Неточные совпадения
Разумеется, я удивился.
С тех самых пор, как я себя помню, я только и делаю, что гожу.
С этими словами Алексей Степаныч очень любезно сделал мне ручкой и исчез. Это быстрое появление и исчезновение очень больно укололи меня. Мне казалось, что в переводе на язык слов этот факт означает: я не должен был сюда прийти, но… пришел. Во всяком случае, я хоть тем умалю значение своего поступка, что пробуду в сем месте как можно менее времени.
— Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь мера
с гарнцем пошла в ход — больше годить надо, а завтра, может быть, к мере и еще два гарнца накинется — ну, и еще больше годить придется. Небось, не лопнешь. А впрочем, что же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе и годить словно бы веселее будет.
Затем мы в несколько минут начертали план действий и
с завтрашнего же дня приступили к выполнению его.
Прежде всего мы решили, что я
с вечера же переберусь к Глумову, что мы вместе ляжем спать и вместе же завтра проснемся, чтобы начать «годить». И не расстанемся до тех пор, покуда вакант сам собой, так сказать, измором не изноет.
Залегли мы спать часов
с одиннадцати, точно завтра утром к ранней обедне собрались.
Обыкновенно мы в это время только что словесную канитель затягивали и часов до двух ночи переходили от одного современного вопроса к другому,
с одной стороны ничего не предрешая, а
с другой стороны не отказывая себе и в достодолжном, в пределах разумной умеренности, рассмотрении.
И хотя наши собеседования почти всегда заканчивались словами: «необходимо погодить», но мы все-таки утешались хоть тем, что слова эти составляют результат свободного обмена мыслей и свободно-разумного отношения к действительности, что воля
с нас не снята и что если бы, например, выпить при сем две-три рюмки водки, то ничто бы, пожалуй, не воспрепятствовало нам выразиться и так: «Господа! да неужто же, наконец…»
Но теперь мы
с тем именно и собрались, чтобы начать годить, не рассуждая, не вдаваясь в исследования, почему и как, а просто-напросто плыть по течению до тех пор, пока Алексей Степаныч не снимет
с нас клятвы и не скажет: теперь — валяй по всем по трем!
Мне не спалось, Глумов тоже ворочался
с боку на бок. Но дисциплина уже сказывалась, и мысли приходили в голову именно все такие, какие должны приходить людям, собравшимся к ранней обедне.
Прошло еще
с полчаса — не спится, да и только. Зажгли свечу, спустили ноги
с кровати и сели друг против друга. Глядели-глядели — наконец смешно стало.
— Нет, не это! А вот кому эта свинья принадлежала? Кто ее выхолил, выкормил? И почему он
с нею расстался, а теперь мы, которые ничего не выкармливали, окорока этой свиньи едим…
Старался не переменять положения тела, всякому проблеску мысли сейчас же посылал встречный проблеск мысли, по преимуществу, ни
с чем несообразный, даже целые сказки себе сказывал.
Подали кофей. Налили по стакану — выпили; по другому налили — и опять выпили. Со сливками и
с теплым калачом.
— Мало ли что говорят! Вкусно — ну, и будет
с тебя! Глумов высказал это несколько угрюмо, как будто предчувствуя, что у меня язык начинает зудеть.
— Знал прежде, да забыл. А теперь знаю только то, что мы кофей
с калачом пьем, да и тебе только это знать советую!
— Да обуздай наконец язычище свой! Ну, суд — ну, и прекрасно! И будет
с тебя! Архитектура вот… разбирай ее на здоровье! Здание прочное — внутри двор… Чего лучше!
В конце Фурштадтской — питейное заведение. Выходит оттуда мужчина в изорванном пальто,
с изорванной физиономией и, пошатываясь, горланит...
А ты так умей собой овладеть, что, ежели сказано тебе «погоди!», так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью — вот как! даже когда один
с самим собой находишься — и тогда годи!
Я должен был согласиться
с Глумовым.
Действительно, русский человек как-то туго поддается выдержке и почти совсем не может устроить, чтобы на всяком месте и во всякое время вести себя
с одинаковым самообладанием.
Начнет
с родителей, потом переберет всех знакомых, которых фамилии попадутся ему на язык, потом об себе отзовется, что он человек несчастный, и, наконец, уже на повторительный вопрос: где вы были? — решится ответить: был там-то, но непременно присовокупит: виделся вот
с тем-то, да еще
с тем-то, и сговаривались мы сделать то-то.
— И что от него осталось? Чем разрешилось облако блеска, славы и власти, которое окружало его? — Несколькими десятками анекдотов в «Русской старине», из коих в одном главную роль играет севрюжина! Вон там был сожжен знаменитый фейерверк, вот тут
с этой террасы глядела на празднество залитая в золото толпа царедворцев, а вдали неслыханные массы голосов и инструментов гремели «Коль славен» под гром пушек! Где все это?
Вихрь полуночный летит богатырь!
Тень от чела,
с посвиста — пыль!
— Представляю, но все-таки не могу не сказать: восхищаться ты можешь, но
с таким расчетом, чтобы восхищение прошлым не могло служить поводом для превратных толкований в смысле укора настоящему!
И
с этим замечанием я должен был согласиться.
Мы повернули назад, прихватили Песков, и когда поравнялись
с одним одноэтажным деревянным домиком, то я сказал...
— Был однажды. При мне «Черную шаль» Пушкина библиографической разработке подвергали. Они, брат, ее в двух томах
с комментариями хотят издавать.
— Нет, ужина не было, а под конец заседания хозяин сказал: я, господа, редкость приобрел! единственный экземпляр гоголевского портрета, на котором автор «Мертвых душ» изображен
с бородавкой на носу!
— А рядом
с ним храм Момусу!
Прийти туда, лечь
с ногами на диван, окружить себя устрицами, пить шабли и в этом положении „годить“!
Мы шли молча, как бы подавленные бакалейными запахами, которыми, казалось, даже складки наших пальто внезапно пропахли. Не обратив внимания ни на памятники Барклаю де-Толли и Кутузову, ни на ресторан Доминика, в дверях которого толпились какие-то полинялые личности, ни на обе Морские,
с веселыми приютами Бореля и Таити, мы достигли Адмиралтейской площади, и тут я вновь почувствовал необходимость сказать несколько прочувствованных слов.
Я об том хочу сказать, что
с каждым годом этот сквер все больше и больше разрастается.
Поэтому каждый кусок был надлежащим образом прожеван, а следовательно, и до желудка дошел в формах, вполне согласных
с требованиями медицинской науки.
Подавали на закуску: провесную белорыбицу и превосходнейшую белужью салфеточную икру; за обедом удивительнейшие щи
с говяжьей грудиной, потом осетрину паровую, потом жареных рябчиков, привезенных прямо из Сибири, и наконец — компот из французских фруктов.
Давно, очень давно дедушка Крылов написал басню „Сочинитель и разбойник“, в которой доказал, что разбойнику следует отдать предпочтение перед сочинителем, и эта истина так пришлась нам ко двору, что
с давних времен никто и не сомневается в ее непререкаемости.
— Теперь пойдем дальше. Прошло
с лишком тридцать лет
с тех пор, как я вышел из школы, и все это время,
с очень небольшими перерывами, я живу полным хозяйством. Если б я все эти полтины собирал — сколько бы у меня теперь денег-то было?
Словом сказать, разочарование следовало за разочарованием, но, вместе
с тем, являлась и надежда на исправление, а это-то, собственно, и было дорого.
Так что, например, человек, которого обед состоит из одной тюри
с водой, только тогда будет вполне удовлетворен, ежели при этом вообразит, что ест наварные щи и любуется плавающим в них жирным куском говядины.
Мы сели друг против друга в мягкие кресла, закурили какие-то необычайные nec plus ultra [Высшего качества.] и медленно,
с толком дегюстировали послеобеденные рюмки, наполненные золотистой жидкостью.
Я не скажу, чтоб это был сон, но казалось, что какая-то блаженная дремота, словно легкая дымка, спускалась откуда-то
с высоты и укачивала утомленное непривычным моционом тело.
Было около половины девятого, когда мы сели вдвоем в сибирку
с двумя болванами. Мы игроки почти ровной силы, но Глумов не обращает внимания, а я — обращаю. Поэтому игры бывают преинтересные. Глумов горячится, не рассчитывает игры, а хочет сразу ее угадать — и попадает впросак; а я, разумеется, этим пользуюсь и записываю штраф.
— А что, брат, годить-то, пожалуй, совсем не так трудно, как это
с первого взгляда казалось? — сказал мне на прощание Глумов.
Я возобновил в своей памяти проведенный день и нашел, что, по справедливости, ничего другого не остается, как согласиться
с Глумовым.
Действительно, все мысли и чувства во мне до того угомонились, так сказать, дисциплинировались, что в эту ночь я даже не ворочался на постели. Как лег, так сейчас же почувствовал, что голова моя налилась свинцом и помертвела. Какая разница
с тем, что происходило в эти же самые часы вчера!
Мы прежде всего направляли стопы на Круглый рынок и спрашивали, нет ли каких новостей; оттуда шагали на Мытный двор и почти
с гневом восклицали: да когда же наконец белорыбицу привезут?
В согласность
с этою жизненною практикой выработалась у нас и наружность. Мы смотрели тупо и невнятно, не могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы и как-то нелепо шевелили ими, точно сбираясь сосать собственный язык. Так что я нимало не был удивлен, когда однажды на улице неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: вот идут две идеально-благонамеренные скотины!
Зашел он ко мне однажды вечером, а мы сидим и
с сыщиком из соседнего квартала в табельку играем. Глаза у нас до того заплыли жиром, что мы и не замечаем, как сыщик к нам в карты заглядывает. То есть, пожалуй, и замечаем, но в рожу его треснуть — лень, а увещевать — напрасный труд: все равно и на будущее время подглядывать будет.
Глядит и глазам не верит. В комнате накурено, нагажено; в сторонке, на столе, закуска и водка стоит; на нас человеческого образа нет:
с трудом
с мест поднялись, смотрим в упор и губами жуем. И в довершение всего — мужчина необыкновенный какой-то сидит: в подержанном фраке,
с светлыми пуговицами, в отрепанных клетчатых штанах, в коленкоровой манишке, которая горбом выбилась из-под жилета. Глаза у него наперекоски бегают, в усах объедки балыка застряли, и капли водки, словно роса, блестят…
— То-то «иногда-всегда»! за эти дела за шиворот, да в шею! При мне
с Загорецким такой случай был — помню!