Неточные совпадения
Вся моя молодость,
вся жизнь исчерпывается этим словом,
и вот выискивается же человек, который приходит к заключению, что мне
и за
всем тем необходимо умерить свой пыл!
Прежде
всего мы решили, что я с вечера же переберусь к Глумову, что мы вместе ляжем спать
и вместе же завтра проснемся, чтобы начать «годить».
И не расстанемся до тех пор, покуда вакант сам собой, так сказать, измором не изноет.
Но теперь мы с тем именно
и собрались, чтобы начать годить, не рассуждая, не вдаваясь в исследования, почему
и как, а просто-напросто плыть по течению до тех пор, пока Алексей Степаныч не снимет с нас клятвы
и не скажет: теперь — валяй по
всем по трем!
Мне не спалось, Глумов тоже ворочался с боку на бок. Но дисциплина уже сказывалась,
и мысли приходили в голову именно
все такие, какие должны приходить людям, собравшимся к ранней обедне.
А так как в настоящем случае ожидаемый результат заключался в слове «заснуть», то я предался молчанию, усиленно отгоняя
и устраняя
все, что могло нанести ему ущерб.
Я задумался. Обыкновенно я пью чай, но нынче
все так было необыкновенно, что захотелось
и тут отличиться. Дай-ко, думаю, кофейку хвачу!
— Удивительно! просто удивительно!
И правосудие получить,
и водки напиться —
все можно!
Мы на славянскую распущенность жалуемся, а не хотим понять, что оттого
вся эта неопрятность
и происходит, что мы на каждом шагу послабления себе делаем.
А ты так умей собой овладеть, что, ежели сказано тебе «погоди!», так ты годи везде, на всяком месте, да от
всего сердца, да со
всею готовностью — вот как! даже когда один с самим собой находишься —
и тогда годи!
Начнет с родителей, потом переберет
всех знакомых, которых фамилии попадутся ему на язык, потом об себе отзовется, что он человек несчастный,
и, наконец, уже на повторительный вопрос: где вы были? — решится ответить: был там-то, но непременно присовокупит: виделся вот с тем-то, да еще с тем-то,
и сговаривались мы сделать то-то.
Ввиду
всех этих соображений, я решился сдерживать себя. Молча мы повернули вдоль линии Таврического сада, затем направо по набережной
и остановились против Таврического дворца. Натурально, умилились. Тени Екатерины, Потемкина, Державина так живо пронеслись передо мною, что мне показалось, что я чувствую их дуновение.
—
И что от него осталось? Чем разрешилось облако блеска, славы
и власти, которое окружало его? — Несколькими десятками анекдотов в «Русской старине», из коих в одном главную роль играет севрюжина! Вон там был сожжен знаменитый фейерверк, вот тут с этой террасы глядела на празднество залитая в золото толпа царедворцев, а вдали неслыханные массы голосов
и инструментов гремели «Коль славен» под гром пушек! Где
все это?
— Где стол был яств — там гроб стоит,
Где пришеств раздавались клики,
Надгробные там воют лики,
И бледна смерть на
всех глядит.
Глядит на
всех…
— Было!
все было! — продолжал я восклицать в восхищении, —
и «добры щи» были! представь себе: «добры щи»!
Нужды нет, что, вследствие этого распределения, восторг сделается более умеренным, но зато он
все точки равно осветит
и от каждой получит дань похвалы
и поощрения.
Поэты старого доброго времени очень тонко это понимали
и потому, ни на ком исключительно не останавливаясь
и никого не обижая,
всем подносили посильные комплименты.
Постояли, полюбовались, вспомнили, как у покойного
всю жизнь живот болел, наконец, — махнули рукой
и пошли по Лиговке. Долго ничего замечательного не было, но вдруг мои глаза ухитрились отыскать знакомый дом.
— Да, брат,
и их! — Вообще человечество
все…
— Вот бы где «годить» — то хорошо! Туда бы забраться, да там
все время
и переждать!
— Натурально,
все всполошились. Принес,
все бросились смотреть: действительно, сидит Гоголь,
и на самом кончике носа у него бородавка. Начался спор: в какую эпоху жизни портрет снят? Положили: справиться, нет ли указаний в бумагах покойного академика Погодина. Потом стали к хозяину приставать: сколько за портрет заплатил? Тот говорит: угадайте! Потом, в виде литии, прочли «полный
и достоверный список сочинений Григория Данилевского» —
и разошлись.
Разговаривая таким образом, мы незаметно дошли до Невского, причем я не преминул обратиться
всем корпусом к дебаркадеру Николаевской железной дороги
и произнес...
— Ну, да, я. Но как
все это было юно! незрело! Какое мне дело до того, кто муку производит, как производит
и пр.! Я ем калачи —
и больше ничего! мне кажется, теперь — хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу!
И как меня вдруг потянуло туда, в задние низенькие комнаты, в эту провонялую, сырую атмосферу, на эти клеенчатые диваны, на
всем пространстве которых, без всякого сомнения, ни одного непроплеванного места невозможно найти!
— Еще недавно здесь, на масленице
и на святой, устраивались балаганы,
и в определенные дни вывозили институток в придворных каретах. Теперь
все это происходит уже на Царицыном лугу. Здесь же, на площади, иждивением
и заботливостью городской думы, устроен сквер. Глумов! видишь этот сквер?
Я об том хочу сказать, что с каждым годом этот сквер
все больше
и больше разрастается.
— Теперь пойдем дальше. Прошло с лишком тридцать лет с тех пор, как я вышел из школы,
и все это время, с очень небольшими перерывами, я живу полным хозяйством. Если б я
все эти полтины собирал — сколько бы у меня теперь денег-то было?
Действительно,
все мысли
и чувства во мне до того угомонились, так сказать, дисциплинировались, что в эту ночь я даже не ворочался на постели. Как лег, так сейчас же почувствовал, что голова моя налилась свинцом
и помертвела. Какая разница с тем, что происходило в эти же самые часы вчера!
На другой день я проснулся в восемь часов утра,
и первою моею мыслью было возблагодарить подателя
всех благ за совершившееся во мне обновление…
Мы прежде
всего направляли стопы на Круглый рынок
и спрашивали, нет ли каких новостей; оттуда шагали на Мытный двор
и почти с гневом восклицали: да когда же наконец белорыбицу привезут?
Во
всех съестных лавках нас полюбили как родных, во-первых, за то, что мы, не торгуясь, выбирали лучшие куски, а во-вторых (
и преимущественно), за то, что мы обо
всем, касающемся съестного, во всякое время могли высказать «правильное суждение».
Даже Алексей Степаныч (Молчалин)
и тот нашел, что мы
все ожидания превзошли.
Зашел он ко мне однажды вечером, а мы сидим
и с сыщиком из соседнего квартала в табельку играем. Глаза у нас до того заплыли жиром, что мы
и не замечаем, как сыщик к нам в карты заглядывает. То есть, пожалуй,
и замечаем, но в рожу его треснуть — лень, а увещевать — напрасный труд:
все равно
и на будущее время подглядывать будет.
Глядит
и глазам не верит. В комнате накурено, нагажено; в сторонке, на столе, закуска
и водка стоит; на нас человеческого образа нет: с трудом с мест поднялись, смотрим в упор
и губами жуем.
И в довершение
всего — мужчина необыкновенный какой-то сидит: в подержанном фраке, с светлыми пуговицами, в отрепанных клетчатых штанах, в коленкоровой манишке, которая горбом выбилась из-под жилета. Глаза у него наперекоски бегают, в усах объедки балыка застряли,
и капли водки, словно роса, блестят…
— Чтобы для вас удовольствие сделать, я же готов хотя пьятнадцать раз зряду сдавать —
и все то самое буде!
С тех пор мы совсем утеряли из вида семейство Молчалиных
и, взамен того, с каждым днем
все больше
и больше прилеплялись к сыщику, который льстил нам, уверяя, что в настоящее время, в видах политического равновесия, именно только такие люди
и требуются, которые умели бы глазами хлопать
и губами жевать.
Всего замечательнее, что мы не только не знали имени
и фамилии его, но
и никакой надобности не видели узнавать. Глумов совершенно случайно прозвал его Кшепшицюльским,
и, к удивлению, он сразу начал откликаться на этот зов. Даже познакомились мы с ним как-то необычно. Шел я однажды по двору нашего дома
и услышал, как он расспрашивает у дворника: «скоро ли в 4-м нумере (это — моя квартира) руволюция буде». Сейчас же взял его я за шиворот
и привел к себе...
Но даже подобные выходки как-то уж не поражали нас. Конечно, инстинкт
все еще подсказывал, что за такие речи следовало бы по-настоящему его поколотить (благо за это я ответственности не полагается), но внутреннего жара уж не было. Того «внутреннего жара», который заставляет человека простирать длани
и сокрушать ближнему челюсти во имя дорогих убеждений.
И когда однажды наш друг-сыщик объявил, что не дальше как в тот же день утром некто Иван Тимофеич (очевидно, влиятельное в квартале лицо) выразился об нас: я каждый день бога молю, чтоб
и все прочие обыватели у меня такие же благонамеренные были!
и что весьма легко может случиться, что мы будем приглашены в квартал на чашку чая, — то мы целый день выступали такою гордою поступью, как будто нам на смотру по целковому на водку дали.
— Вудка буде непременно, — сказал он нам, — може
и не така гарна, как в тым месте, где моя родина есть, но
все же буде. Петь вас, може,
и не заставят, но мысли, наверное, испытывать будут
и для того философический разговор заведут. А после, може,
и танцевать прикажут, бо у Ивана Тимофеича дочка есть… от-то слична девица!
Иван Тимофеич принял нас совершенно по-дружески
и, прежде
всего, был польщен тем, что мы, приветствуя его, назвали вашим благородием. Он сейчас же провел нас в гостиную, где сидели его жена, дочь
и несколько полицейских дам, около которых усердно лебезила полицейская молодежь (впоследствии я узнал, что это были местные «червонные валеты», выпущенные из чижовки на случай танцев).
— Для того, чтобы решить этот вопрос совершенно правильно, — сказал он, — необходимо прежде
всего обратиться к источникам. А именно: ежели имеется в виду статья закона или хотя начальственное предписание, коими разрешается считать душу бессмертною, то, всеконечно, сообразно с сим надлежит
и поступать; но ежели ни в законах, ни в предписаниях прямых в этом смысле указаний не имеется, то, по моему мнению, необходимо ожидать дальнейших по сему предмету распоряжений.
Как бы то ни было, но находчивость Глумова
всех привела в восхищение. Сами поимщики добродушно ей аплодировали, а Иван Тимофеич был до того доволен, что благосклонно потрепал Глумова по плечу
и сказал...
И эта одна система может быть выражена в следующих немногих словах: не обременяя юношей излишними знаниями, всемерно внушать им, что назначение обывателей в том состоит, чтобы беспрекословно
и со
всею готовностью выполнять начальственные предписания!
— Браво! браво! — посыпались со
всех сторон поздравления. Квартальный хлопал в ладоши. Прудентов жал нам руки, а городовой пришел в такой восторг, что подбежал к Глумову
и просил быть восприемником его новорожденного сына.
После того мы вновь перешли в гостиную,
и раут пошел обычным чередом, как
и в прочих кварталах. Червонным валетам дали по крымскому яблоку
и посулили по куску колбасы, если по окончании раута окажется, что у
всех гостей носовые платки целы. Затем, по просьбе дам, брантмейстер сел за фортепьяно
и пропел «Коль славен», а в заключение, предварительно раскачавшись
всем корпусом, перешел в allegro
и не своим голосом гаркнул...
Мы веселились, не ограничиваясь одним своим кварталом, но принимали участие в веселостях
всех частей
и кварталов.
Этих сомнений
и запросов я в течение
всей моей жизни тщательно избегал.
Разреши тенета суспиции, которыми ты опутал мое существование! разъясни мне самому, какою статьею уложения о наказаниях определяется мое официальное положение в той бесконечно развивающейся уголовной драме, которая, по манию твоему, обнимает
все отрасли человеческой индустрии, от воровства-кражи до потрясения основ с прекращением платежей по текущему счету
и утайкою вверенных на хранение бумаг!
Мы делали
все, что делают молодые светские шалопаи, чувствующие себя в охоте: нанимали тройки, покупали конфеты
и букеты, лгали, хвастались, катались на лихачах
и декламировали эротические стихи.
И все от нас были в восхищении,
все говорили: да, теперь уж совсем ясно, что это — люди благонамеренные не токмо за страх, но
и за совесть!