Неточные совпадения
Я был тогда помоложе и ни к каким хозяйственным делам прикосновенным не состоял. Случились в кармане довольно большие деньги (впрочем, данные взаймы), но я как-то и денег не понимал:
все думал, что конца им не будет. Словом сказать, произошло нечто вроде сновидения. Только одно, по-видимому, я знал твердо: что положено
начало свободному труду, и земля, следовательно, должна будет давать вдесятеро. Потому что в то время даже печатно в этом роде расчеты делались.
Припоминая стародавние русские поговорки, вроде «неровён час», «береженого Бог бережет», «плохо не клади» и проч., и видя, что дачная жизнь, первоначально сосредоточенная около станции железной дороги,
начинает подходить к нам
все ближе и ближе (один грек приведет за собой десять греков, один еврей сотню евреев), я неприметно стал впадать в задумчивость.
Но еще решительнее звучит оно, когда человек
начинает прозревать (
все с помощью тех же художественных инстинктов), что не столько ему
все надоело, сколько он сам
всем надоел.
А, наконец, некоторые утверждают, что они самим названием «становой пристав» уже
начинают тяготиться, признавая его не исчерпывающим
всего содержания их деятельности, и ходатайствуют, чтобы им присвоен был такой титул, который прямо говорил бы о сердцеведении, и чтобы в сообразность с ним было, разумеется, увеличено и самое содержание.
Что нынче, впрочем, различие между малыми и большими должностями мало-помалу стирается и
все начинают уже понимать, что, в сущности, и большие чины и малые —
все составляют одну семью.
— И еще я утверждал — это происходило, когда объявили свободу вину, — что с полугаром надо обращаться осмотрительно, не
начинать прямо с целого штофа, но постепенно подготовлять себя к оному, сначала выпивая рюмку, потом две рюмки, потом стакан и т. д. Не смею скрыть, что этой филантропической выдумкой я возбудил против себя неудовольствие
всех господ кабатчиков.
Чтобы достичь этого, вы можете воспользоваться
всеми имеющимися у вас преимуществами власти,
начиная с увещаний и кончая требованиями, не терпящими возражений.
Под влиянием этой горькой мысли я
начал задумываться и хиреть и
все чаще и чаще обращал взоры в ту сторону, где благоденствовал беспечальный купец Разуваев. Вот кабы сбыть ему Монрепо со
всеми потрохами: и с земским цензом, и с политическим будущим, и с перспективой пользоваться дружеским расположением станового пристава! Вот так бы штука была!
И вдруг, глаза открываются, и какое-то ужасно подлое и гадкое чувство
начинает пронизывать
все существо.
Начал мечтать, сочинять «промежду себя» реформы, и
всё такие, чтобы
все разом почувствовали и в то же время никто ничего не ощутил.
Ничто так не увлекает, не втягивает человека, как мечтания. Сначала заведется в мозгах не больше горошины, а потом
начнет расти и расти, и наконец вырастет целый дремучий лес. Вырастет, встанет перед глазами, зашумит, загудит, и вот тут-то именно и начнется настоящая работа.
Всего здесь найдется: и величие России, и конституционное будущее Болгарии, и Якуб-хан, достославно шествующий по стопам Шир-Али, и, уже само собою разумеется, выигрыш в двести тысяч рублей.
Мой лес из дровяного неожиданно сделался строевым; мои болота внезапно осушились и
начали производить не мох, а настоящую съедобную траву; мои пески я утилизировал и обработал под картофельные плантации, а небольшая запашка словно сбесилась,
начала родить сам-двадцат [Один екатеринославский землевладелец уверял меня, что у него пшеница постоянно родит сам-двадцат, и, в виду моего удивления по этому поводу присовокуплял, что это происходит от того, что у них, в Екатеринославе, не земля, а
все целина.
Сперва не «якшался» и задирал нос, потом смалодушничал и
начал «якшаться», и вот, в ту самую минуту, когда
все сердца понеслись мне навстречу, когда
все начали надеяться, что я буду приглашать деревенских девок водить хороводы у себя перед домом и оделять их пряниками, я вдруг опять заперся и перестал «якшаться».
Батюшка обедни не
начинает до приезда его в храм; волостной старшина совместно с писарем контракты для него сочиняют, коими закрепляют в пользу его степенства
всю волость; а сотские и десятские
все глаза проглядели, не покажется ли где Егор Иваныч, чтобы броситься вперед и разгонять на пути его чернядь.
Я молчал, потому что сознавал батюшкину правду, как она ни была для меня обидна. А батюшка
все больше и больше хмурил брови и
начал даже раздражаться.
— Был ведь он у меня… И такой странный: вынул из кармана бумажник и
начал перед глазами махать им. А впрочем, день на день не приходится. Я вообще трудно решаюсь,
все думаю: может, и еще Бог грехам потерпит! И вдруг выдастся час: возьми
всё и отстань!
Нет, лучше бежать. Но вопрос: куда бежать? Желал бы я быть «птичкой вольной», как говорит Катерина в «Грозе» у Островского, да ведь Грацианов, того гляди, и канарейку слопает! А кроме как «птички вольной», у меня и воображения не хватает, кем бы другим быть пожелать. Ежели конем степным, так Грацианов заарканит и
начнет под верх муштровать. Ежели буй-туром, так Грацианов будет для бифштексов воспитывать. Но, что
всего замечательнее, животным еще все-таки вообразить себя можно, но человеком — никогда!
Наконец, он не вытерпел, крикнул: «А ты бы, Иван, сохой-то не
все напусто, а и в землю бы попадал!» И Иван понял, что это не напрасный окрик, что когда-нибудь он отзовется на нем, и
начал в землю сохой попадать.
Взял и вдруг
все продал. Трактирщик тут у нас по близости на пристани процвел — он и купил. В нем уж, наверное, никакого „духу“, кроме грабительства, нет, стало быть, ему честь и место. И сейчас на моих глазах, покуда я пожитки собирал, он и распоряжаться
начал: птицу на скотном перерезал, карасей в пруде выловил, скот угнал… А потом, говорит,
начну дом распродавать, лес рубить, в два года выручу два капитала, а наконец, и пустое место задешево продам.
Вся цивилизованная природа свидетельствует о скором пришествии вашем. Улица ликует, дома терпимости прихорашиваются, половые и гарсоны в трактирах и ресторанах в ожидании млеют, даже стерляди в трактирных бассейнах — и те резвее играют в воде, словно говорят: слава богу! кажется, скоро
начнут есть и нас! По
всей веселой Руси, от Мещанских до Кунавина включительно, раздается один клич: идет чумазый! Идет и на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и навынос!
Начали думать, соображать, как этому делу помочь, и, разумеется, прежде
всего бросились за справками.