Неточные совпадения
Только одна усадьба сохранилась в моей памяти
как исключение из общего правила.
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом, так
как все в доме говорили о генералах, даже об отставных, не
только с почтением, но и с боязнью.
Тем не менее, так
как у меня было много старших сестер и братьев, которые уже учились в то время, когда я ничего не делал, а
только прислушивался и приглядывался, то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
— Ну, войди. Войди, посмотри,
как мать-старуха хлопочет. Вон сколько денег Максимушка (бурмистр из ближней вотчины) матери привез. А мы их в ящик уложим, а потом вместе с другими в дело пустим. Посиди, дружок, посмотри, поучись.
Только сиди смирно, не мешай.
И допускалось в этом смысле
только одно ограничение:
как бы не застукать совсем!
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов,
как будто речь шла о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля» не
только не встречал ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое и формулировалось в своеобразном афоризме: «Так и надо учить дураков!»
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать хотел, да
только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я
как дам стрекача,
только пятки засверкали! Да что ж, впрочем, подслушивай не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам,
как пить даст!
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками —
только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о
какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?»
Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну,
как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
Еще восемь часов
только, а уж
какую пропасть она дел приделала!
Сюда забежишь, там хвостом вильнешь… в опекунском-то совете со сторожами табак нюхивала! перед каким-нибудь ледащим приказным чуть не вприсядку плясала: «
Только справочку, голубчик, достань!» Вот
как я именья-то приобретала!
Сургуч,
как вещь покупная, употребляется
только в крайних случаях.
— Что так, красавицы! Всего-навсе
только десять часов по лесу бродили, а
какую пропасть принесли?
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но не были ли эти успехи
только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении,
как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
Даже матушка,
как бы сознавая потребность тишины, сидела, затворившись в спальне, и
только в крайних случаях выходила из нее творить суд и расправу.
Говорят: посмотрите,
как дети беспечно и весело резвятся, — и отсюда делают посылку к их счастию. Но ведь резвость, в сущности,
только свидетельствует о потребности движения, свойственной молодому ненадломленному организму. Это явление чисто физического порядка, которое не имеет ни малейшего влияния на будущие судьбы ребенка и которое, следовательно, можно совершенно свободно исключить из счета элементов, совокупность которых делает завидным детский удел.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. —
Только чур, ни в
какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
После двенадцати лет брака, во второй половине двадцатых годов, она уже считала восемь человек детей (я
только что родился), и матушка начала серьезно задумываться,
как ей справиться с этой оравой.
В течение всего обеда они сидели потупив глаза в тарелки и безмолвствовали. Ели
только суп и пирожное, так
как остальное кушанье было не по зубам.
— А это мой Фомушка! — рекомендовала его тетенька, —
только он один и помогает мне. Не знаю,
как бы я и справилась без него с здешней вольницей!
Я не помню,
как прошел обед; помню
только, что кушанья были сытные и изготовленные из свежей провизии. Так
как Савельцевы жили всеми оброшенные и никогда не ждали гостей, то у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами, и обед всякий день готовился незатейливый, но свежий.
Матушка действительно несколько изменилась в лице при одной перспективе будущего визита Анфисы Порфирьевны. Тут
только, по-видимому, она окончательно убедилась,
какую сделала ошибку, заехавши в Овсецово.
— Сын ли, другой ли кто — не разберешь.
Только уж слуга покорная! По ночам в Заболотье буду ездить, чтоб не заглядывать к этой ведьме. Ну, а ты
какую еще там девчонку у столба видел, сказывай! — обратилась матушка ко мне.
Соседи позабыли об этой истории и
только изредка рассказывали наезжим гостям,
как о диковинке, о помещике-покойнике, живущем в Овсецове, на глазах у властей.
Все помещики, не
только своего уезда, но и соседних, знали его
как затейливого борзописца и доверяли ему ходатайство по делам, так что квартира его представляла собой нечто вроде канцелярии, в которой, под его эгидою, работало двое писцов.
— Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то пошло бы у нас по-хорошему. И площадь в настоящий вид бы пришла, и гостиный двор настоящий бы выстроили! А то
какой в наших лавчонках торг…
только маета одна!
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на
какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с рук. Время проходило довольно оживленно,
только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Прислуга собралась веселая, бойкая,
какая бывает
только у действительно добрых господ.
Слышал, однако ж, что усадьба стоит и поныне в полной неприкосновенности,
как при жизни старушки;
только за садовым тыном уже не так тихо,
как во времена оно, а слышится немолчное щебетание молодых и свежих голосов.
—
Как вам угодно,
только я на первый раз порешил у вас основаться.
— Да, кобылье молоко квашеное так называется… Я и вас бы научил,
как его делать, да вы, поди, брезговать будете. Скажете: кобылятина! А надо бы вам — видишь, ты испитой
какой! И вам есть плохо дают… Куда
только она, маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а то… еду!
Замечательно, что среди общих симпатий, которые стяжал к себе Половников, один отец относился к нему не
только равнодушно, но почти гадливо. Случайно встречаясь с ним, Федос обыкновенно подходил к нему «к ручке», но отец проворно прятал руки за спину и холодно произносил: «Ну, будь здоров! проходи, проходи!» Заочно он называл его не иначе
как «кобылятником», уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо жрет, и нетерпеливо спрашивал матушку...
Может быть, благодаря этому инстинктивному отвращению отца, предположению о том, чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх, не суждено было осуществиться. Но к вечернему чаю его изредка приглашали. Он приходил в том же виде,
как и в первое свое появление в Малиновце,
только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.
— Ничего, сударыня, и Федос Николаич…
Только чудо это! барин, а
как себя беспокоит!
— Говорила, что опоздаем! — пеняла матушка кучеру, но тут же прибавила: — Ну, да к вечерне не беда если и не попадем. Поди, и монахи-то на валу гуляют,
только разве кто по усердию… Напьемся на постоялом чайку, почистимся — к шести часам
как раз к всенощной поспеем!
Родных он чуждался; к отцу ездил
только по большим праздникам, причем дедушка неизменно дарил ему красную ассигнацию; с сестрами совсем не виделся и
только с младшим братом, Григорием, поддерживал кой-какие сношения, но и то
как будто исподтишка.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама
только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется ни при чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так
как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый,
как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
— Теперь мать
только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него
как!
Тем не менее и она имела на старика громадное влияние; так
как последний, по-видимому, красоты не понимал, а ценил
только женщину в тесном смысле слова.
— Ничего, — утешал себя Степан, — так, легонько шлепка дала. Не больно. Небось, при Настьке боится…
Только вот чуть носа мне не расквасила,
как дверь отворяла. Ну, да меня, брат, шлепками не удивишь!
—
Только Григорий Павлыч очень уж рассердился,
как узнал! Приехал из подмосковной, кричит: «Не смейте к Затрапезным ездить! запрещаю!» Даже подсвечником замахнулся; еще немного — и лоб старику раскроил бы!
—
Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет
только что минуло, и я не понимала, что и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч с золовушками за это тиранить.
Только дядя Григорий,
как маятник, ходит взад и вперед по комнате, да Клюквин прислонился к косяку двери и все время стоит в наклоненном положении, точно ждет, что его сейчас позовут.
По крайней мере, матушка, видя,
как он дружит с дядей Григорием Павлычем, не без основания подозревала, что последнему известно многое, что не
только для нее, но и для дедушкиной «крали» оставалось скрытым.
— Такая-то зима, на моих памятях,
только раз и была:
как француз на Москве кутил да мутил.
— Нигде таких моченых яблоков,
как в Москве, не найдешь.
Только здесь ими и полакомишься. Я уж
как ни старалась, и рецепты доставала, никак не дойду.
Прислуга и дневала и ночевала на ларях, в таких миниатюрных конурках, что можно было
только дивиться,
каким образом такая масса народа там размещается.
— Не далее
как на прошлой неделе он вечерок давал. Были
только свои… Потанцевали, потом сервировали ужин… Кстати: объясните, отчего Соловкина
только через раз дает ужинать?
—
Как это у вас языки не отсохнут! — кричит он, — с утра до вечера
только и дела, что сквернословят!
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так
как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так что к Троице поспевают
только в пятницу около полудня, избитые, замученные.