Неточные совпадения
Но расчет на богатое приданое
не оправдался: по купеческому обыкновению, его обманули, а он, в свою очередь, выказал при этом непростительную слабость характера. Напрасно сестры уговаривали его
не ехать в церковь для венчания, покуда
не отдадут договоренной суммы полностью; он доверился льстивым обещаниям и обвенчался.
Вышел так называемый неравный брак, который впоследствии сделался источником бесконечных укоров и семейных сцен самого грубого свойства.
У большинства помещиков было принято за правило
не допускать браков между дворовыми людьми. Говорилось прямо: раз
вышла девка замуж — она уж
не слуга; ей впору детей родить, а
не господам служить. А иные к этому цинично прибавляли: на них, кобыл, и жеребцов
не напасешься! С девки всегда спрашивалось больше, нежели с замужней женщины: и лишняя талька пряжи, и лишний вершок кружева, и т. д. Поэтому был прямой расчет, чтобы девичье целомудрие
не нарушалось.
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти
не выслеживали девичьих беременностей, но замуж
выходить все-таки
не позволяли, так что, сколько бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
— И куда такая пропасть
выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай,
не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
Как только персики начнут
выходить в «косточку», так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя бы и
не успевший дозреть, должен быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
Целый час я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий все меньше и меньше овладевали пером. Наконец матушка
вышла из своего убежища, взглянула на мою работу и, сверх ожидания,
не рассердилась, а только сказала...
— Вот так огород нагородил! Ну, ничего, и всегда так начинают. Вот она, палочка-то! кажется, мудрено ли ее черкнуть, а
выходит, что привычка да и привычка нужна! Главное, старайся
не тискать перо между пальцами, держи руку вольно, да и сам сиди вольнее,
не пригибайся. Ну, ничего, ничего,
не конфузься! Бог милостив! ступай, побегай!
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С села доносится до нее густой гул, и она боится
выйти, зная, что
не в силах будет поручиться за себя. Отпущенные на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в груди всевластное помещичье сердце!
Уже в семье дедушки Порфирия Васильича, когда она еще была «в девках», ее
не любили и называли варваркой; впоследствии же, когда она
вышла замуж и стала жить на своей воле, репутация эта за ней окончательно утвердилась.
Не раз ведь бывало, что с ним случались припадки вроде столбняка, из которых, впрочем, выносливая его натура постоянно
выходила победительницею.
Священников было трое, и все «ученые», кончившие курс в семинариях,
не так как в Малиновце, где отец Иван
вышел в попы из причетников.
Вот все, что я имел сказать о Заболотье. Если написанная картина
вышла суха и недостаточно образна — прошу извинить. Мне кажется, впрочем, что все-таки она
не будет лишнею для возможно полной характеристики «пошехонской старины».
— Да и ониведь (то есть противная сторона) то же самое «по закону» говорят, только по-ихнему
выходит, что закон-то
не на нашей стороне.
Наконец до слуха моего доходило, что меня кличут. Матушка
выходила к обеду к двум часам. Обед подавался из свежей провизии, но, изготовленный неумелыми руками, очень неаппетитно. Начатый прежде разговор продолжался и за обедом, но я, конечно, участия в нем
не принимал. Иногда матушка была весела, и это означало, что Могильцев ухитрился придумать какую-нибудь «штучку».
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что с деньгами оборот еще можно сделать, а главное,
не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно на тычке живу. Куда ни
выйдешь, все на чужую землю ступишь.
Матушка частенько подходила к дверям заповедных комнат, прислушивалась, но войти
не осмеливалась. В доме мгновенно все стихло, даже в отдаленных комнатах ходили на цыпочках и говорили шепотом. Наконец часов около девяти
вышла от дедушки Настасья и сообщила, что старик напился чаю и лег спать.
В начале шестого подают чай, и ежели время вёдреное, то дедушка пьет его на балконе. Гостиная
выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу
не сходил и даже в экипаже
не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.
Наконец кой-как шум угомоняется. Семейство сбирается в зале около самовара. Сестра, еще
не умытая,
выходит к чаю в кофте нараспашку и в юбке. К чаю подают деревенские замороженные сливки, которые каким-то способом умеют оттаивать.
В час или выезжают, или ожидают визитов. В последнем случае сестра
выходит в гостиную, держа в одной руке французскую книжку, а в другой — ломоть черного хлеба (завтрака в нашем доме
не полагается), и садится, поджавши ноги, на диван. Она слегка нащипывает себе щеки, чтобы они казались румяными.
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей. Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром. Так как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай, что матушку чуть-чуть
не изловили с этой проделкой, и если бы
не вмешательство дяди, то
вышел бы изрядный скандал.
— Вы всё около меня торчите! — говорила она, —
не вам
выходить замуж, а мне.
— Вперед
не загадываю-с. Но, вероятно, если женюсь и
выйду в отставку… Лошадей, сударыня, недолго завести, а вот жену подыскать — это потруднее будет. Иная девица, посмотреть на нее, и ловкая, а как поразберешь хорошенько, и тут и там — везде с изъянцем.
— Говори!
не мне замуж
выходить, а тебе… Как ты его находишь? хорош? худ?
— И точно, как будто мне нездоровится, — говорит она, —
не следовало бы и
выходить… Прошу извинить, если что ненароком сказалось.
Не знаю, понимала ли Аннушка, что в ее речах существовало двоегласие, но думаю, что если б матушке могло прийти на мысль затеять когда-нибудь с нею серьезный диспут, то победительницею
вышла бы
не раба, а госпожа.
— А разве черт ее за рога тянул за крепостного
выходить! Нет, нет, нет! По-моему, ежели за крепостного замуж пошла, так должна понимать, что и сама крепостною сделалась. И хоть бы раз она догадалась! хоть бы раз пришла: позвольте, мол, барыня, мне господскую работу поработать! У меня тоже ведь разум есть; понимаю, какую ей можно работу дать, а какую нельзя. Молотить бы
не заставила!
Матушка между тем каждодневно справлялась, продолжает ли Мавруша стоять на своем, и получала в ответ, что продолжает. Тогда
вышло крутое решение: месячины непокорным рабам
не выдавать и продовольствовать их, наряду с другими дворовыми, в застольной. Но Мавруша и тут оказала сопротивление и ответила через ключницу, что в застольную добровольно
не пойдет.
— Насквозь я ее, мерзавку, вижу! да и тебя, тихоня! Берегись!
Не посмотрю, что ты из лет
вышел, так-то
не в зачет в солдаты отдам, что любо!
Конон знал твердо, что он природный малиновецкий дворовый. Кроме того, он помнил, что первоначально его обучали портному мастерству, но так как портной из него
вышел плохой, то сделали лакеем и приставили к буфету. А завтра, или вообще когда вздумается, его приставят стадо пасти — он и пастухом будет. В этом заключалось все его миросозерцание, то сокровенное миросозерцание, которое
не формулируется, а само собой залегает в тайниках человеческой души,
не освещаемой лучом сознания.
И никогда
не интересовался знать, что из его работы
вышло и все ли у него исправно, как будто выполненная формальным образом лакейская задача сама по себе составляет нечто самостоятельное,
не нуждающееся в проверке с практическими результатами.
По воскресеньям он аккуратно ходил к обедне. С первым ударом благовеста
выйдет из дома и взбирается в одиночку по пригорку, но идет
не по дороге, а сбоку по траве, чтобы
не запылить сапог. Придет в церковь, станет сначала перед царскими дверьми, поклонится на все четыре стороны и затем приютится на левом клиросе. Там положит руку на перила, чтобы все видели рукав его сюртука, и в этом положении неподвижно стоит до конца службы.
Мальчишка повернулся и
вышел. Матренка заплакала. Всего можно было ожидать, но
не такого надругательства. Ей
не приходило в голову, что это надругательство гораздо мучительнее настигает ничем
не повинного мальчишку, нежели ее. Целый день она ругалась и проклинала, беспрерывно ударяя себя животом об стол, с намерением произвести выкидыш. Товарки старались утешить ее.
— Слушай-ка ты меня! — уговаривала ее Акулина. — Все равно тебе
не миновать замуж за него
выходить, так вот что ты сделай: сходи ужо к нему, да и поговори с ним ладком. Каковы у него старики, хорошо ли живут, простят ли тебя, нет ли в доме снох, зятевей. Да и к нему самому подластись. Он только ростом невелик, а мальчишечка — ничего.
—
Не смыслит еще он, стариков боится. Ты бы опять… — начала было Акулина, но поняла, что ждать больше нечего, и прибавила: — Вот ведь какой узел
вышел, и
не сообразишь, как его развязать!
И развязка
не заставила себя ждать. В темную ночь, когда на дворе бушевала вьюга, а в девичьей все улеглось по местам, Матренка в одной рубашке, босиком,
вышла на крыльцо и села. Снег хлестал ей в лицо, стужа пронизывала все тело. Но она
не шевелилась и бесстрашно глядела в глаза развязке, которую сама придумала. Смерть приходила
не вдруг, и процесс ее
не был мучителен. Скорее это был сон, который до тех пор убаюкивал виноватую, пока сердце ее
не застыло.
Не долго думая, молодой человек оставил заведение,
не кончив курса, поступил юнкером в квартировавший в нашем городе драгунский полк, дослужился до корнетского чина и
вышел в отставку.
— И хорошо делаю, что
не рожаю. Дочка-то, пожалуй,
вышла бы в тебя — кто бы ее тогда, мопса такого, замуж взял!
— Ну что ж, так и есть! на мое и
вышло! — торжествовал он, — там поляки; они бунтовщики, им так и нужно. А мы сидим смирно, властям повинуемся — нас обижать
не за что.
Если б была другая работа, вроде пахоты, например, он, конечно, в такой жар на сенокос людей
не послал бы, но в начале июля, кроме косьбы, и в поле
выходить незачем.
— Задашный нынче год
вышел! — радуется Арсений Потапыч, — и лето свершить удалось хорошо, и на озими надеяться можно,
не подопреют.
Старики Бурмакины хвалили Милочку. Они отзывались об ней как о девушке тихой, уживчивой, которая несколько лет сряду была почти членом их семьи, и никогда никакой неприятности они от нее
не видали. Правда, что она как будто простовата, — ну, да это пройдет.
Выйдет замуж за хорошего человека и разом очнется.
Милочка
вышла из трактира недовольная, измученная. Она
не шла, а бежала по улице.
Он вспомнил, что еще в Москве задумал статью «О прекрасном в искусстве и в жизни», и сел за работу. Первую половину тезиса, гласившую, что прекрасное присуще искусству, как обязательный элемент, он, с помощью амплификаций объяснил довольно легко, хотя развитие мысли заняло
не больше одной страницы. Но вторая половина, касавшаяся влияния прекрасного на жизнь,
не давалась, как клад. Как ни поворачивал Бурмакин свою задачу,
выходил только голый тезис — и ничего больше. Даже амплификации
не приходили на ум.
Результат этих проказ сказался, прежде всего, в бесконечной ненависти, которую дети питали к отцу, а по смерти его, опутанные устроенною им кутерьмою, перенесли друг на друга. Оба назывались Захарами Захарычами; оба одновременно
вышли в отставку в одном и том же поручичьем чине и носили один и тот же мундир; оба
не могли определить границ своих владений, и перед обоими, в виде неразрешимой и соблазнительной загадки, стоял вопрос о двадцать третьем дворе.
— Намеднись такая ли перестрелка в Вялицыне (так называлась усадьба Урванцовых) была — как только до убийства
не дошло! — сообщал кто-нибудь из приезжих гостей. —
Вышли оба брата в березовую рощу грибков посбирать. Один с одного конца взялся, другой — с другого. Идут задумавшись навстречу и
не замечают друг друга. Как вдруг столкнулись. Смотрят друг дружке в глаза — он ли,
не он ли? — никто
не хочет первый дорогу дать. Ну, и пошло тут у них, и пошло…
Утро проходит тоскливо. К счастью, Марья Андреевна на этот раз снисходительна и беспрестанно
выходит из классной посмотреть, как бы, укладывая,
не смяли ее «матерчатого» платья, которое у нее всего одно и бережется для выездов. Мы отвечаем уроки машинально, заглядывая в окно и прислушиваясь к шуму, который производят сборы.
— И урожай хорош, и заготовки
вышли удачные, только вот грибов
не родилось: придет великий пост, ву щи покинуть нечего! И заметьте, уж третий год без грибов сидим, а рыжика так и в помине давным-давно нет, — что бы за причина такая?