Неточные совпадения
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми лет, когда
родные мои были с ней в ссоре (думали, что услуг от нее
не потребуется), но она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.
Матушка, однако ж, поняла, что попала в ловушку и что ей
не ускользнуть от подлых намеков в продолжение всех двух-трех часов, покуда будут кормиться лошади. Поэтому она, еще
не входя в комнаты, начала уже торопиться и приказала, чтоб лошадей
не откладывали. Но тетенька и слышать
не хотела о скором отъезде дорогих
родных.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и
не думай уезжать —
не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли
не отпущу, и
не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах,
родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Восемьдесят душ — это восемьдесят хребтов-с! — говаривал он, — ежели их умеючи нагайкой пошевелить, так тут только огребай! А он, видите ли,
не может
родному детищу уделить! Знаю я, знаю, куда мои кровные денежки уплывают… Улита Савишна у старика постельничает, так вот ей… Ну, да мое времечко придет. Я из нее все до последней копеечки выколочу!
Что же касается до мужниной
родни, то ее хоть и много было, но покойный майор никогда
не жил с нею в ладах и даже, умирая, предостерегал от нее жену.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к
родным, да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя
не оставит».
— Какой еще Федос? — кричал он, — гнать его отсюда! гнатъ! Никакого Федоса у меня в
родне нет!
Не племянник он, а беглый солдат! Гоните его!
— Ну, ладно. Положим, что ты наш племянничек, зачем же ты к нам пожаловал? разве мало у тебя
родных? Одних теток сколько! Отчего ты к ним
не пошел?
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце
не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все
родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Кроме того, во время учебного семестра, покуда
родные еще
не съезжались из деревень, дедушка по очереди брал в праздничные дни одного из внуков, но последние охотнее сидели с Настасьей, нежели с ним, так что присутствие их нимало
не нарушало его всегдашнего одиночества.
Он
не любил вспоминать о своем происхождении и никогда
не видался и даже
не переписывался с
родной сестрой, которая была замужем за купцом, впоследствии пришедшим в упадок и переписавшимся в мещане.
Родных он чуждался; к отцу ездил только по большим праздникам, причем дедушка неизменно дарил ему красную ассигнацию; с сестрами совсем
не виделся и только с младшим братом, Григорием, поддерживал кой-какие сношения, но и то как будто исподтишка.
— Тихоня-тихоня, а подцепил себе б — ку, и живет да поживает! — говорила матушка, — ни отца, ни
родных, никого знать
не хочет.
Обыкновенно дня за два Настасья объезжала
родных и объявляла, что папенька Павел Борисыч тогда-то просит чаю откушать. Разумеется, об отказе
не могло быть и речи. На зов являлись
не только главы семей, но и подростки, и в назначенный день, около шести часов, у подъезда дома дедушки уже стояла порядочная вереница экипажей.
Платил ли ему что-нибудь дедушка за его послуги — неизвестно; но многие из
родных полагали, что в их отношениях скрывалась какая-то тайна, в которую никто проникнуть
не мог.
Даже из прислуги он ни с кем в разговоры
не вступал, хотя ему почти вся дворня была
родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить о чем-то хочет, но
не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это никого
не удивляло, потому что и на остальной дворне в громадном большинстве лежала та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
— Ты отец: должен знать. А коли ты от
родного сына отказываешься, так вот что: напиши своему Сеньке, что если он через месяц
не представит брата Стрелкову, так я ему самому лоб забрею.
Скучно становилось, тоскливо. Помещики, написавши уставные грамоты, покидали
родные гнезда и устремлялись на поиски за чем-то неведомым. Только мелкота крепко засела, потому что идти было некуда, да Струнников
не уезжал, потому что нес службу, да и кредиторы следили за ним. На новое трехлетие его опять выбрали всемишарами, но на следующее выбрали уже
не его, а Митрофана Столбнякова. Наступившая судебная реформа начала оказывать свое действие.
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным человеком. Так что при молодом барине хозяйство пошло тем же порядком, как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого человека, который особенных требований
не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из этих доходов, чтобы зимой погостить месяц или два в Москве и отдохнуть от назойливой сутолоки
родного захолустья.
Итак, Бурмакин поселился в
родном гнезде и нимало
не роптал на одиночество. Он читал, переписывался с друзьями и терпеливо выжидал тех двух-трех месяцев, в которые положил себе переезжать на житье в Москву.
Поэтому в доме стариков было всегда людно. Приезжая туда, Бурмакин находил толпу гостей, преимущественно офицеров, юнкеров и барышень, которыми наш уезд всегда изобиловал. Валентин был сдержан, но учтив; к себе
не приглашал, но
не мог уклониться от знакомств, потому что
родные почти насильственно ему их навязывали.
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у
родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению,
не застал в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе и
не то дремала,
не то о чем-то думала.
Милочку, которая никогда
не выезжала из
родного захолустья, сутолока московских улиц сразу ошеломила.
Очевидно, что Милочка запасалась туалетом
не ради Москвы, которую невзлюбила, а ради
родного захолустья, в котором она надеялась щегольнуть перед кавалерами, более ей родственными по душе.
Тем
не менее домашняя неурядица была настолько невыносима, что Валентин Осипович, чтоб
не быть ее свидетелем, на целые дни исчезал к
родным. Старики Бурмакины тоже догадались, что в доме сына происходят нелады, и даже воздерживались отпускать в Веригино своих дочерей. Но,
не одобряя поведения Милочки, они в то же время
не оправдывали и Валентина.
— Чему ж в ней
не нравиться — девица как девица. Смотрите!
родная дочка уже разондравилась!
Наступило тепло. В воображении больной рисовалось
родное село, поле, луга, солнце, простор. Она все чаще и чаще заговаривала о том, как ей будет хорошо, если даже недуг
не сразу оставит ее, а позволит хоть вынести в кресле в палисадник, чтобы свежим воздухом подышать.
— Встанут с утра, да только о том и думают, какую бы
родному брату пакость устроить. Услышит один Захар, что брат с вечера по хозяйству распоряжение сделал, — пойдет и отменит. А в это же время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по дороге идет Захар Захарыч — свой ли,
не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!