Неточные совпадения
Но даже подобные выходки как-то уж не поражали нас. Конечно, инстинкт все
еще подсказывал, что за такие речи следовало бы по-настоящему его поколотить (благо за это я ответственности не полагается), но внутреннего жара уж не было.
Того «внутреннего жара», который заставляет человека простирать длани и сокрушать ближнему челюсти во имя дорогих убеждений.
— По этикету-то ихнему следовало бы в ворованном фраке ехать, — сказал он мне, — но так как мы с тобой до воровства
еще не дошли (это предполагалось впоследствии, как окончательный шаг для увенчания здания),
то на первый раз не взыщут, что и в ломбардной одеже пришли!
Бессловесность,
еще так недавно нас угнетавшая, разрешилась самым удовлетворительным образом. Мы оба сделались до крайности словоохотливы, но разговоры наши были чисто элементарные и имели
тот особенный пошиб, который напоминает атмосферу дома терпимости. Содержание их главнейшим образом составляли: во-первых, фривольности по части начальства и конституций и, во-вторых, женщины, но при этом не столько сами женщины, сколько их округлости и особые приметы.
— А я все-таки вас перехитрил! — похвалился Иван Тимофеич, — и не
то что каждый ваш шаг, а каждое слово, каждую мысль — все знал! И знаете ли вы, что если б
еще немножко…
еще бы вот чуточку… Шабаш!
— Да, да, да, — продолжал он суетливо, — давно уж это дело у меня на душе, давно сбираюсь…
Еще в
то время, когда вы предосудительными делами занимались,
еще тогда… Давно уж я подходящего человека для этого дела подыскиваю!
То он не только не увидел в этом повода для прекращения разговора, но
еще с большею убедительностью приступил к дальнейшим переговорам.
— А что касается до вознаграждения, которое вы для себя выговорите, — продолжал он соблазнять меня, —
то половину его вы до, а другую — по совершении брака получите. А чтобы вас
еще больше успокоить,
то можно и так сделать: разрежьте бумажки пополам, одну половину с нумерами вы себе возьмете, другая половина с нумерами у Онуфрия Петровича останется… А по окончании церемонии обе половины и соединятся… у вас!
Да, это он! — говорил я сам себе, — но кто он?
Тот был тщедушный, мизерный, на лице его была написана загнанность, забитость, и фрак у него… ах, какой это был фрак! зеленый, с потертыми локтями, с светлыми пуговицами, очевидно, перешитый из вицмундира, оставшегося после умершего от геморроя титулярного советника! А этот — вон он какой! Сыт, одет, обут — чего
еще нужно! И все-таки это — он, несомненно, он, несмотря на
то, что смотрит как только сейчас отчеканенный медный пятак!
— И бывали такие особы! — сказал он с гордостью, и вслед за
тем с горечью присовокупил: — Бывали-с… в
то время, когда наш рубль
еще пользовался доверием на заграничных рынках!
— Репетилов? мне? Помилуйте! да он меня от купели воспринимал! Но, кроме
того, и
еще чем-то приходится. Наш род очень древний! Мы — пронские — Прокопа Ляпунова помните? — ну, так мы все по женской линии от него. Молчалины, Репетиловы, Балалайкины, Фамусовы — все! А Чацкий Александр Андреич —
тот на границе с скопинским уездом!
[Для уразумения этого необходимо напомнить читателю, что Балалайкин-сын известной когда-то в Москве цыганки Стешки, бывшей, до выхода в замужество за провинциального секретаря Балалайкина, в интимных отношениях с Репетиловым, вследствие чего Балалайкин и говорит что Репетилов ему «кроме
того,
еще чем-то приходится» (см «Экскурсии в область умеренности и аккуратности»).
Не успел я произнести эти слова… и вдруг вспомнил! Да, это оно, оно самое! Помилуйте! ведь
еще в школе меня и моих товарищей по классу сочинение заставляли писать на
тему:"Вещий сон Рюрика"… о, господи!
Правда, у меня
еще оставалось утешение: квартал, по-прежнему, не переставал удостоивать меня своим доверием; но пять лет
тому назад и внутренняя политика отошла от меня.
— Понимаю.
То самое, значит, что
еще покойный Фаддей Бенедиктович выражал: ни одобрений, ни порицаний! Ешь, пей и веселись!
Мнения разделились. Очищенный, на основании прежней таперской практики, утверждал, что никаких других доказательств не нужно; напротив
того, Балалайкин, как адвокат, настаивал, что, по малой мере, необходимо совершить
еще подлог. Что касается до меня,
то хотя я и опасался, что одного двоеженства будет недостаточно, но, признаюсь, мысль о подлоге пугала меня.
— Собственно говоря, ведь двоеженство само по себе подлог, — скромно заметил я, — не будет ли, стало быть, уж чересчур однообразно — non bis in idem [Никто не должен дважды отвечать за одно и
то же.] — ежели мы, совершив один подлог, сейчас же приступим к совершению
еще другого, и притом простейшего?
— Чего лучше! Именно кафедру сравнительной митирогнозии — давно уж потребность-то эта чувствуется. Ну, и
еще: чтобы экспедицию какую-нибудь ученую на свой счет снарядил… непременно, непременно! Сколько есть насекомых, гадов различных, которые только
того и ждут, чтобы на них пролился свет науки! Помилуйте! нынче даже в вагонах на железных дорогах везде клопы развелись!
Мысль, что ежели подвиг благонамеренности
еще не вполне нами совершен,
то, во всяком случае, мы находимся на прямом и верном пути к нему, наполняла наши сердца восхищением.
— Да
еще как глуп-то! — воскликнул Иван Тимофеич, —
то есть так глуп, так глуп!
Когда-то
еще, говорит, нам нового начальника дадут, а до
тех пор кто с нами по всей строгости поступать будет!"
— Это так точно, — согласился с Глумовым и Очищенный, — хотя у нас трагедий и довольно бывает, но так как они, по большей части, скоропостижный характер имеют, оттого и на акты делить их затруднительно. А притом позвольте
еще доложить: как мы, можно сказать, с малолетства промежду скоропостижных трагедиев ходим,
то со временем так привыкаем к ним, что хоть и видим трагедию, а в мыслях думаем, что это просто"такая жизнь".
Замечание это вывело на сцену новую
тему:"привычка к трагедиям". Какого рода влияние оказывает на жизнь"привычка к трагедиям"? Облегчает ли она жизненный процесс, или же, напротив
того, сообщает ему новую трагическую окраску, и притом
еще более горькую и удручающую? Я был на стороне последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали, что только
тому и живется легко, кто до
того принюхался к трагическим запахам, что ничего уж и различить не может.
Я взглянул на моего друга и, к великому огорчению, заметил в нем большую перемену. Он, который
еще так недавно принимал живое участие в наших благонамеренных прениях, в настоящую минуту казался утомленным, почти раздраженным. Мало
того: он угрюмо ходил взад и вперед по комнате, что, по моему наблюдению, означало, что его начинает мутить от разговоров. Но Очищенный ничего этого не замечал и продолжал...
— Нет, не одобряю, потому что такого закона нет. А на
тот предмет, чтобы без ущерба для ближнего экономию всякий в своей жизни наблюдал, — такой закон есть. А затем я вам и
еще доложу: даже иностранное вино, ежели оно ворованное, очень недорого купить можно.
— Как вам сказать… Намеднись, как ездил к зулусам, одних прогонов на сто тысяч верст, взад и вперед, получил. На осьмнадцать лошадей по три копейки на каждую — сочтите, сколько денег-то будет? На станциях между
тем ямщики и прогонов не хотят получать, а только"ура"кричат… А потом
еще суточные по положению, да подъемные, да к родственникам по дороге заехать…
— Одного военачальника я знал, так
тот, кроме прогонов,
еще на"милую"тысяч сто выпросил, — сказал свое слово Очищенный.
— Нет, я вам доложу, — отозвался Перекусихин 1-й, — у нас, как я на службе состоял, один отставной фельдъегерь такой проект подал: чтобы весь город на отряды разделить. Что ни дом,
то отряд, со старшим дворником во главе. А, кроме
того,
еще летучие отряды… вроде как воспособление!
Оба мы одновременно препоясались на один и
тот же подвиг, и вот я стою
еще в самом начале пути, а он не только дошел до конца, но даже получил квартиру с отоплением.
И, вместе с
тем, страшно было подумать, какой страстной драме предстояло, через несколько часов, разыграться среди стен дома Стегнушкиной, который
еще утром так целомудренно смотрелся в волны Обводного канала!
Не можем умолчать при этом и
еще об одном достопримечательном факте, вызванном
тем же торжеством. Двое из самых вредных наших нигилистов, снисходя к просьбам новобрачных, согласились навсегда оставить скользкий путь либерализма и тут же, при всех, твердою стопой вступили на стезю благонамеренности.
— Эк, батюшка, хватились! Я после
того еще два раза под судом был. Хотите, я вам, в кратких словах, весь свой формуляр расскажу? — Отчего ж! с удовольствием! В Ташкенте — был, обрусителем — был, под судом — был. Купца — бил, мещанина — бил, мужика — бил. Водку — пил. Ха-ха!
— То-то вот вы, либералы! И шкуру сберечь хотите, да
еще претендуете, чтобы она вам даром досталась! А ведь, по-настоящему, надо ее заслужить!
Выжлятников пробыл у меня
еще с час и все соблазняй. Рассказывал, как у них хорошо: все под нумерами, и все переодетые — точь-в-точь как в водевиле «Актер, каких мало». Руководители имеют в виду благо общества и потому действуют безвозмездно, исполнители же блата общества в виду не имеют и, взамен
того, пользуются соответствующим вознаграждением.
Он волновался и беспокоился, хотя не мог сказать, об чем. По-видимому, что-то было для него ясно, только он не понимал, что именно. Оттого он и повторял так настойчиво: нельзя-с!
Еще родители его это слово повторяли, и так как для них, действительно, было все ясно,
то он думал, что и ему, если он будет одно и
то же слово долбить, когда-нибудь будет ясно. Но когда он увидел, что я он ничего не понимает, и я ничего не понимаю,
то решился, как говорится,"положить мне в рот".
— Тридцать лет… кашляю… все вот так… В губернаторах двадцать лет кашлял… теперь в звании сенатора… десять лет кашляю… Что, по-вашему, это значит? А
то, мой друг, что я и
еще тридцать лет прокашлять могу!
— Вот мы в
ту сторону и направимся средним ходом. Сначала к тебе, в Проплеванную, заедем — может, дом-то
еще не совсем изныл; потом в Моршу, к Фаинушкиным сродственникам махнем, оттуда — в Нижний-Ломов, где Фаинушкина тетенька у богатого скопца в кухарках живет, а по дороге где-нибудь и жида окрестим. Уж Онуфрий об этом и переговоры какие-то втайне ведет. Надеется он, со временем, из жида менялу сделать.
Затем
тот же Глумов возбудил вопрос об участии Парамонова, но тут уж без разговоров решили: напечатать
еще сто тысяч запасных акций и передать их Парамонову по 25 рублей за каждую, а имеющиеся получиться через таковую продажу два миллиона пятьсот тысяч рублей обратить в запасный капитал.
Однако ж дело кое-как устроилось. Поймали разом двух куриц, выпросили у протопопа кастрюлю и, вместо плиты, под навесом на кирпичиках сварили суп. Мало
того: хозяин добыл где-то связку окаменелых баранок и крохотный засушенный лимон к чаю. Мы опасались, что вся Корчева сойдется смотреть, как имущие классы суп из курицы едят, и, чего доброго, произойдет
еще революция; однако бог миловал. Поевши, все ободрились и почувствовали прилив любознательности.
Ежели объявить: путешествуем, только и всего — пожалуй, и
еще несообразнее покажется. Спросят: для чего путешествуем? и так как мы никакого другого ответа дать не можем, кроме: путешествуем! —
то и опять спросят: для чего путешествуем? И будут спрашивать дотоле, покуда мы сами не отдадим себя в руки правосудия.
Но, с другой стороны, припоминалось и
то, что Аверьяныч, от времени до времени, кроме"ренды", и
еще какие-то деньги присылал.
Он
еще был жив, хотя до
того состарелся, что лицо его как бы подернулось мхом.
И несмотря на
то, что ей было за пятьдесят, — все
еще смотрела девчонкой.
Но если у него есть стремление показать товар лицом и если, кроме
того, у него окажется
еще волчий аппетит, так ведь он не затруднится даже напоминанием, а просто-напросто, заручившись каким-нибудь хлестким словом, начнет с его помощью уловлять вселенную.
"В некотором царстве, в некотором государстве жил-был ретивый начальник. Случилось это давно,
еще в
ту пору, когда промежду начальников такое правило было: стараться как можно больше вреда делать, а уж из сего само собой, впоследствии, польза произойдет.
Долг, один только долг! без послаблений, но и без присовокуплений! — таков был девиз Тверской губернии
еще в
то время, когда Тверь боролась с коварной Москвой и Москва ее за это слопала.
Но так как на первых порах у помещиков
еще водились деньги и они беспрестанно слонялись взад и вперед с жалобами, предложениями земельных обрезков и т. д.,
то и Кузьме кой-что перепадало в этой сутолоке за овес, за"тепло"и за съеденные яичницы.
Словом сказать, это была ликвидация интеллигенции в пользу здорового народного смысла, ликвидация до такой степени явная и бесспорная, что даже сотские и
те поняли, что
еще один шаг в
том же направлении — и нельзя будет разобрать, где кончается"измена"и где начинается здравый народный смысл.
— Главное,
то обидно, — жаловался Глумов, — что все это негодяй Прудентов налгал. Предложи он в
ту пору параграф о разговорах — да я бы обеими руками подписался под ним! Помилуйте! производить разговоры по программе, утвержденной кварталом, да, пожалуй,
еще при депутате от квартала — ведь это уж такая"благопристойность", допустивши которую и"Уставов"писать нет надобности. Параграф первый и единственный — только и всего.
— Нельзя ее забыть.
Еще дедушки наши об этой ухе твердили. Рыба-то, вишь, как в воде играет — а отчего? — от
того самого, что она ухи для себя не предвидит! А мы… До игры ли мне теперича, коли у меня целый караван на мели стоит? И как это господь бог к твари — милосерд, а к человеку — немилостив? Твари этакую легость дал, а человеку в оном отказал? Неужто тварь больше заслужила?
Мы пришли в суд в исходе одиннадцатого; но так как заседание должно было открыться не ранее часа,
то никого
еще не было, кроме сторожей и приказных низшего оклада.