Неточные совпадения
Она стоит, в ожидании экипажа, в комнате, смежной
с спальней, и смотрит в окно на раскинутые перед церковью белые шатры
с разным крестьянским лакомством и на вереницу разряженных богомольцев, которая тянется мимо дома по
дороге в церковь.
А так как пряжка в сорок
с лишком верст для непривычных лошадей была утомительна, то необходимость заставляла кормить на половине
дороги.
Экипаж своротил
с большой
дороги и покатился мягким проселком по направлению к небольшому господскому дому, стоявшему в глубине двора, обнесенного тыном и обсаженного березками.
— Признаться сказать, я и забыла про Наташку, — сказала она. — Не следовало бы девчонку баловать, ну да уж, для
дорогих гостей, так и быть — пускай за племянничка Бога молит. Ах, трудно мне
с ними, сестрица, справляться! Народ все сорванец — долго ли до греха!
Правда, что
дорога тут шла твердым грунтом (за исключением двух-трех небольших болотцев
с проложенными по ним изуродованными гатями), но в старину помещики берегли лошадей и ездили медленно, не больше семи верст в час, так что на переезд предстояло не менее полутора часа.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье
с третьим-то законом
с надписью возвратят. Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому
дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
— Что ж так-то сидеть! Я всю
дорогу шел, работал. День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь.
С недельку на одном месте поработаешь, меня в это время кормят и на
дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.
Мы выехали из Малиновца около часа пополудни. До Москвы считалось сто тридцать пять верст (зимний путь сокращался верст на пятнадцать), и так как путешествие, по обыкновению, совершалось «на своих», то предстояло провести в
дороге не меньше двух дней
с половиной. До первой станции (Гришково), тридцать верст, надо было доехать засветло.
От времени до времени Конон-лакей соскакивал
с козел, шел пешком за коляской, собирал белые грибы, которые по обеим сторонам
дороги росли во множестве.
Я и сам
с нетерпением ждал дубровы, потому что оттуда шла повёртка на большую
дорогу.
Рядом
с нею, сквозь деревья, виднелась низина, по которой была проложена столбовая
дорога.
Мне и до сих пор памятна эта
дорога с вереницами пешеходов, из которых одни шли
с котомками за плечьми и палками в руках, другие в стороне отдыхали или закусывали.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал
дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина
с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
Но матушка уже догадалась, что Степка-балбес подслушивает. Дверь спальни
с шумом отворилась; мы моментально исчезли, и Степан получил возмездие, впрочем, довольно умеренное, так как при
дорогой гостье настоящим образом драться было совестно.
Матушка, впрочем, уже догадывалась, что в Москве не путем выездов добываются женихи и что существуют другие
дороги, не столь блестящие, но более верные. В скором времени она и прибегла к этим путям, но
с этим предметом я предпочитаю подробнее познакомить читателя в следующей главе.
В первой привлекал богомольцев шикарный протопоп, который, ходя во время всенощной
с кадилом по церковной трапезе, расчищал себе
дорогу, восклицая: place, mesdames! [
дорогу, сударыни! (фр.)]
От Троицы
дорога идет ровнее, а
с последней станции даже очень порядочная. Снег уж настолько осел, что местами можно по насту проехать. Лошадей перепрягают «гусем», и они бегут веселее, словно понимают, что надолго избавились от московской суеты и многочасных дежурств у подъездов по ночам. Переезжая кратчайшим путем через озеро, путники замечают, что оно уж начинает синеть.
«Скатертью
дорога!» — мелькает у нее в голове, но тут же рядом закрадывается и другая мысль: «А брильянты? чай, и брильянты
с собой унесла!»
Отец задумывался. «Словно вихрем все унесло! — мелькало у него в голове. — Спят
дорогие покойники на погосте под сению храма, ими воздвигнутого, даже памятников настоящих над могилами их не поставлено. Пройдет еще годков десять — и те крохотненькие пирамидки из кирпича, которые
с самого начала были наскоро сложены, разрушатся сами собой. Только Спас Милостивый и будет охранять обнаженные могильные насыпи».
По воскресеньям он аккуратно ходил к обедне.
С первым ударом благовеста выйдет из дома и взбирается в одиночку по пригорку, но идет не по
дороге, а сбоку по траве, чтобы не запылить сапог. Придет в церковь, станет сначала перед царскими дверьми, поклонится на все четыре стороны и затем приютится на левом клиросе. Там положит руку на перила, чтобы все видели рукав его сюртука, и в этом положении неподвижно стоит до конца службы.
— Строго нынче, сударыня. Надо дозволенья просить, а приди-ка без паспорта, ан вместо дозволенья, пожалуй, в кутузку посадят. Да, признаться сказать, и обокрали в
дороге. Около сотни
с лишком, пожалуй, пропало.
— Скатертью
дорога! — сказала матушка, — по крайности, на глазах не будет, да и
с господского хлеба долой!
Но он пришел уже совсем больной и
с большим трудом присутствовал при церемонии поднятия колокола. Вероятно, к прежней хворости прибавилась еще простуда, так как его и теплой одеждой на
дорогу не снабдили. Когда торжество кончилось и колокол загудел, он воротился в каморку и окончательно слег.
— В монастырь так в монастырь, — решила она, — доброму желанию господа не помеха. Выздоравливай, а летом, как
дорога просохнет, выдадим тебе увольнение — и
с богом! Ты в какой монастырь надумал?
Наступил март; солнышко заиграло;
с гор полились ручьи;
дороги почернели. Сатир продолжал лежать на печи, считал дни и надеялся.
— В ту пору воз
с сеном плохо навили, — говорил он, — и начал он по
дороге на сторону валиться. Мужик-то лошадь под уздцы вел, а я сбоку шел, плечом подпирал. Ну, и случилось.
Летнее утро; девятый час в начале. Федор Васильич в синем шелковом халате появляется из общей спальни и через целую анфиладу комнат проходит в кабинет. Лицо у него покрыто маслянистым глянцем; глаза влажны, слипаются; в углах губ запеклась слюна. Он останавливается по
дороге перед каждым зеркалом и припоминает, что вчера
с вечера у него чесался нос.
Все, как один, снялись
с места и устремились вперед, перебегая друг у друга
дорогу. Вокруг стола образовалась давка. В каких-нибудь полчаса вопрос был решен. На хорах не ждали такой быстрой развязки, и
с некоторыми дамами сделалось дурно.
С наступлением октября начинаются первые серьезные морозы. Земля закоченела, трава по утрам покрывается инеем, вода в канавках затягивается тонким слоем льда; грязь на
дорогах до того сковало, что езда в телегах и экипажах сделалась невозможною. Но зато черностоп образовался отличный: гуляй мужичок да погуливай. Кабы на промерзлую землю да снежку Бог послал — лучше бы не надо.
Будут деньги, будут. В конце октября санный путь уж установился, и Арсений Потапыч то и дело посматривает на
дорогу, ведущую к городу. Наконец приезжают один за другим прасолы, но цены пока дают невеселые. За четверть ржи двенадцать рублей, за четверть овса — восемь рублей ассигнациями. На первый раз, впрочем, образцовый хозяин решается продешевить, лишь бы дыры заткнуть. Продал четвертей по пятидесяти ржи и овса, да маслица, да яиц — вот он и
с деньгами.
— Хорошо тогда жилось, весело. Всего, всего вдоволь было, только птичьего молока недоставало. Чай пили, кто как хотел: и
с ромом, и
с лимоном, и со сливками. Только, бывало, наливаешь да спрашиваешь: вы
с чем? вы
с чем?
с лимоном?
с ромом? И вдруг точно сорвалось… Даже попотчевать
дорогого гостя нечем!
Покуда они разговаривали, между стариками завязался вопрос о приданом. Калерия Степановна находилась в большом затруднении. У Милочки даже белья сносного не было, да и подвенечное платье сшить было не на что. А платье нужно шелковое,
дорогое — самое простое приличие этого требует. Она не раз намекала Валентину Осиповичу, что бывают случаи, когда женихи и т. д., но жених никаких намеков решительно не понимал. Наконец старики Бурмакины взяли на себя объясниться
с ним.
На другой день около обеда Валентин Осипович перевез жену в другие номера. Новые номера находились в центре города, на Тверской, и были достаточно чисты; зато за две крохотных комнатки приходилось платить втрое
дороже, чем у Сухаревой. Обед, по условию
с хозяйкой, был готов.
Да, она развилась. Все данные ей природой способности раскрылись вполне, и ничего другого ждать было нечего. Но как быстро все объяснилось! как жестока судьба, которая разом сняла покровы
с его
дорогих заблуждений, не давши ему даже возможности вдоволь налюбоваться ими! Ему и укрыться некуда. Везде, в самом отдаленном уголку дома, его настигнет нахальный смех панов Туровского, Бандуровского и Мазуровского.
— Марья Маревна! — от времени до времени перекликалась через
дорогу с Золотухиной, своею соседкой, Слепушкина, — зашла бы ты ко мне.
— Намеднись такая ли перестрелка в Вялицыне (так называлась усадьба Урванцовых) была — как только до убийства не дошло! — сообщал кто-нибудь из приезжих гостей. — Вышли оба брата в березовую рощу грибков посбирать. Один
с одного конца взялся, другой —
с другого. Идут задумавшись навстречу и не замечают друг друга. Как вдруг столкнулись. Смотрят друг дружке в глаза — он ли, не он ли? — никто не хочет первый
дорогу дать. Ну, и пошло тут у них, и пошло…
— Встанут
с утра, да только о том и думают, какую бы родному брату пакость устроить. Услышит один Захар, что брат
с вечера по хозяйству распоряжение сделал, — пойдет и отменит. А в это же время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по
дороге идет Захар Захарыч — свой ли, не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!
Но вот укутали и отца. На дворе уж спустились сумерки, но у нас и люди и лошади привычные, и впотьмах
дорогу сыщут. Свежий, крепительный воздух
с непривычки волнует нам кровь. Но ощущенье это скоро уляжется, потому что через минуту нас затискают в крытый возок и так, в закупоренном виде, и доставят по назначению.
По
дороге в Малиновец мы обыкновенно заезжали к Боровковым, у которых проводили целые сутки, от Боровковых к Корочкиным и т. д., так что домой возвращались нередко через неделю. Затем, отдохнувши несколько дней, объезжали другую сторону околотка, гостили у Пустотеловых и забирались в Словущенское, где, начиная
с предводителя Струнникова, не пропускали никого и из мелкопоместных.