Неточные совпадения
Тем не менее,
хотя мы и голодали, но у нас оставалось утешение: при отце мы могли роптать, тогда как при
матушке малейшее слово неудовольствия сопровождалось немедленным и жестоким возмездием.
В этом пункте
матушка вынуждена была уступить отцу,
хотя Порфирий и не был из числа любимчиков.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями,
хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Наконец отошел и обед. В этот день он готовится в изобилии и из свежей провизии; и
хотя матушка, по обыкновению, сама накладывает кушанье на тарелки детей, но на этот раз оделяет всех поровну, так что дети всесыты. Шумно встают они, по окончании обеда, из-за стола и хоть сейчас готовы бежать, чтобы растратить на торгу подаренные им капиталы, но и тут приходится ждать маменькиного позволения, а иногда она довольно долго не догадывается дать его.
Хотя матушке было только пятнадцать лет, когда она вышла замуж, но молодость как-то необыкновенно скоро соскочила с нее.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила
матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не
хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я
хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я
хочу…
В Заболотье был тоже господский дом,
хотя тесный и плохо устроенный, но
матушка была неприхотлива.
Матушка, однако ж, поняла, что попала в ловушку и что ей не ускользнуть от подлых намеков в продолжение всех двух-трех часов, покуда будут кормиться лошади. Поэтому она, еще не входя в комнаты, начала уже торопиться и приказала, чтоб лошадей не откладывали. Но тетенька и слышать не
хотела о скором отъезде дорогих родных.
Фомушка
хотя и заявил ей о существовании заемных писем, которые покойница будто бы предназначила ему, но
матушка совершенно равнодушно ответила...
Словом сказать, уколы для помещичьего самолюбия встречались на каждом шагу,
хотя я должен сказать, что
матушку не столько огорчали эти уколы, сколько бестолковая земельная чересполосица, которая мешала приняться вплотную за управление.
Торговая площадь не была разделена, и доходы с нее делились пропорционально между совладельцами. Каждый год, с общего согласия, установлялась такса с возов, лавок, трактиров и кабака, причем торговать в улицах и в собственных усадьбах
хотя и дозволялось, но под условием особенного и усиленного налога. При этих совещаниях
матушке принадлежали две пятых голоса, а остальные три пятых — прочим совладельцам. Очевидно, она всегда оставалась в меньшинстве.
Замечательно, что
хотя Уголок (бывшая усадьба тетенек-сестриц) находился всего в пяти верстах от Заболотья и там домашнее хозяйство шло своим чередом, но
матушка никогда не посылала туда за провизией, под тем предлогом, что разновременными требованиями она может произвести путаницу в отчетности. Поэтому зерно и молочные скопы продавались на месте прасолам, а живность зимой полностью перевозилась в Малиновец.
Известие это смягчило
матушку. Ушел молотить — стало быть, не
хочет даром хлеб есть, — мелькнуло у нее в голове. И вслед за тем велела истопить в нижнем этаже комнату, поставить кровать, стол и табуретку и устроить там Федоса. Кушанье
матушка решила посылать ему с барского стола.
Словом сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило
матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он?
Хотя в то время не только о нигилистах, но и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
Два раза (об этом дальше)
матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву,
хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
— Тихоня-тихоня, а подцепил себе б — ку, и живет да поживает! — говорила
матушка, — ни отца, ни родных, никого знать не
хочет.
Затем
матушка и тетенька Арина Павловна бескорыстно лебезили перед ним, говорили ему «вы», называли «братцем» (он же говорил просто: «сестра Анна, сестра Арина») и посылали ему из деревни всякие запасы,
хотя у него и своих девать было некуда.
Брат Степан дал ему прозвище: «Гришка Отрепьев», за что
хотя и получил от
матушки щелчок в лоб, но, видимо, только для приличия, без гнева, так что прозвище даже вошло в общее употребление.
За Григорием Павлычем следовали две сестры:
матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько
хочешь!»
У нас он бывал редко, только в большие праздники,
хотя матушка и заманивала его.
Матушка была нетерпелива и ежеминутно
хотела знать положение дел, так что Стрелков являлся каждый вечер и докладывал.
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей.
Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но
матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром. Так как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет
матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай, что
матушку чуть-чуть не изловили с этой проделкой, и если бы не вмешательство дяди, то вышел бы изрядный скандал.
На нее
матушка особенно надеялась,
хотя она более вращалась в купеческой среде и, по преклонности лет, уж не обладала надлежащим проворством.
Матушка задумывается, как это выйдет: «Надежда Васильевна Стриженая»! — словно бы неловко… Ишь его угораздило, какую фамилию выдумал!
захочет ли еще ее «краля» с такой фамилией век вековать.
— Ах, да! давно
хочу я тебя спросить, где у тебя брильянты? — начинает
матушка, как будто ей только сейчас этот вопрос взбрел на ум.
Матушка бледнеет, но перемогает себя. Того гляди, гости нагрянут — и она боится, что дочка назло ей уйдет в свою комнату.
Хотя она и сама не чужда «светских разговоров», но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие — хоть перед кем угодно не ударит лицом в грязь.
Матушка ничего не понимает. Губы у нее дрожат, она
хочет встать и уйти, и не может. Клещевинов между тем уже стоит в дверях.
Матушка на собственном горьком опыте убедилась в этой истине, и
хотя большого труда ей стоило сдерживать себя, но она все-таки сдерживалась.
Только к
матушке она, кажется, питала не совсем приязненные чувства,
хотя и тут, я уверен, всячески старалась подавлять свою нелюбовь.
Но
матушка не давала ей засиживаться. Мысль, что «девки», слушая Аннушку, могут что-то понять, была для нее непереносною. Поэтому,
хотя она и не гневалась явно, — в такие великие дни гневаться не полагается, — но, заслышав Аннушкино гудение, приходила в девичью и кротко говорила...
Но
матушка рассудила иначе. Работы нашлось много: весь иконостас в малиновецкой церкви предстояло возобновить, так что и срок определить было нельзя. Поэтому Павлу было приказано вытребовать жену к себе. Тщетно молил он отпустить его, предлагая двойной оброк и даже обязываясь поставить за себя другого живописца; тщетно уверял, что жена у него хворая, к работе непривычная, —
матушка слышать ничего не
хотела.
— Да ведь
захочет же она жрать? — удивилась
матушка.
Дни проходили за днями; Ванька-Каин не только не винился, но, по-видимому, совсем прижился. Он даже приобретал симпатию дворовых.
Хотя его редко выпускали с конного двора, но так как он вместе с другими ходил обедать и ужинать в застольную, то до слуха
матушки беспрерывно доносился оттуда хохот, который она, не без основания, приписывала присутствию ненавистного балагура.
В дворне его считали блаженным. Почти такого же взгляда держались отец и тетеньки-сестрицы.
Матушка,
хотя внутренне негодовала, что он только лбом об пол стучит, однако терпела.
Отец едва ли даже знал о его болезни, а
матушка рассуждала так: «Ничего! отлежится к весне! этакие-то еще дольше здоровых живут!» Поэтому,
хотя дворовые и жалели его, но, ввиду равнодушия господ, боялись выказывать деятельное сочувствие.
Матушка выбирает меня, и дело улаживается. [
Хотя я был малолетний, но в то время еще не существовало закона, запрещающего лицам, не достигшим совершеннолетия, воспринимать младенцев от купели.]
И
хотя матушка по временам называла его за это потаковщиком, но внутренно сознавала, что Федотова политика избавляет ее от целой массы мелких неудовольствий.