— Ну, — сказал он, не понижая голоса, — о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть — надоело, давайте сделаем революцию, что ли? Я эту
публику понимаю. Идут в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
Разумеется, нам, как литераторам, оно понятно, что по суду и скорпиона приятно проглотить, — особливо ежели он запущен на точном основании, — но ведь надо же, чтоб и
публика поняла, почему судебный скорпион считается более подходящим, нежели скорпион административный.
Ну вот, прочла, вышла, раскланиваюсь и показываю руками, что устала, не могу больше.
Публика поняла и не требует. Вдруг я слышу, кто-то с галерки, сдерживая голос, убедительно басит: «Реквием»! Я взглянула наверх, а там молодежь хлопает и кричит, и опять басовый полушепот покрывает голоса: «Реквием»! Потом еще три-четыре голоса: «Реквием»!
— За этим дело не станет. Прочитать мы прочитаем, — отвечал Рагузов, — но я боюсь еще, как
публика поймет. Кто у нас будет публика?
Неточные совпадения
Когда после того, как Махотин и Вронский перескочили большой барьер, следующий офицер упал тут же на голову и разбился замертво и шорох ужаса пронесся по всей
публике, Алексей Александрович видел, что Анна даже не заметила этого и с трудом
поняла, о чем заговорили вокруг.
Наша
публика так еще молода и простодушна, что не
понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения.
— Позвольте, — как это
понять? — строго спрашивал писатель, в то время как
публика, наседая на Кутузова, толкала его в буфет. — История создается страстями, страданиями…
Я
понимаю, как сильно компрометируется Лопухов в глазах просвещенной
публики сочувствием Марьи Алексевны к его образу мыслей. Но я не хочу давать потачки никому и не прячу этого обстоятельства, столь вредного для репутации Лопухова, хоть и доказал, что мог утаить такую дурную сторону отношений Лопухова в семействе Розальских; я делаю даже больше: я сам принимаюсь объяснять, что он именно заслуживал благосклонность Марьи Алексевны.
— Келлер! Поручик в отставке, — отрекомендовался он с форсом. — Угодно врукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к вашим услугам; произошел весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде, но не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах
публики. Если же, как прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то — вы меня, разумеется,
понимать должны, капитан…