Неточные совпадения
Разумеется, это дядюшка-адмирал, этот старый чудак и завзятый морской волк, отчаянный деспот и крикун и в то же время безграничный добряк, живший одиноким холостяком вместе с
таким же,
как он, стариком Лаврентьевым, отставным матросом, в трех маленьких комнатках на Васильевском острове, сиявших тем блеском и той безукоризненной чистотой,
какие бывают только на военном корабле, — разумеется, это он удружил племяннику… Недаром он непременно хотел сделать из него моряка.
Как часто в
такие минуты он мысленно переносился в эту теплую, освещенную мягким светом висячей лампы, уютную, хорошо знакомую ему столовую с большими старинными часами на стене, с несколькими гравюрами и старым дубовым буфетом, где все в сборе за круглым столом, на котором поет свою песенку большой пузатый самовар, и, верно, вспоминают своего родного странника по морям.
Как хорошо в этой столовой и
как неудержимо хотелось в
такие минуты «трепки» очутиться там!
— О ком же и заботиться,
как не о своих! Не о себе же! — усмехнулся он. — А ты, Володя, завтра-то пораньше ко мне забеги… Вместе просмотрим реестрик,
какой я составил… Может, что и пропустил,
так ты скажешь… Кстати, и часы золотые возьмешь… я их приготовил к производству, а приходится раньше отдавать…
Володя стоял минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то и дело проносящим тяжелые вещи, и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом и все более и более становился доволен, что идет в море, и уж мечтал о том,
как он сам будет капитаном
такого же красавца-корвета.
— Точно
так, Владимир Ашанин! — громко, сердечно и почему-то весело отвечал Володя и сразу почувствовал себя как-то просто и легко, не чувствуя никакого страха и волнения,
как только встретил этот спокойно-серьезный, вдумчивый и в то же время необыкновенно мягкий, проникновенный взгляд больших серых глаз капитана.
— И зачем вы
так рано явились?.. Видите,
какая у нас тут спешка? — ворчливо говорил старший офицер и вдруг крикнул: — Ты куда это со смолой лезешь?.. Только запачкай мне борт! — и бросился в сторону.
— Ишь, ты! — проговорил с радостным изумлением Ворсунька и пошел рассказывать вестовым,
какой добрый, простой молодой барин: и грамоте обещал выучить, и
так «здря» бумажку дал.
— А зачем ему больше? Он не
такая стрекоза,
как ты! — шутливо заметил адмирал, стоявший у дверей. — Койка есть, где спать, и отличное дело… А захотел гулять, — палуба есть… Прыгай там.
Старший офицер, похожий на «Черномора», — одинокий холостяк, которого никто не провожал,
так как родные его жили где-то далеко, в провинции, на юге, — предложил адмиралу и дамам занять диван; но адмирал просил не беспокоиться и тотчас же перезнакомился со всеми офицерами, пожимая всем руки.
А кругом,
как нарочно, было
так мрачно и серо в этот осенний день. Солнце спряталось за тучи. Надвигалась тихо пасмурность. Море, холодно-спокойное и бесстрастное, чуть-чуть рябило, затихшее в штиле. В воздухе стояла пронизывающая сырость.
Помните, что матрос
такой же человек,
как и мы с вами.
Надеюсь, вы не будете в претензии, что я вам хочу дать совет,
так как он от чистого сердца.
Володя к концу вахты уже более не беспокоил часовых
так часто,
как прежде, особенно после того,
как услыхал замечание, сделанное на его счет каким-то матросом, не заметившим в темноте, что Ашанин стоит тут же около.
— И вовсе даже можно! Барин правильно говорит! — заступился за Володю Бастрюков. — Это, ваше благородие, Аксютин
так мелет потому, что его самого драли
как Сидорову козу… У него и три зуба вышиблено от чужого, можно сказать, зверства.
— То-то учивали и людей истязали, братец ты мой. Разве это по-божески? Разве от этого самого наш брат матрос не терпел и не приходил в отчаянность?.. А, по-моему, ежели с матросом по-хорошему,
так ты из него хоть веревки вей… И был, братцы мои, на фрегате «Святый Егорий»
такой случай,
как одного самого отчаянного, можно сказать, матроса сделали человеком от доброго слова… При мне дело было…
— То-то и есть… Ну и драли же его
таки довольно часто, драли, можно сказать, до бесчувствия… Жалели хорошего матроса судить судом и в арестантские роты отдавать и, значит, полагали выбить из него всю его дурь жестоким боем, братцы… Случалось, линьков по триста ему закатывали, замертво в лазарет выносили с изрытой спиной…
Каких только мучениев не принимал… Жалеешь и только диву даешься,
как это человек выносит…
—
Как про
такого арестанта не слыхать… Зверь был известный… В резерв его нонче увольнили.
— Ну, вот, этот самый Барабанов,
как услыхал, что Егорка хвастает, и говорит — тоже упрямый человек был: «Посмотрим, кто кого; я, говорит, его, подлеца, исправлю, я, говорит, и не
таких покорял…» И стал он с этого самого дня Кирюшкина вовсе изводить… Каждый день при себе драл на баке
как Сидорову козу.
—
Как же он
такого отчаянного исправил? Чудно что-то, Иваныч, — нетерпеливо спросил кто-то.
Призвал это он Кирюшкина к себе в каюту и говорит: «
Так и
так, брось, братец ты мой, свою дурость и служи
как следовает.
Пробило шесть склянок. Еще оставалось две. Володя ужасно устал ходить и прислонился к борту. Но только что он выбрал удобное положение,
как почувствовал, что вот-вот и он сейчас заснет. Дрема
так и звала его в свои объятия. У борта за ветром
так было хорошо… ветер не продувал… И он уже невольно стал клевать носом и уж, кажется, минуту-другую был в полусознательном состоянии,
как вдруг мысль, что он на вахте и заснул, заставила его вздрогнуть и поскорее уйти от предательского борта.
Но зато
как бесконечно долго тянутся эти полчаса для моряков на ночных вахтах, да еще
таких холодных и неприветных. И чем ближе конец вахты, тем нетерпеливей ожидание. Последние минуты кажутся часами.
— Да теперь и качки-то почти никакой нет.
Какая это качка! — говорил штурман, хотя корвет изрядно
таки покачивало, дергая во все стороны. — Вот к ночи, что бог даст. Тогда узнаете качку Немецкого моря.
Здесь, наверху, на ветре, ощущения морской болезни были не
так мучительны,
как в душной каюте, и качка хотя и казалась страшнее, но переносить ее было легче.
Почтенный Степан Ильич, проплававший более половины своей пятидесятилетней жизни и видавший немало бурь и штормов и уверенный, что кому суждено потонуть в море, тот потонет, стоял в своем теплом стареньком пальто, окутанный шарфом, с надетой на затылок старенькой фуражкой, которую он называл «штормовой», с
таким же спокойствием, с
каким бы сидел в кресле где-нибудь в комнате и покуривал бы сигару.
— Деревня ты
как есть глупая!.. Потопнуть?! И не
такие штурмы бывают, а корабли не тонут. «Конверт» наш, небось, крепок… И опять же капитан у нас башковатый… твердо свое дело понимает… Погляди,
какой он стоит… Нешто стоял бы он
так, если бы опаска была…
— То-то оно и есть! — подтвердил Митрич и после минуты молчания прибавил, обращаясь ко всем: — давечь, в ночь,
как рифы брали, боцман хотел было искровянить одного матроса… Уже раз звезданул… А около ардимарин случись… Не моги, говорит, Федотов, забижать матроса, потому, говорит,
такой приказ капитанский вышел, чтобы рукам воли не давать.
Володя
так же страдал теперь,
как и его сожитель по каюте, и, не находя места, не зная, куда деваться,
как избавиться от этих страданий, твердо решил,
как только «Коршун» придет в ближайший порт, умолять капитана дозволить ему вернуться в Россию. А если он не отпустит (хотя этот чудный человек должен отпустить), то он убежит с корвета. Будь что будет!
Но корвет качало и качало почти
так же,
как вчера, а между тем Ашанин не испытывал никакого неприятного ощущения.
— А вы уж изволили встать? А я только что хотел вас побудить… Да
как же, барин, у вас сапоги не чищены… и платье тоже… Я утром рано заходил,
так боялся обеспокоить… И поп стонет…
— Еще бы
такого быка,
как ты, укачать. И то удивительно, что вчера тебя свалило.
— Не всем быть
таким быком,
как ты… И фамилия-то у тебя
такая: Быков! — раздался с койки раздраженный голос.
— Меня не берет, барин… Нутренность, значит, привыкла, а
как первый раз был в этом самом Немецком море,
так с ног свалило. Через силу вахту справлял.
— Д-д-д-а, было-таки. Не дай бог,
какая ночь… Совсем страшная… Ну, да с нашим «голубем» и страху словно меньше и завсегда обнадеженность есть. Он башковатый… и не в
такую штурму вызволит.
Дело свое сполняй
как следовает, по совести, а все-таки бойся…
— А потому, барин, что мы боимся только за себя, а он-то за всех, за людей, кои под его командой. Господу богу отвечать-то придется ему: охранил ли,
как мог, по старанию, доглядел ли…
Так, значит, который командир большую совесть имеет, тот беспременно должен бояться.
И находя, что Жак ест не
так,
как бы следовало есть здоровому парнишке, Бастрюков обратился к Ковшикову...
И
так как мальчик-француз не понимал, чего от него хотят, то Ковшиков прибегнул к наглядному объяснению. Взяв в одну руку кусок солонины и указывая другой на крошево Бастрюкова, он сунул свой кусок в рот и повторял...
Лондон положительно ошеломил его своей, несколько мрачной, подавляющей грандиозностью и движением на улицах толпы куда-то спешивших людей, деловитых, серьезных и с виду
таких же неприветливых,
как и эти прокоптелые серые здания и
как самая погода: серая, пронизывающая, туманная, заставляющая зажигать газ на улицах и в витринах магазинов чуть ли не с утра. Во все время пребывания в Лондоне Володя ни разу не видел солнца, а если и видел, то оно казалось желтым пятном сквозь густую сетку дыма и тумана.
Ашанин из книг знал, что более ста тысяч человек в Лондоне не имеют крова, и знал также, что английский рабочий живет и ест
так,
как в других государствах не живут и не едят даже чиновники.
В театре с нашими моряками случилось маленькое недоразумение: им не дали,
как они хотели, первых мест,
так как они были не во фраках.
Как парламент с его обстановкой и речами тогда еще молодых Гладстона и Дизраэли,
так и митинг в одном из парков произвели на туристов впечатление. Особенно этот митинг в парке, где под открытым небом собралось до двухсот тысяч народа, которому какой-то оратор, взобравшийся на эстраду, говорил целый час громоносную речь против лордов и настоящего министерства. Толпа разражалась рукоплесканиями, выражала одобрение восклицаниями… и мирно разошлась.
Ростбиф и к нему обычный разварной картофель и зелень были безукоризненны и
так же хороши,
как и в первоклассном ресторане.
Нет, нет!
Как ни дороги близкие, а все-таки вперед, вперед по морям за новыми впечатлениями, чтобы сделаться и хорошим моряком и образованным человеком, подобно капитану!
«Коршун» быстро прошел Английский канал, обыкновенно кишащий судами и замечательно освещенный с обеих сторон маяками,
так что плавать по Английскому каналу ночью совершенно безопасно. Едешь словно по широкому проспекту, освещенному роскошными и яркими огнями маяков. Только что скроются огни одних,
как уже открываются то постоянно светящиеся, то перемежающиеся огни других.
Так от маяка до маяка и идет судно, вполне обеспеченное от опасности попасть на отмели, которыми усеяны берега Англии и Франции.
И
так как Ашанин всем своим видом протестовал против
такого утверждения, то Федотов продолжал...
— Туда же… лезет! Оскорбил, говорит, матроса. Вы-то, господа, не забиждайте матроса, а свой брат, небось, не забидит. Может, и крепостных имеет, живет в холе и трудов настоящих не знает, а учит. Ты поживи-ка на свете, послужи-ка
как следовает, тогда посмотрим, как-то ты сам не вдаришь никого…
Так, зря мелет! — закончил боцман и плюнул за борт.
— Тоже чужие, а жалко… Теперь пока они еще места найдут… А главное, баринок, сиротки Жаку жалко…
Такой щуплый, беспризорный… А сердце в ем доброе, ваше благородие… Уж
как он благодарил за хлеб, за соль нашу матросскую. И век будут французы нас помнить, потому от смерти спасли… Все человек забудет, а этого ни в жисть не забудет!
А наши моряки, пообедавшие раньше, вернулись в город и продолжали бродить по улицам. Небольшая площадь, обсаженная роскошными деревьями, под которыми были скамейки, представляла соблазнительное место отдыха. Кстати, можно было и полакомиться фруктами,
так как на этой же площади, под навесом из зеленой листвы, были горы всевозможных фруктов, и торговцы-португальцы тут же дремали у своих лавчонок, освещенных фонариками.