Неточные совпадения
— Некогда, мой
друг, объяснять — в департамент спешу! Да
и не объяснишь ведь
тому, кто понимать не хочет. Мы — русские; мы эти вещи сразу должны понимать. Впрочем, я свое дело сделал, предупредил, а последуете ли моему совету или не последуете, это уж вы сами…
— Ну, да, я. Но как все это было юно! незрело! Какое мне дело до
того, кто муку производит, как производит
и пр.! Я ем калачи —
и больше ничего! мне кажется, теперь — хоть озолоти меня, я в
другой раз этакой глупости не скажу!
Когда же Глумов, с свойственною ему откровенностью, возражал: «а я так просто думаю, что ты с… с…»,
то он
и этого не отрицал, а только с большею против прежнего торопливостью переносил лганье на
другие предметы.
И когда однажды наш друг-сыщик объявил, что не дальше как в
тот же день утром некто Иван Тимофеич (очевидно, влиятельное в квартале лицо) выразился об нас: я каждый день бога молю, чтоб
и все прочие обыватели у меня такие же благонамеренные были!
и что весьма легко может случиться, что мы будем приглашены в квартал на чашку чая, —
то мы целый день выступали такою гордою поступью, как будто нам на смотру по целковому на водку дали.
Рауты
и званые вечера следовали один за
другим; кроме
того, нередко бывали именинные пироги
и замечательно большое число крестин, так как жены городовых поминутно рожали.
—
И все-таки.
И чины получать,
и даже о сочувствии заявлять — все можно, да с оговорочкой, любезный
друг, с оговорочкой! Умные-то люди как поступают? Сочувствовать, мол, сочувствуем, но при сем присовокупляем, что ежели приказано будет образ мыслей по сему предмету изменить,
то мы
и от этого, не отказываемся! Вот как настоящие умные люди изъясняются,
те, которые
и за сочувствие,
и за несочувствие — всегда получать чины готовы!
— Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего?
И то переберешь,
и другое припомнишь — все у нас есть! Ну, вы — умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде… что говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово — мерзко жили! Ну,
и вам, разумеется, не потакали, потому что кто же за нехорошую жизнь похвалит! А теперь вот исправились, живете смирно, мило, благородно, — спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь? А? что? так ли я говорю?
— Теперь — о прошлом
и речи нет! все забыто! Пардон — общий (говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие
того как делывал когда-то в «Ernani» Грациани, произнося знаменитое «perdono tutti!» [прощаю всех!])! Теперь вы все равно что вновь родились — вот какой на вас теперь взгляд! А впрочем, заболтался я с вами,
друзья! Прощайте,
и будьте без сумненья! Коли я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
Признаюсь,
и в моей голове блеснула
та же мысль. Но мне так горько было думать, что потребуется «сие новое доказательство нашей благонадежности», что я с удовольствием остановился на
другом предположении, которое тоже имело за себя шансы вероятности.
— А что касается до вознаграждения, которое вы для себя выговорите, — продолжал он соблазнять меня, —
то половину его вы до, а
другую — по совершении брака получите. А чтобы вас еще больше успокоить,
то можно
и так сделать: разрежьте бумажки пополам, одну половину с нумерами вы себе возьмете,
другая половина с нумерами у Онуфрия Петровича останется… А по окончании церемонии обе половины
и соединятся… у вас!
Так, например, если допустим способ смешанный:
то есть, с одной стороны, прибегнем к экспертизе, а с
другой — не пренебрежем
и принципом десятилетней сложности дохода,
то, кажется, мы придем к результату довольно удовлетворительному.
Волей-неволей, но пришлось согласиться с Глумовым. Немедленно начертали мы план кампании
и на
другой же день приступили к его выполнению,
то есть отправились в Кузьмине. Однако ж
и тут полученные на первых порах сведения были такого рода, что никакого практического результата извлечь из них было невозможно. А именно, оказалось...
—
И то сказать, трудно в ихнем сословии без греха прожить! Цельный день по кухням да по лавкам шляются,
то видят,
другое видят — как тут себя уберечи!
"
Другое сказание насчет происхождения моих предков сложилось на лоне
той сыскной исторической школы, которая хотя
и имеет своим родоначальником Бартенева из Москвы, но развилась
и настоящим образом возмужала здесь, в Петербурге.
Это было самое счастливое время моей жизни, потому что у Мальхен оказалось накопленных сто рублей, да, кроме
того, Дарья Семеновна подарила ей две серебряные ложки. Нашлись
и другие добрые люди: некоторые из гостей — а в этом числе
и вы, господин Глумов! — сложились
и купили мне готовую пару платья. Мы не роскошествовали, но жили в таком согласии, что через месяц после свадьбы у нас родилась дочь.
Правду, мол, вы, господин, говорите!
и то у нас нехорошо,
и другое неладно… словом сказать, скверно! да с начальством-то состязаться нам не приходится!
Как ни крепился добрый старик, но, ввиду столь единодушного выражения симпатий, не удержался
и заплакал. Мы взяли
друг друга за руки
и поклялись неизменно идти рука в руку, поддерживая
и укрепляя
друг друга на стезе благонамеренности.
И клятва наша была столь искрения, что когда последнее слово ее было произнесено,
то комната немедленно наполнилась запахом скотопригонного двора.
И с одной стороны — хорошо,
и с
другой — превосходно, а ежели при этом принять во внимание, что язык без костей,
то лучшего
и желать нельзя!
—
То была цена, а теперь —
другая. В
то время охотников мало было, а теперь ими хоть пруд пруди.
И все охотники холостые, беспрепятственные. Только нам непременно хочется, чтоб двоеженство было. На роман похожее.
Мнения разделились. Очищенный, на основании прежней таперской практики, утверждал, что никаких
других доказательств не нужно; напротив
того, Балалайкин, как адвокат, настаивал, что, по малой мере, необходимо совершить еще подлог. Что касается до меня,
то хотя я
и опасался, что одного двоеженства будет недостаточно, но, признаюсь, мысль о подлоге пугала меня.
— Собственно говоря, ведь двоеженство само по себе подлог, — скромно заметил я, — не будет ли, стало быть, уж чересчур однообразно — non bis in idem [Никто не должен дважды отвечать за одно
и то же.] — ежели мы, совершив один подлог, сейчас же приступим к совершению еще
другого,
и притом простейшего?
— Позвольте, господа! уж если подлог необходим,
то, мне кажется, самое лучшее — это пустить тысяч на тридцать векселей от имени Матрены Ивановны в пользу нашего общего
друга, Ивана Иваныча? Ведь это наш долг, господа! наша нравственная, так сказать, обязанность перед добрым товарищем
и союзником… Согласны?
—
То, да не
то. В сущности-то оно, конечно, так, да как ты прямо-то это выскажешь? Нельзя, мой
друг, прямо сказать — перед иностранцами нехорошо будет — обстановочку надо придумать. Кругленько эту мысль выразить. Чтобы
и ослушник знал, что его по голове не погладят, да
и принуждения чтобы заметно не было. Чтобы, значит, без приказов, а так, будто всякий сам от себя благопристойность соблюдает.
— А насчет отечественных исторических образцов могу возразить следующее: большая часть имевшихся по сему предмету документов, в бывшие в разное время пожары, сгорела, а
то, что осталось, содержит лишь указания краткие
и недостаточные, как, например: одним — выщипывали бороды по волоску,
другим ноздри рвали. Судите поэтому сами, какова у нас в древности благопристойность была!
—
И даже как, я вам доложу! перешел он после
того в
другое ведомство, думает: хоть там не выйдет ли чего к славе —
и хоть ты что хошь! Так в стыде
и отошел в вечность!
— Удачи мне не было — вот почему. Это ведь, сударь, тоже как кому. Иной, кажется,
и не слишком умен, а только взглянет на лицо начальничье, сейчас истинную потребность видит;
другой же
и долго глядит, а ничего различить не может. Я тоже однажды"понравиться"хотел, ан заместо
того совсем для меня
другой оборот вышел.
— Не желай, — сказал он, — во-первых, только
тот человек истинно счастлив, который умеет довольствоваться скромною участью, предоставленною ему провидением, а во-вторых, нелегко, мой
друг, из золотарей вышедши, на высотах балансировать! Хорошо, как у тебя настолько характера есть, чтоб не возгордиться
и не превознестись, но горе, ежели ты хотя на минуту позабудешь о своем недавнем золотарстве! Волшебство, которое тебя вознесло, — оно же
и низвергнет тебя! Иван Иваныч, правду я говорю?
Я взглянул на моего
друга и, к великому огорчению, заметил в нем большую перемену. Он, который еще так недавно принимал живое участие в наших благонамеренных прениях, в настоящую минуту казался утомленным, почти раздраженным. Мало
того: он угрюмо ходил взад
и вперед по комнате, что, по моему наблюдению, означало, что его начинает мутить от разговоров. Но Очищенный ничего этого не замечал
и продолжал...
— Было раз — это точно. Спас я однажды барышню, из огня вытащил, только, должно быть, не остерегся при этом. Прихожу это на
другой день к ним в дом, приказываю доложить, что, мол,
тот самый человек явился, —
и что же-с! оне мне с лрислугой десять рублей выслали.
Тем мой роман
и кончился.
Идея эта до
того увлекла Перекусихина 2-го, что он сейчас же начал фантазировать
и отыскивать для нее применения в
других ведомствах.
Разница тут самая пустая, а между
тем люди подсиживают
и калечат
друг друга, утруждают начальство, а в жизнь вносят бестолковейшую из смут.
впуталось в их взаимные пререкания, поощряло, прижимало, соболезновало, предостерегало. А «партии», видя это косвенное признание их существования, ожесточались все больше
и больше,
и теперь дело дошло до
того, что угроза каторгой есть самое обыкновенное мерило, с помощью которого одна «партия» оценивает мнения
и действия
другой.
Переживая процесс этого отгадывания, одни мечутся из угла в угол, а
другие (в
том числе Глумов
и я) даже делаются участниками преступлений, в надежде, что общий уголовный кодекс защитит их от притязаний кодекса уголовно-политического.
— Тридцать лет… кашляю… все вот так… В губернаторах двадцать лет кашлял… теперь в звании сенатора… десять лет кашляю… Что, по-вашему, это значит? А
то, мой
друг, что я
и еще тридцать лет прокашлять могу!
Понятно, как я обрадовался, когда на
другой день утром пришел ко мне Глумов. Он был весел
и весь сиял, хотя лицо его несколько побледнело
и нос обострился. Очевидно, он прибежал с намерением рассказать мне эпопею своей любви, но я на первых же словах прервал его. Не нынче завтра Выжлятников мог дать мне второе предостережение, а старик
и девушка, наверное, уже сию минуту поджидают меня. Что же касается до племянника,
то он, конечно, уж доставил куда следует статистический материал. Как теперь быть?
— Мы, любезный
друг,
и об Редеде вспомнили. Так как, по нынешним обстоятельствам, потребности в политической экономии не предвидится,
то он науку о распространении московских плисов
и миткалей будет в новом университете читать.
— Ты смотри, Балалайка! в одно ухо влезь, а в
другое вылезь! —
то он приосанился
и уверенным тоном ответил...
Таким образом все недоумения были устранены,
и ничто уже не мешало нам приступить к дальнейшей разработке. Три главные вопроса представлялись: 1) что удобнее в подобном предприятии: компания ли на акциях или товарищество на вере? 2) сколько в
том и другом случае следует выпустить акций или паев?
и 3) какую номинальную цену назначить для
тех или
других?
— Корчева встретила нас недружелюбно. Было не больше пяти часов, когда пароход причалил к пристани; но, благодаря тучам, кругом обложившим небо, сумерки наступили раньше обыкновенного. Дождь усилился, почва размокла, берег был совершенно пустынен.
И хотя до постоялого двора было недалеко, но так как ноги у нас скользили,
то мы через великую силу, вымокшие
и перепачканные, добрались до жилья. Тут только мы опомнились
и не без удивления переглянулись
друг с
другом, словно спрашивая: где мы?
Дом у него кишел проезжим людом, закромы были полны овсом
и другим хлебным товаром; сверх
того, он держал несколько троек лошадей.
— В прошлом годе Вздошников купец объявил: коли кто сицилиста ему предоставит — двадцать пять рублей
тому человеку награды! Ну,
и наловили. В
ту пору у нас всякий
друг дружку ловил. Только он что же, мерзавец, изделал! Видит, что дело к расплате, — сейчас
и на попятный: это, говорит, сицилисты ненастоящие! Так никто
и не попользовался; только народу, человек, никак, с тридцать, попортили.
Ежели объявить: путешествуем, только
и всего — пожалуй,
и еще несообразнее покажется. Спросят: для чего путешествуем?
и так как мы никакого
другого ответа дать не можем, кроме: путешествуем! —
то и опять спросят: для чего путешествуем?
И будут спрашивать дотоле, покуда мы сами не отдадим себя в руки правосудия.
Разумеется, Глумов только
того и ждал. По его инициативе мы взяли
друг друга за руки
и троекратно прокричали: рады стараться, Ваше пре-вос-хо-ди-тель-ствоо! Смотрим, ан
и гороховое пальто тут же с нами руками сцепилось!
И только что мы хотели ухватиться за него, как его уж
и след простыл.
Получал я также, от времени до времени, доносы, обвинявшие Аверьянова в краже, хищении, грабеже
и других уголовных преступлениях, но так как я на доносы не откликался,
то постепенно все стихло.
Но, с
другой стороны, припоминалось
и то, что Аверьяныч, от времени до времени, кроме"ренды",
и еще какие-то деньги присылал.
Но когда узнал, что Проплеванную торгует у меня купчиха Стегнушкина, которая будет тут жить
и служить молебны
и всенощные,
то ободрился
и Стал считать на пальцах: один двугривенный, да
другой двугривенный, да четвертак…
Но, кроме
того, мог возникнуть
и другой вопрос, касавшийся лично меня, а именно: настоящий ли это барин приехал, не подложный ли, надевший только личину его?
В этой надежде приехал он в свое место
и начал вредить. Вредит год, вредит
другой. Народное продовольствие — прекратил, народное здравие — упразднил, письмена — сжег
и пепел по ветру развеял. На третий год стал себя проверять — что за чудо! — надо бы, по-настоящему, вверенному краю уж процвести, а он даже остепеняться не начинал! Как ошеломил он с первого абцуга обывателей, так с
тех пор они распахня рот
и ходят…
Сидит неделю, сидит
другую; вреда не делает, а только не понимает.
И обыватели тоже не понимают. Тут-то бы им
и отдышаться, покуда он без вреда запершись сидел, а они вместо
того испугались. Да нельзя было
и не испугаться. До
тех пор все вред был,
и все от него пользы с часу на час ждали; но только что было польза наклевываться стала, как вдруг все кругом стихло: ни вреда, ни пользы.
И чего от этой тишины ждать — неизвестно. Ну,
и оторопели. Бросили работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят
и ждут.
Воротился ретивый начальник в вверенный край,
и с
тех пор у него на носу две зарубки. Одна (старая) гласит:"достигай пользы посредством вреда";
другая — (новая):"ежели хочешь пользу отечеству сделать,
то…"Остальное на носу не уместилось.