Неточные совпадения
«Вот службы легонькие, это так! и озимое по милости подлецов незасеянное осталось — этого тоже скрыть
не могу!» Но при воспоминании о «подлецах» опять рассердился и присовокупил: «Впрочем,
дело об них уж в уголовной палате решено; вот как шестьдесят человек березовой кашей вспрыснут, так до новых веников
не забудут!» [Всего в имении числилось 160 ревизских душ (ревизия
была в 1859 году), в том числе, разумеется, наполовину подростков и малолетних.
Я
был тогда помоложе и ни к каким хозяйственным
делам прикосновенным
не состоял. Случились в кармане довольно большие деньги (впрочем, данные взаймы), но я как-то и денег
не понимал: все думал, что конца им
не будет. Словом сказать, произошло нечто вроде сновидения. Только одно, по-видимому, я знал твердо: что положено начало свободному труду, и земля, следовательно, должна
будет давать вдесятеро. Потому что в то время даже печатно в этом роде расчеты делались.
Был у меня, правда, небольшой огород, каждую весну засаживаемый неумелыми руками, но и он
не заставлял моего сердца сжиматься, так как я с первого же года понял, что овощи в этом огороде
будут поспевать как раз ко
дню моего выезда из деревни в город.
Культурный человек
не принимает в расчет ни вёдра, ни дождя, ни ветров, ни червя, ни земляной блохи, ни мошки, ни того, что в один прекрасный
день у привода молотилки вдруг
не окажется ремня, а у самой молотилки двух-трех пальцев (вчера еще все
было цело, а вдруг за ночь пропало!).
Но с первых же шагов (увы! решительность этих шагов
была такова, что, сделавши один, т. е. накупив семян, орудий, скота, переломавши поля и т. д., уже трудно
было воротиться назад,
не испивши всей чаши севооборота до
дна) хозяйственная практика выставила такие вопросы, разрешения на которые
не давал ни Бажанов, ни Советов.
Его постоянно тревожит мысль: своевременно или преждевременно? и потому ежели он и приступит на
деле к выполнению своих просветительных поползновений, то или проведет их
не особенно далеко (по губам помажет) или же
будет приспособлять свои действия к вкусам и идеалам станового.
Повторяю: кабак, возведенный в принцип, омерзителен, но при этом оговариваюсь: может
быть, оно так надобно. Нужно,
быть может, чтоб люди вертели зрачками и
не понимали, куда они ложатся, в постель или в реку. Почему так нужно — этого, конечно, мы
не можем знать:
не наше
дело.
Остается, стало
быть, капуста да картофель, овощи серьезные,
не боящиеся непогод, но слыханное ли
дело съесть этого добра на пятьсот, шестьсот рублей в год?
Батюшка уже
был извещен о предстоящей перемене и как раз в эту минуту беседовал об этом
деле с матушкой. Оба
не знали за собой никакой вины и потому
не только
не сомневались, подобно мне, но прямо радовались, что и у нас на селе заведется свой jeune home [Молодой человек (фр.)]. Так что когда я после первых приветствий неожиданно нарисовал перед ними образ станового пристава в том виде, в каком он сложился на основании моих дореформенных воспоминаний, то они даже удивились.
—
Было и еще. Когда объявили свободу вину, я опять
не утерпел и за филантропию принялся. Проповедывал, что с вином следует обходиться умненько; сначала в
день одну рюмку
выпивать, потом две рюмки, потом стакан, до тех пор, пока долговременный опыт
не покажет, что пьяному море по колено. В то время кабатчики очень на меня за эту проповедь роптали.
— По существу — это точно, что особенной вины за вами нет. Но кабатчики… И опять-таки повторю: свобода… Какая свобода, и что оною достигается? В какой мере и на какой конец? Во благовремении или
не во благовремении? Откуда и куда? Вот сколько вопросов предстоит разрешить! Начни-ка их разрешать, — пожалуй, и в Сибири места
не найдется! А ежели бы вы в то время вместо «свободы»-то просто сказали: улучшение, мол, быта, — и
дело было бы понятное, да и вы бы на замечание
не попали!
Что я имел повод питать в этом отношении сомнения — в этом убеждал меня батюшка. Даже и он отозвался обо мне как-то надвое. Сначала сказал: доброкачественно, а потом присовокупил: только вот «свобода»… Только? И это, так сказать, с первого взгляда, а что же
будет, если поискать вплотную? Да, «мудрый» так
не поведет
дела, как я его вел! «мудрый» покажет, что нужно, — и сейчас в кусты! А я? Впрочем, что же я, в самом
деле, такое сделал?
Явился вопрос об этикете: кому сделать первый шаг к сближению? И у той и у другой стороны права
были почти одинаковы. У меня
было богатое дворянское прошлое, но зато настоящее
было плохо и выражалось единственно в готовности во всякое время следовать, куда глаза глядят. У «него», напротив, богатое настоящее (всемогущество, сердцеведение и пр.), но зато прошлое резюмировалось в одном слове: куроцап! Надо
было устроить
дело так, чтобы ничьему самолюбию
не было нанесено обиды.
—
Не в том
дело. Я и сам знаю, что лучше этого толкования желать нельзя! Но… «свобода»! вот в чем вопрос! Какое основание имел я (
не будучи развращен до мозга костей) прибегать к этому слову, коль скоро
есть выражение, вполне его заменяющее, а именно: улучшение быта?
— А я, напротив того, полагаю, что если бы военные поселения и связанные с ними школы военных кантонистов
не были упразднены, так сказать, на рассвете
дней своих, то Россия давно уж
была бы покрыта целой сетью фаланстеров и мы
были бы и счастливы и богаты! Да-с!
— Может
быть… может быть-с! — сказал он задумчиво, но потом с живостью продолжал: — Нет! далеко кулику до Петрова
дня, купчине до дворянина! Дворянин и маленькую рыбку подаст, так сердце
не нарадуется, а купчина тридцатипудовую белугу на стол выволочет — смотреть омерзительно! Да-с, обидели! обидели в ту пору господ дворян!
Одним словом, неуместной своей горячностью я чуть
было не довел
дело до размолвки.
Но жизнь моя уже
была надломлена: я каждый
день ожидал, что Грацианов опять поцелует меня.
Не то, чтобы мне
были антипатичны, собственно, административные поцелуи, но,
будучи характера нелюдимого и малообщительного, я вообще
не имею к поцелуям пристрастия.
Это тем более благо, что, всмотревшись пристальнее в проносящуюся мимо нас сутолоку современности, по совести, нельзя
не воскликнуть: «Ах, как бесконечно мучительна должна
быть роль деятеля среди этой жизни с двойным
дном!»
И вот для того, чтобы
не быть обязанным ни жить, ни понимать жизнь, ни говорить притчами, самое лучшее
дело — это затвориться в Монрепо.
Ибо у жизни, снабженной двойным
дном, и литература
не может
быть иная, как тоже с двойным
дном.
У Осьмушникова крестил дочку, у Колупаева разыгрывал роль свата, у Прохорова — едва
не свел со двора жену (разумеется, этого на
деле не было, а
были «насмешки», в которых я фигурировал в качестве соблазнителя).
Возгордимся мы или
не возгордимся тогда? — вот вопрос! Я думаю, однако ж, что
не возгордимся, потому что, во-первых, ведь ничего этого на
деле нет, а ежели нет ничего, то, стало
быть, и во-вторых и в-третьих, все-таки ничего нет.
Но ежели и это
не «ничего», то к услугам мечтателя найдется в Монрепо
не мало и других тем, столь же интересных и уж до такой степени безопасных, что даже покойный цензор Красовский — и тот с удовольствием подписал бы под ними: «Мечтать дозволяется». Во-первых,
есть целая область истории, которая представляет такой неисчерпаемый источник всякого рода комбинаций, сопряженных с забытьём, что сам мечтательный Погодин — и тот
не мог вычерпать его до
дна. Возьмите, например, хоть следующие темы...
— Распоряжениев насчет завтрашнего
дня не будет?
Уже с самого начала открытия неприязненных действий, с появлением первых гиканий, я смутно почувствовал, что мое
дело не выгорит, что, так или иначе, я должен
буду уступить силе обстоятельств.
Дело не обошлось без формального разбирательства, но по тогдашнему либеральному времени кончилось тем, что возмутившимся «хамам» выданы
были увольнительные свидетельства.
Но у него всегда один ответ: либо «стало
быть, петухи свово
дела не понимают», либо «стало
быть, бык
не солСщ попался».
Да и это нужно совсем
не для того, что оно в самом
деле «нужно», а только для того, чтоб около дома
не было уж чересчур безмолвно, чтобы что-нибудь поблизости мычало, кудахтало.
Колупаев, Осьмушников и Прохоров давно так бойко
не торговали; батюшка ходил по избам, поздравлял хозяев с праздником и собирал крутые яйца; даже в мое уединение доносились клики ликования, хотя, по случаю праздников, Монрепо
было пустыннее, нежели в обыкновенные
дни.
—
Был ведь он у меня… И такой странный: вынул из кармана бумажник и начал перед глазами махать им. А впрочем,
день на
день не приходится. Я вообще трудно решаюсь, все думаю: может, и еще Бог грехам потерпит! И вдруг выдастся час: возьми всё и отстань!
Разуваев явился ко мне на другой
день и на этот раз
был удивительно мил. Расчесал кудри, тщательно вымылся, надел новый сюртук и штаны навыпуск. Вообще, по-видимому, понял, что пришел
не в харчевню. Даже про старинное наше знакомство помянул и с благодарностью отозвался при этом о корнетше Отлетаевой.
Дело в том, что, покуда
были налицо разные Евдокимычи, да Климычи, да Аксиньюшки, жилось хоть и
не особенно сладко, но все-таки жилось.
Мы, крепостных
дел мастера,
не могли
быть таковыми, во-первых, потому, что людей, однажды уже ославленных в качестве выслуживших срок,
было бы странно вновь привлекать к деятельному столпослужению, а во-вторых, и потому, что, как я уже сказал выше, над всей нашей крепостной жизнью тяготел только один решительный принцип: как только допущены
будут разъяснения, расчленения и расследования, так тотчас же все мы пропали!
Ваше же мучительство, о мироеды и кровопийственных
дел мастера!
есть мучительство вселенское,
не уличимое,
не знающее ни границ, ни даже ясных определений.
Не ясно ли, что даже в таком
деле, как облапошивание,
быть кровопивцем загадочным выгоднее, нежели неприкрытым нахалом, который всей своей физиономией только что
не говорит: что ж ты задумался,
не плюешь в меня? плюй!