Неточные совпадения
Хотя в нашем доме было достаточно комнат, больших, светлых и с обильным содержанием воздуха, но
это были комнаты парадные; дети же постоянно теснились:
днем — в небольшой классной комнате, а ночью — в общей детской, тоже маленькой, с низким потолком и в зимнее время вдобавок жарко натопленной.
— Дожидайся! — огорчался Гриша, слушая
эти похвальбы, и даже принимался плакать с досады, как будто у него и в самом
деле отнимали Бубново.
В последние
дни страстной недели, под влиянием ежедневных служб,
эта вера в особенности оживлялась, так что вся девичья наполнялась тихими, сосредоточенными вздохами.
Эти два предрассудка допускались, потому что от них никакое
дело не страдало.
— Что ж мне докладывать —
это старостино
дело! Я и то ему говорила: доложи, говорю, барыне. А он: что зря барыне докладывать! Стало быть, обеспокоить вас поопасился.
На
этот раз
дел оказывается достаточно, так как имеются в виду «оказии» и в Москву, и в одну из вотчин.
Наконец все нужные
дела прикончены. Анна Павловна припоминает, что она еще что-то хотела сделать, да не сделала, и наконец догадывается, что до сих пор сидит нечесаная. Но в
эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
Или, опять, то возьми: видишь, сколько мужичков тебя ловить согнали, а ведь они через
это целый
день работы потеряли!
Маневр
этот повторяется несколько раз сряду, пока Васька, как бы из опасения, чтоб птица в самом
деле не издохла, не решается перекусить ей горло.
А он в ответ: «Да уж потерпите;
это у него характер такой!.. не может без того, чтоб спервоначалу не измучить, а потом вдруг возьмет да в одночасье и решит ваше
дело».
— Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи по мосту, в хайло себе ягоды пихали! Вы думаете, что барыня далеко, ан она — вот она! Вот вам за
это! вот вам! Завтра целый
день за пяльцами сидеть!
Считаю, впрочем, не лишним оговориться. Болтать по-французски и по-немецки я выучился довольно рано, около старших братьев и сестер, и, помнится, гувернантки, в
дни именин и рождений родителей, заставляли меня говорить поздравительные стихи; одни из
этих стихов и теперь сохранились в моей памяти. Вот они...
Но когда она вспомнила, что при таком обороте
дела ей придется платить за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи
эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом
этого совещания было следующее: три раза в неделю он будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в
дни уроков обедать за господским столом.
Все
это очень кстати случилось как раз во время великого поста, и хотя великопостные
дни, в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались в нашем доме от обыкновенных
дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Ради говельщиков-крестьян (господа и вся дворня говели на страстной неделе, а отец с тетками, сверх того, на первой и на четвертой), в церкви каждый
день совершались службы, а
это, в свою очередь, тоже напоминало ежели не о покаянии, то о сдержанности.
Для убежденной и верующей мысли представление о человечестве является отнюдь не отдаленным и индифферентным, как об
этом гласит недальновидная «злоба
дня».
Гораздо более злостными оказываются последствия, которые влечет за собой «система». В
этом случае детская жизнь подтачивается в самом корне, подтачивается безвозвратно и неисправимо, потому что на помощь системе являются мастера своего
дела — педагоги, которые служат ей не только за страх, но и за совесть.
Возражения против изложенного выше, впрочем, очень возможны. Мне скажут, например, что я обличаю такие явления, на которых лежит обязательная печать фатализма. Нельзя же, в самом
деле, вооружить ведением детей, коль скоро их возраст самою природою осужден на неведение. Нельзя возложить на них заботу об устройстве будущих их судеб, коль скоро они не обладают необходимым для
этого умственным развитием.
Во-вторых, с минуты на минуту ждут тетенек-сестриц (прислуга называет их «барышнями»), которые накануне преображеньева
дня приезжают в Малиновец и с
этих пор гостят в нем всю зиму, вплоть до конца апреля, когда возвращаются в свое собственное гнездо «Уголок», в тридцати пяти верстах от нашей усадьбы.
— Ну, теперь пойдут сряду три
дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только
эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных. Будет с них и по одному
дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Потом пьют чай сами господа (а в том числе и тетеньки, которым в другие
дни посылают чай «на верх»), и в
это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Теперь, при одном воспоминании о том, что проскакивало в
этот знаменательный
день в мой желудок, мне становится не по себе.
Сверх ожидания, отец принял
это решение без особенных возражений. Его соблазняло, что при заболотской церкви состоят три попа и два дьякона, что там каждый
день служат обедню, а в праздничные
дни даже две, раннюю и позднюю, из которых последнюю — соборне.
—
Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой друг, не следовало не в свое
дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что хочу, то с ней и делаю. Так-то.
— Разумеется. Ты у тетеньки в гостях и, стало быть, должен вести себя прилично. Не след тебе по конюшням бегать. Сидел бы с нами или в саду бы погулял — ничего бы и не было. И вперед
этого никогда не делай. Тетенька слишком добра, а я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и
дело с концом. И я бы не заступилась, а сказала бы: за
дело!
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь
день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как?
это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
В то время в военной среде жестокое обращение не представлялось чем-нибудь ненормальным; ручные побои, палка, шпицрутены так и сыпались градом, но требовалось, чтоб
эти карательно-воспитательные меры предпринимались с толком и «за
дело».
В таком положении стояло
дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом и сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало давал сыну денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря, не было особенной нужды в
этой помощи, потому что ротное хозяйство не только с избытком обеспечивало его существование, но и давало возможность делать сбережения. Но он был жаден и негодовал на отца.
На другой
день, ранним утром, началась казнь. На дворе стояла уже глубокая осень, и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной в «холодной», поставили перед крыльцом, на одном из приступков которого сидел барин, на
этот раз еще трезвый, и курил трубку. В виду крыльца, на мокрой траве, была разостлана рогожа.
Сложилось два мнения: одно утверждало, что поступок Савельцева представляет собою один из видов превышения помещичьей власти; другое — что
дело это заключает в себе преступление, подведомое общим уголовным судам. Первое мнение одержало верх.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино
дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели будут мозолить начальству глаза, то
этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Происшествие
это случилось у всех на знати. И странное
дело! — тем же самым соседям, которые по поводу Улитиных истязаний кричали: «Каторги на него, изверга, мало!» — вдруг стало обидно за Николая Абрамыча.
По
этому случаю матушка несколько
дней выжила в Овсецове, присутствуя при следствии и угобжая приказных.
Это волновало ее до чрезвычайности. Почему-то она представляла себе, что торговая площадь, ежели приложить к ней руки, сделается чем-то вроде золотого
дна. Попыталась было она выстроить на своей усадебной земле собственный корпус лавок, фасом на площадь, но и тут встретила отпор.
— Этак ты, пожалуй, весь торг к себе в усадьбу переведешь, — грубо говорили ей соседние бурмистры, и хотя она начала по
этому поводу
дело в суде, но проиграла его, потому что вмешательство князя Г. пересилило ее скромные денежные приношения.
Делили сначала богатые дворы, потом средние и, наконец, бедные, распространяя
этот порядок не только на село, но и на деревни, так что во всякой деревне у каждого попа были свои прихожане.
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что и к
делу она совсем не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как в лесу бродит. Читает и думает: «
Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице и застрянет. А мы в
это время и еще загадку ему загадаем.
Глядя на
это, и мы в своих
делах стараемся подражать.
—
Это еще что! погодите, что в Раисин
день будет! Стол-то тогда в большой зале накроют, да и там не все господа разместятся, в гостиную многие перейдут. Двух поваров из города позовем, да кухарка наша будет помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а все ходят, гостей угощают. Так разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в
день едят. А захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет
этого строго.
Целый
день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили
это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
— Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу шел, работал.
День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь. С недельку на одном месте поработаешь, меня в
это время кормят и на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три
дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.
— Ну, и пускай беспокоится —
это его
дело. Не шушукается ли он — вот я о чем говорю.
Изо
дня в
день его жизнь идет в одном и том же порядке, а он перестал даже тяготиться
этим однообразием.
Два раза (об
этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в
это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными
делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я
эту Настьку, как пить дам! Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!» То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше
дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
С следующего утра начался ряд
дней, настолько похожих друг на друга и по внешней форме, и по внутреннему содержанию, что описать один из них — значит дать читателю понятие о всем времени, проведенном в Малиновце старым дедом.
Это я и попытаюсь сделать.
Когда все визиты были сделаны, несколько
дней сидели по утрам дома и ждали отдачи. Случалось, что визитов не отдавали, и
это служило темой для продолжительных и горьких комментариев. Но случалось и так, что кто-нибудь приезжал первый — тогда на всех лицах появлялось удовольствие.
— Особенной роскоши нет, напротив, все очень просто… Но
эта простота!.. В том-то весь и секрет настоящих вельмож, что с первого взгляда видно, что люди каждый
день такой «простотой» пользуются!