на самом кресте живем. Вот прямо пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо на Рязань! Да не езди теперь, родимый
ты наш, не езди теперь, не такая пора; больно стали шалить на дороге. Вот вчера целый обоз
с вином ограбили. А теперь еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка
ты наш, отец
ты наш, сокол
ты наш, сохрани
бог, долго ль до беды!
— Да вишь
ты, они
с князем-то в дружбе. И теперь, вишь, в одном курене сидят.
Ты про князя не говори, неравно, атаман услышит, сохрани
бог!
— Эх, князь, велико дело время. Царь может одуматься, царь может преставиться; мало ли что может случиться; а минует беда, ступай себе
с богом на все четыре стороны! Что ж делать, — прибавил он, видя возрастающую досаду Серебряного, — должно быть,
тебе на роду написано пожить еще на белом свете.
Ты норовом крут, Никита Романыч, да и я крепко держусь своей мысли; видно, уж нашла коса на камень, князь!
— Исполать
тебе, князь! — прошептал Перстень,
с почтением глядя на Никиту Романовича. — Вишь
ты, как их приструнил! Только не давай им одуматься, веди их по дороге в Слободу, а там что
бог даст!
— Максим, — сказал Серебряный, глубоко тронутый, — видит
бог, и я
тебе всею душой учинился братом; не хочу разлучаться
с тобою до скончания живота!
— Мне-то как не знать его,
бог с ним! Много грехов отпустится ему за нынешний день. Да ведь и
ты знаешь его, Никита Романыч. Это Федька Басманов.
— Слушай, — вскричал Басманов, хватая его за полу кафтана, — кабы на меня кто другой так посмотрел, я, видит
бог, не спустил бы ему, но
с тобой ссориться не хочу; больно хорошо татар рубишь!
— Грешно, Федор Алексеич! Когда сидишь
ты на коне,
с саблей в руке, сердце, глядя на
тебя, радуется. И доблесть свою показал
ты сегодня, любо смотреть было. Брось же свой бабий обычай, остриги волосы, как
бог велит, сходи на покаяние в Киев или в Соловки, да и вернись на Москву христианином!
— Боярин Дружина! — сказал торжественно Иоанн, вставая
с своего места, —
ты божьим судом очистился предо мною. Господь
бог, чрез одоление врага твоего, показал твою правду, и я не оставлю
тебя моею милостью. Не уезжай из Слободы до моего приказа. Но это, — продолжал мрачно Иоанн, — только половина дела. Еще самый суд впереди. Привести сюда Вяземского!
— Войди, Лукьяныч! — сказал приветливо царь. —
С какою
тебя вестью
бог принес?
— Послушай, князь,
ты сам себя не бережешь; такой, видно, уж нрав у
тебя; но
бог тебя бережет. Как
ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано
тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы
ты с неделю тому вернулся, не знаю, что бы
с тобой было, а теперь, пожалуй, есть
тебе надежда; только не спеши на глаза Ивану Васильевичу; дай мне сперва увидеть его.
Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), —
бог с ним! я человек простой».
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, //
С родом,
с племенем; что народу-то! // Что народу-то!
с камнем в воду-то! // Все прощает
Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик!
ты грешнее всех, // И за то
тебе вечно маяться!
Пошли порядки старые! // Последышу-то нашему, // Как на беду, приказаны // Прогулки. Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! //
Бог весть
с чего накинется, // Бранит, корит;
с угрозою // Подступит —
ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда на барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, // Что уж давно не барская, // А наша полоса!
Да, видно,
Бог прогневался. // Как восемь лет исполнилось // Сыночку моему, // В подпаски свекор сдал его. // Однажды жду Федотушку — // Скотина уж пригналася, // На улицу иду. // Там видимо-невидимо // Народу! Я прислушалась // И бросилась в толпу. // Гляжу, Федота бледного // Силантий держит за ухо. // «Что держишь
ты его?» // — Посечь хотим маненичко: // Овечками прикармливать // Надумал он волков! — // Я вырвала Федотушку, // Да
с ног Силантья-старосту // И сбила невзначай.
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь //
С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет?
Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда
ты, сила, делася? // На что
ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!