Неточные совпадения
Зимой
по ним пролагали дороги, а
летом объезжали, что удлиняло расстояния почти вдвое.
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой») был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который
по зимам жил в Москве, а на
лето приезжал в усадьбу, но с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми
лет, когда родные мои были с ней в ссоре (думали, что услуг от нее не потребуется), но она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила
по головке, что я невольно расчувствовался.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж
лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и
по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
Впрочем, отпускали исключительно девочек, так как увольнение мальчика (будущего тяглеца) считалось убыточным; девка же, и
по достижении совершенных
лет, продавалась на вывод не дороже пятидесяти рублей ассигнациями.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в
год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес
по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
С ним не только обращались сурово, но даже не торопились отдать в заведение (старшего брата отдали в московский университетский пансион
по двенадцатому
году), чтоб не платить лишних денег за его воспитание.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте дела ей придется платить за меня в течение девяти
лет по шестисот рублей ассигнациями в
год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
Года четыре я
по губернии шатался, все невесты искал.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве
лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет
по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
В этом признании человеческого образа там, где,
по силе общеустановившегося убеждения, существовал только поруганный образ раба, состоял главный и существенный результат, вынесенный мной из тех попыток самообучения, которым я предавался в течение
года.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже
летом в ней царствует постоянный полумрак.
По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы,
по моей милости, здесь круглый
год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Она самолично простаивала целые дни при молотьбе и веянии и заставляла при себе мерять вывеянное зерно и при себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме того, завела книгу, в которую записывала приход и расход, и раза два в
год проверяла наличность. Она уже не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых,
по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама
по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Наконец старик умер, и время Николая Савельцева пришло. Улита сейчас же послала гонца
по месту квартирования полка, в одну из дальних замосковных губерний; но замечено было, что она наказала гонцу, проездом через Москву, немедленно прислать в Щучью-Заводь ее старшего сына, которому было в то время уже
лет осьмнадцать.
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое время не допускали ее лично до распоряжений
по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли на весь
год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Заболотье славилось своими торгами, и каждую неделю
по вторникам в нем собирался базар. Зимой базары бывали очень людные, но
летом очень часто случалось, что съезжались лишь несколько телег. В старину торговые пункты устанавливались как-то своеобразно, и я теперь даже не могу объяснить, почему, например, Заболотье, стоявшее в стороне от большой дороги и притом в лощине, сделалось значительным торговым местечком.
Главным занятием сельчан был трактирный промысел. Большинство молодых людей почти с отроческих
лет покидало родной кров и нанималось в услужение
по трактирам в городах и преимущественно в Москве.
Старого бурмистра матушка очень любила:
по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят
лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Обыкновенно доклад вотчинных властей был непродолжителен и преимущественно состоял в приеме оброчной суммы, которая в Заболотье собиралась круглый
год и
по мелочам. Матушка щелкала счетами, справлялась в окладной книге и отмечала поступление. Затем подбирала синие ассигнации к синим, красные к красным и, отослав земского, запирала сумму в денежный ящик, который переезжал вместе с нею из именья в именье.
С утра до вечера, зимой и
летом, Петр Спиридоныч ковылял, постукивая деревяжкой,
по базару, гостиному двору, набережной, заходил к толстосумам, искал, нюхал и, конечно, доискивался и донюхивался.
Лет через десять деятельного городничества, когда он задумал жениться на Раечке, у него был уже очень хороший капитал, хотя
по службе он не слыл притязательным.
Гнездо окончательно устроилось, сад разросся и был преисполнен всякою сластью, коровы давали молока не в пример прочим, даже четыре овцы, которых бабушка завела в угоду внучке, ягнились два раза в
год и приносили не
по одному, а
по два ягненка зараз.
По зимам семейство наше начало ездить в Москву за
год до моего поступления в заведение. Вышла из института старшая сестра, Надежда, и надо было приискивать ей жениха. Странные приемы, которые употреблялись с этой целью, наше житье в Москве и тамошние родные (со стороны матушки) — все это составит содержание последующих глав.
Является Настасья, дедушкина «краля», краснощекая и кpутобедрая девица
лет двадцати двух. Она еще не успела порядком одеться, и темно-русые волосы рассыпались у нее
по плечам.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на
лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время
года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались
по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник
по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
— Я, папенька, в третьем
году, как бескормица была, и
по сорока рублей за четверть мужичкам продавала.
Этим исчерпываются мои воспоминания о дедушке. Воспоминания однообразные и малосодержательные, как и сама его жизнь. Но эта малосодержательность, по-видимому, служила ему на пользу, а не во вред. Вместе с исправным физическим питанием и умственной и нравственной невозмутимостью, она способствовала долголетию: дедушка умер, когда ему уже исполнилось девяносто
лет. Завещания он, конечно, не сделал, так что дядя Григорий Павлыч беспрепятственно овладел его сокровищем.
На нее матушка особенно надеялась, хотя она более вращалась в купеческой среде и,
по преклонности
лет, уж не обладала надлежащим проворством.
Летами ее никто не интересовался, так как она, по-видимому, уже смолоду смотрела старухой; известно было, однако ж, что она была ровесницей тетеньке Марье Порфирьевне и вместе с нею росла в Малиновце.
Года через два после этого Павла вызвали в Малиновец для домашних работ. Очевидно, он не предвидел этой случайности, и она настолько его поразила, что хотя он и не ослушался барского приказа, но явился один, без жены. Жаль ему было молодую жену с вольной воли навсегда заточить в крепостной ад; думалось: подержат господа месяц-другой, и опять
по оброку отпустят.
По профессии он был цирульник.
Года два назад,
по выходе из ученья, его отпустили
по оброку; но так как он, в течение всего времени, не заплатил ни копейки, то его вызвали в деревню. И вот однажды утром матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
Ремесло цирульника считалось самым пустым из всех, которым помещичье досужество обучало дворовых для домашнего обихода. Цирульники, ходившие
по оброку, очень редко оказывались исправными плательщиками. Это были люди, с юных
лет испорченные легким трудом и балагурством с посетителями цирулен; поэтому большинство их почти постоянно слонялось
по Москве без мест.
Во всяком случае, ежели смолоду, и когда притом браки между дворовыми разрешались довольно свободно, он ни разу не выказал желания жениться, то тем менее можно было предположить в нем подобное намерение в таком возрасте, когда он уже считал,
по малой мере, пятьдесят
лет. Но чего никто не ждал, то именно и случилось.
Ермолай был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало быть, другого и ждать от него было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась
по дому, а большую часть
года ходил
по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой. И он отыскивал эти развлечения, где мог, не справляясь, какие последствия может привести за собой удовлетворение его прихоти.
Во-первых, она купила его и заплатила довольно дорого; во-вторых, он может, пожалуй, оставить господ без фруктов и без овощей, и, в-третьих, несмотря на преклонные
лета, у него целая куча детей, начиная с двадцатилетнего сына Сеньки, который уж ходит в Москве
по оброку, и кончая грудным ребенком.
По осьмому
году Сережку взяли в господский дом и определили в мальчики
по буфетной части.
Ученье между тем шло своим чередом.
По шестнадцатому
году Сережка уже сидел на верстаке и беспорядочно тыкал иглою в суконные лоскутки, на которых его приучали к настоящей работе. Через
год, через два он сделается, пожалуй, заправским портным, а там, благослови Господи, и на оброк милости просим. Уйдет Сережка от портного Велифантьева и начнет
по Москве из мастерской в мастерскую странствовать.
Год проходит благополучно. На другой
год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад ушел к Троице Богу молиться и с тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков
по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
Днем он бродил
по окраинам города, не рискуя проникать в центральные части; с наступлением ночи уходил за заставу и
летом ночевал в канаве, а зимой зарывался в сенной стог.
Летом 1858
года произошли
по уездам выборы в крестьянский комитет. Струнникова выбрали единогласно, а вторым членом, в качестве «занозы», послали Перхунова. Федор Васильич, надо отдать ему справедливость, настоятельно отпрашивался.
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы из
года в
год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А
по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Года через четыре после струнниковского погрома мне случилось прожить несколько дней в Швейцарии на берегу Женевского озера.
По временам мы целой компанией делали экскурсии
по окрестностям и однажды посетили небольшой городок Эвиан, стоящий на французском берегу. Войдя в сад гостиницы, мы,
по обыкновению, были встречены целой толпой гарсонов, и беспредельно было мое удивление, когда, всмотревшись пристально в гарсона, шедшего впереди всех, я узнал в нем… Струнникова.
Прошло и еще несколько
лет. Выдержавши курс вод в Эмсе, я приехал в Баден-Баден. И вдруг, однажды утром, прогуливаясь
по Лихтенталевой аллее, очутился лицом к лицу… с Александрой Гавриловной!
Словом сказать, постепенно подкрадывается
лето, а вместе с ним и бесконечный ряд дней, в течение которых Арсению Потапычу,
по примеру прошлого
года, придется разрешать мучительную загадку, свершит он или не свершит, сведет ли концы с концами или не сведет.
Ездила она таким образом да ездила — и добилась своего. Хотя ученье,
по причине частых кочеваний, вышло несколько разношерстное, а все-таки
года через два-три и Мишанка и Мисанка умели и по-французски и по-немецки несколько ходячих фраз без ошибки сказать, да и из прочих наук начатки усвоили. Им еще только
по десятому
году пошло, а хоть сейчас вези в Москву да в гимназию отдавай.
По окончании обеда начали разносить десерт, и между прочим шпанские вишни, которые в эту пору
года только что появились.
Владелец Отрады, князь Андрей Владимирыч Кузьмин-Перекуров,
по зимам обыкновенно жил в своем доме в Москве, а
летом приезжал в Отраду вместе с женой, бывшей французской актрисой, Селиной Архиповной Бульмишь.
Расставшись с Мишанкой и послав Мисанке заочно благословение, Золотухина оставила княжеский дом и вновь появилась в Словущенском. Но уже не ездила кормиться
по соседям, а солидно прожила
лет шесть своим домком и при своем капитале. Умирая, она была утешена, что оба сына ее пристроены. Мишанка имел кафедру в Московском университете, а Мисанка, в чине губернского секретаря, пользовался благоволением начальства и репутацией примерного столоначальника.