Неточные совпадения
Детские комнаты, как я уже сейчас упомянул, были переполнены насекомыми и нередко оставались по нескольку дней неметенными, потому что ничей
глаз туда не заглядывал; одежда
на детях была плохая и чаще всего перешивалась из разного старья или переходила от старших к младшим; белье переменялось редко.
Все притихало: люди ходили
на цыпочках; дети опускали
глаза в тарелки; одни гувернантки не смущались.
— Ты опять, балбес бесчувственный, над матерью надругаешься! — кричала она
на него, — мало тебе, постылому сыну, намеднишней потасовки! — И вслед за этими словами происходила новая жестокая потасовка, которая даже у малочувствительного «балбеса» извлекала из
глаз потоки слез.
И мы, дети, были свидетелями этих трагедий и глядели
на них не только без ужаса, но совершенно равнодушными
глазами. Кажется, и мы не прочь были думать, что с «подлянками» иначе нельзя…
— Сама собственными
глазами видела, что два куска
на блюде остались! Куда они девались?
— Хорошо, я с тобой справлюсь! — наконец изрекает барыня. — Иди с моих
глаз долой! А с тобой, — обращается она к Марфе, — расправа короткая! Сейчас же сбирайся
на скотную, индеек пасти! Там тебе вольготнее будет с именинниками винцо распивать…
Она запирает дверь
на ключ, присаживается к большому письменному столу и придвигает денежный ящик, который постоянно стоит
на столе, против изголовья барыниной постели, так, чтоб всегда иметь его в
глазах. В денежном ящике, кроме денег, хранится и деловая корреспонденция, которая содержится Анной Павловной в большом порядке. Переписка с каждой вотчиной завязана в особенную пачку; такие же особые пачки посвящены переписке с судами, с опекунским советом, с старшими детьми и т. д.
— Ах, маменька! — восклицает Гриша, и две слезинки навертываются
на его
глазах.
Солдат изможден и озлоблен.
На нем пестрядинные, до клочьев истрепанные портки и почти истлевшая рубашка, из-за которой виднеется черное, как голенище, тело. Бледное лицо блестит крупными каплями пота; впалые
глаза беспокойно бегают; связанные сзади в локтях руки бессильно сжимаются в кулаки. Он идет, понуждаемый толчками, и кричит...
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не
на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите
на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих
глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
Я знаю, что, в
глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими.
На это я отвечаю, что ищу не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды. И, во имя этой правды, иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших
на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался
на долю детей.
Ольга Порфирьевна уже скончалась, но ее еще не успели снять с постели. Миниатюрная головка ее, сморщенная, с обострившимися чертами лица, с закрытыми
глазами, беспомощно высовывалась из-под груды всякого тряпья, наваленного ради тепла; у изголовья,
на стуле, стоял непочатый стакан малинового настоя. В углу, у образов, священник, в ветхой рясе, служил панихиду.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали
на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я
на картинке в книжке видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо
глаз и с вьющимися
на голове змеями вместо волос.
Через две-три минуты, однако ж, из-за угла дома вынырнула человеческая фигура в затрапезном сюртуке, остановилась, приложила руку к
глазам и
на окрик наш: «Анфиса Порфирьевна дома?» — мгновенно скрылась.
Действительность, представившаяся моим
глазам, была поистине ужасна. Я с детства привык к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык до того, что они почти не трогали меня. Но до истязания у нас не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства, что
на минуту остановился как вкопанный, не веря
глазам своим.
Войдя в залу, мы застали там громадного роста малого, лет под тридцать, широкоплечего, с угреватым широким лицом, маленькими, чуть-чуть видными
глазами и густою гривой волос
на голове.
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне.
На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в
глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
— Что ты
на меня
глаза таращишь, ведьма проклятая? — кричал
на нее муж, уловив ее загадочный взгляд.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались
на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели будут мозолить начальству
глаза, то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
— Где уж тогда! во все
глаза на меня смотреть будут! Вы бы мне, маменька, теперь отдали.
Вообще усадьба была заброшена, и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь
на короткое время. Не было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять
на ее
глазах запиралось
на ключ. Случалось даже, в особенности зимой, что матушка и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе, так как вообще была неприхотлива.
Лицо ее, круглое, пухлое, с щеками, покрытыми старческим румянцем, лоснилось после бани;
глаза порядочно-таки заплыли, но еще живо светились в своих щелочках; губы, сочные и розовые, улыбались,
на подбородке играла ямочка, зубы были все целы.
Белое, с чуть-чуть заметною желтизною, как у густых сливок, лицо, румянец во всю щеку, алые губы, ямочка посреди подбородка, большие черные
глаза, густая прядь черных волос
на голове — все обещало, что в недалеком будущем она развернется в настоящую красавицу.
Сама сегодня утром ходила глядеть
на него: лежит,
глаза закрывши, не шевельнется.
Целый день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал
на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже
глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
— «Рост два аршина пять вершков» — кажется, так; «лицо чистое» — так; «
глаза голубые, волосы
на голове белокурые, усы и бороду бреет, нос и рот обыкновенные; особая примета:
на груди возле левого соска родимое пятно величиною с гривенник»… Конька! возьми свечу! посмотри!
— Ну, ежели верно, так, значит, ты самый и есть. Однако ж этого мало;
на свете белокурых да с голубыми
глазами хоть пруд пруди. Коли ты Поликсены Порфирьевны сынок, сказывай, какова она была из себя?
При этом слове кот Васька мгновенно вскакивает
на подоконник и ждет, пока рыбник подойдет к кирпичному тротуару и уставит лохань с рыбой
на столбике. Во время этой процедуры Васька уже успел соскочить
на тротуар и умильно глядит прищуренными
глазами на рыбника.
Васька лежит, растянувшись
на боку, жмурит
глаза и тихо мурлычет. Он даже оправдываться в взводимом
на него обвинении не хочет. Дедушка отрывает у копченой селедки плавательное перо и бросает его коту. Но Васька не обращает никакого внимания
на подачку.
Это была серьезная победа в
глазах матушки, потому что, не дальше как за год перед тем, дед совсем было склонился
на сторону дяди Григория Павлыча, даже купил пополам с ним имение под Москвой и отправился туда
на лето.
За обедом дедушка сидит в кресле возле хозяйки. Матушка сама кладет ему
на тарелку лучший кусок и затем выбирает такой же кусок и откладывает к сторонке, делая
глазами движение, означающее, что этот кусок заповедный и предназначается Настасье. Происходит общий разговор, в котором принимает участие и отец.
— Мм… — отзывается дедушка и глядит
на своего собеседника такими
глазами, словно в первый раз его видит.
Она несколько моложе матушки, но
на вид старообразнее; это рыхлая, расплывшаяся женщина, с круглым, ничего не выражающим лицом и тупо смотрящими
глазами.
Лицо его, сухое, подернутое желтизной, имеет постоянно просительное выражение;
глаза мутные, слезящиеся, волоса
на главе редкие, с прогалинами, словно источенными молью.
Многие даже заискивают в нем, потому что он, в качестве чиновника канцелярии, имеет доступ
на балы у главнокомандующего: а балы эти, в
глазах дворян средней руки, представляются чем-то недосягаемым.
Бьет десять. Старик допивает последнюю чашку и начинает чувствовать, что
глаза у него тяжелеют. Пора и
на боковую. Завтра у Власия главный престольный праздник, надо к заутрене поспеть.
— Какая ты, однако ж, Наденька, рохля! Смотрит
на тебя генерал этот… как бишь? — а ты хоть бы
глазом на него повела.
Рыхлая, с старообразным лицом, лишенным живых красок, с мягким, мясистым носом, словно смятый башмак, выступавшим вперед, и большими серыми
глазами, смотревшими неласково, она не могла производить впечатления
на мужчин.
Входит тоненькая, обшарпанная старуха, рябая, с попорченным оспою
глазом. Одета бедно:
на голове повойник,
на плечах старый порыжелый драдедамовый платок.
Дядя смотрит
на матушку в упор таким загадочным взором, что ей кажется, что вот-вот он с нее снимет последнюю рубашку. В уме ее мелькает предсказание отца, что Гришка не только стариков капитал слопает, но всю семью разорит. Припомнивши эту угрозу, она опускает
глаза и старается не смотреть
на дядю.
Лицо у него топорное, солдатское, старого типа;
на голове накладка, которую он зачесывает остатками волос сзади и с боков; под узенькими влажными
глазами образовались мешки; сизые жилки, расползшиеся
на выдавшихся скулах и
на мясистом носу, свидетельствуют о старческом расширении вен; гладко выбритый подбородок украшен небольшим зобом.
Беседа начинает затрогивать чувствительную струну матушки, и она заискивающими
глазами смотрит
на жениха. Но в эту минуту, совсем не ко времени, в гостиную появляется сестрица.
При этом толковании матушка изменяется в лице, жених таращит
глаза, и
на носу его еще ярче выступает расширение вен; дядя сквозь зубы бормочет: «Попал пальцем в небо!»
Разговаривая, жених подливает да подливает из графинчика, так что рому осталось уж
на донышке.
На носу у него повисла крупная капля пота, весь лоб усеян перлами. В довершение всего он вынимает из кармана бумажный клетчатый платок и протирает им влажные
глаза.
В заключение, несмотря
на свои сорок лет, он обладал замечательно красивой наружностью (
глаза у него были совсем «волшебные»). Матери семейств избегали и боялись его, но девицы при его появлении расцветали.
Рассказывали даже, что он уж не одну девушку соблазнил, а они, несмотря
на предупреждения, продолжали таять под лучами его волшебных
глаз.
Матушка поднимает руку. Сестрица несколько секунд смотрит
на нее вызывающими
глазами и вдруг начинает пошатываться. Сейчас с ней сделается истерика.
Глаза ее, покрытые старческою влагой, едва выглядывали из-под толстых, как бы опухших век (один
глаз даже почти совсем закрылся, так что
на его месте видно было только мигающее веко); большой нос, точно цитадель, господствовал над мясистыми щеками, которых не пробороздила еще ни одна морщина; подбородок был украшен приличествующим зобом.
Казалось бы, недавняя встреча должна была предостеречь матушку насчет будущих стычек с Ванькой-Каином, но постоянно удачная крепостная практика до такой степени приучила ее к беспрекословному повиновению, что она и
на этот раз, словно застигнутая врасплох, стояла перед строптивым рабом с широко раскрытыми
глазами, безмолвная и пораженная.
Конечно, постоянно иметь перед
глазами «олуха» было своего рода божеским наказанием; но так как все кругом так жили, все такими же олухами были окружены, то приходилось мириться с этим фактом. Все одно: хоть ты ему говори, хоть нет, — ни слова, ни даже наказания, ничто не подействует, и олух, сам того не понимая, поставит-таки
на своем. Хорошо, хоть вина не пьет — и за то спасибо.