Неточные совпадения
И крепостное право,
и пошехонское раздолье были связаны такими неразрывными узами, что когда рушилось первое,
то вслед за ним в судорогах покончило свое постыдное существование
и другое.
Что касается до усадьбы, в которой я родился
и почти безвыездно прожил до десятилетнего возраста (называлась она «Малиновец»),
то она, не отличаясь ни красотой, ни удобствами, уже представляла некоторые претензии на
то и другое.
Кроме
того, было несколько флигелей, в которых помещались застольная, приказчик, ключник, кучера, садовники
и другая прислуга, которая в горницах не служила.
Ибо общий уклад пошехонской дворянской жизни был везде одинаков,
и разницу обусловливали лишь некоторые частные особенности, зависевшие от интимных качеств
тех или
других личностей.
Но
и тут главное отличие заключалось в
том, что одни жили «в свое удовольствие»,
то есть слаще ели, буйнее пили
и проводили время в безусловной праздности;
другие, напротив, сжимались, ели с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев
и сестер (старше меня было три брата
и четыре сестры, причем между мною
и моей предшественницей-сестрой было три года разницы)
и потому менее
других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда
и для меня подоспела пора ученья,
то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Что касается до нас,
то мы знакомились с природою случайно
и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в
другое. Остальное время все кругом нас было темно
и безмолвно. Ни о какой охоте никто
и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).]
и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд,
и происходила ловля карасей.
Рабочий день начался, но работа покуда идет вяло. До
тех пор, пока не заслышится грозный барынин голос, у некоторых девушек слипаются глаза,
другие ведут праздные разговоры.
И иглы
и коклюшки двигаются медленно.
— Это персик ранжевый, а вот по отделениям пойдем, там
и других персичков поедим. Кто меня любит —
и я
тех люблю; а кто не любит —
и я
тех не люблю.
А кроме
того, сколько еще
других дел —
и везде она поспевай, все к ней за приказаниями бегут!
— Не властна я, голубчик,
и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал,
и я бы тебя не ловила.
И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в
другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там
и хлебца,
и молочка,
и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят,
то и делают! А я, мой
друг, не властна! я себя помню
и знаю, что я тоже слуга!
И ты слуга,
и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Так я
и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил от одного предмета к
другому, смотря по
тому, что меня в данную минуту интересовало.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев
и сестер.
Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме
того, их было пятеро,
и они имели возможность проверять
друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей,
и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато
и помощи я ниоткуда не имел.
Роясь в учебниках, я отыскал «Чтение из четырех евангелистов»; а так как книга эта была в числе учебных руководств
и знакомство с ней требовалось для экзаменов,
то я принялся
и за нее наравне с
другими учебниками.
Мало
того: право на это сознание я переносил
и на
других.
Одни резвятся смело
и искренно, как бы сознавая свое право на резвость;
другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону
и издали наблюдают за играми сверстников, так что даже когда их случайно заставляютрезвиться,
то они делают это вяло
и неумело.
В согласность ее требованиям, они ломают природу ребенка, погружают его душу в мрак,
и ежели не всегда с полною откровенностью ратуют в пользу полного водворения невежества,
то потому только, что у них есть подходящее средство обойти эту слишком крайнюю меру общественного спасения
и заменить ее
другою, не столь резко возмущающею человеческую совесть, но столь же действительною.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать!
того и гляди, деревню сожгут!
И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом
другую, а наконец
и остальных. Будет с них
и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Потом пьют чай сами господа (а в
том числе
и тетеньки, которым в
другие дни посылают чай «на верх»),
и в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
— Может,
другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы
и можете хозяйничать. Я у вас не гащивала
и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете
и впредь жить у брата,
то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К
тому же у нее в это время уже было двое детей,
и надо было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала
та же рутина, как
и в прочих соседних хозяйствах, но ничего
другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет
и мера.
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! —
И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой
друг, не следовало не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась,
и я ее наказала. Она моя,
и я что хочу,
то с ней
и делаю. Так-то.
Благодаря этой репутации она просидела в девках до тридцати лет, несмотря на
то, что отец
и мать, чтоб сбыть ее с рук, сулили за ней приданое, сравнительно более ценное, нежели за
другими дочерьми.
Правда, что подобные разделы большею частью происходили в оброчных имениях, в которых для помещика было безразлично, как
и где устроилась
та или
другая платежная единица; но случалось, что такая же путаница допускалась
и в имениях издельных, в особенности при выделе седьмых
и четырнадцатых частей.
Тем не менее попы часто между собой сварились
и завидовали
друг другу, так как приходы никак нельзя было поделить с математическою точностью.
«Чем лучше быть: генералом или архиереем?» — мелькало у меня в голове; но вопрос этот уже бесчисленное множество раз разрешался мною
то в
том,
то в
другом смысле, а потом
и он перестал интересовать.
Входил гость, за ним прибывал
другой,
и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так
и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не
то что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как бы
и на
другой день осталось.
С своей стороны,
и Сашенька отвечала бабушке такой же горячей привязанностью.
И старая
и малая не надышались
друг на
друга, так что бабушка, по делам оставшегося от покойного зятя имения, даже советовалась с внучкой,
и когда ей замечали, что Сашенька еще мала, не смыслит,
то старушка уверенно отвечала...
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка
и тетенька Арина Павловна Федуляева, в
то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме
того, что раболепнее
других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик
и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
Отец вздыхает. Одиночество, как ни привыкай к нему, все-таки не весело. Всегда он один, а если не один,
то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар
и болен, а все
другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем
и о чем. А теперь вот притихли все,
и если бы не Степан — никого, пожалуй,
и не докликался бы. Умри —
и не догадаются.
— Есть у него деньги,
и даже не маленькие, только он их в ломбарте не держит — процент мал, — а по Москве под залоги распускает. Купец Погуляев
и сейчас ему полтораста тысяч должен — это я верно знаю.
Тому,
другому перехватить даст — хороший процент получит.
Два противоположные чувства борются в ней: с одной стороны, укоренившаяся любовь к дочери, с
другой — утомление, исподволь подготовлявшееся, благодаря вечным заботам об дочери
и той строптивости, с которою последняя принимала эти заботы.
Что если одного ее слова достаточно, чтобы «распорядиться» с такими безответными личностями, как Степка-балбес или Сонька-калмычка,
то в
той же семье могут совсем неожиданно проявиться
другие личности, которые, пожалуй, дадут
и отпор.
А что, ежели она сбежит? Заберет брильянты, да
и была такова!
И зачем я их ей отдала! Хранила бы у себя, а для выездов
и выдавала бы… Сбежит она, да на
другой день
и приедет с муженьком прощенья просить! Да еще хорошо, коли он кругом налоя обведет, а
то и так…
— Ладно, после с тобой справлюсь. Посмотрю, что от тебя дальше будет, — говорит она
и, уходя, обращается к сестрицыной горничной: — Сашка! смотри у меня! ежели ты записочки будешь переносить или
другое что, я тебя… Не посмотрю, что ты кузнечиха (
то есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), — в вологодскую деревню за самого что ни на есть бедного мужика замуж отдам!
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись
и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к
той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает.
Преимущественно сватались вдовцы
и старики. Для них устроивались «смотрины», подобные
тем, образчик которых я представил в предыдущей главе; но после непродолжительных переговоров матушка убеждалась, что в сравнении с этими «вдовцами» даже вдовец Стриженый мог почесться верхом приличия, воздержания
и светскости. Приезжал смотреть на сестрицу
и возвещенный Мутовкиною ростовский помещик, но тут случилось
другого рода препятствие: не жених не понравился невесте, а невеста не понравилась жениху.
Сестрица послушалась
и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько
другому и двумя не загрести,
и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив
того, придет
и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей
и была первой дамой в городе.
Он грешен
теми же грехами, как
и прочие — это главное; затем он имеет между односельцами родню,
друзей, что тоже остерегает от чересчур резких проявлений произвола.
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за что было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же было вести ее на конюшню за
то, что она учила рабов с благодарностью принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы
и разговор совсем
другой был. Но то-то вот
и есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
Выходила яркая картина, в которой, с одной стороны, фигурировали немилостивые цари: Нерон, Диоклетиан, Домициан
и проч., в каком-то нелепо-кровожадном забытьи твердившие одни
и те же слова: «Пожри идолам! пожри идолам!» — с
другой, кроткие жертвы их зверских инстинктов, с радостью всходившие на костры
и отдававшие себя на растерзание зверям.
Но ежели
и этого будет недостаточно, чтобы спасти душу,
то она
и другой выход найдет. Покуда она еще не загадывала вперед, но решимости у нее хватит…
Матушка между
тем каждодневно справлялась, продолжает ли Мавруша стоять на своем,
и получала в ответ, что продолжает. Тогда вышло крутое решение: месячины непокорным рабам не выдавать
и продовольствовать их, наряду с
другими дворовыми, в застольной. Но Мавруша
и тут оказала сопротивление
и ответила через ключницу, что в застольную добровольно не пойдет.
Распоряжения самые суровые следовали одни за
другими,
и одни же за
другими немедленно отменялись. В сущности, матушка была не злонравна, но бесконтрольная помещичья власть приучила ее сыпать угрозами
и в
то же время притупила в ней способность предусматривать, какие последствия могут иметь эти угрозы. Поэтому, встретившись с таким своеобразным сопротивлением, она совсем растерялась.
Дни проходили за днями; Ванька-Каин не только не винился, но, по-видимому, совсем прижился. Он даже приобретал симпатию дворовых. Хотя его редко выпускали с конного двора, но так как он вместе с
другими ходил обедать
и ужинать в застольную,
то до слуха матушки беспрерывно доносился оттуда хохот, который она, не без основания, приписывала присутствию ненавистного балагура.
Факты представлялись его уму бесповоротными,
и причина появления их в
той или
другой форме, с
тем или иным содержанием, никогда не пробуждала его любознательности.
Но прошла неделя, прошла
другая — Конон молчал. Очевидно, намерение жениться явилось в нем плодом
той же путаницы, которая постоянно бродила в его голове. В короткое время эта путаница настолько уже улеглась, что он
и сам не помнил, точно ли он собирался жениться или видел это только во сне. По-прежнему продолжал он двигаться из лакейской в буфет
и обратно, не выказывая при этом даже тени неудовольствия. Это нелепое спокойствие до
того заинтересовало матушку, что она решилась возобновить прерванную беседу.
На этом
и кончились матримониальные поползновения Конона. Но семья наша не успела еще собраться в Москву, как в девичьей случилось происшествие, которое всех заставило смотреть на «олуха» совсем
другими глазами. Катюшка оказалась с прибылью,
и когда об этом произведено было исследование,
то выяснилось, что соучастником в Катюшкином прегрешении был… Конон!
Между
тем вокруг все старелось
и ветшало. Толпа старых слуг редела; одних снесли на погост,
другие, лежа на печи, ждали очереди. Умер староста Федот, умер кучер Алемпий, отпросилась умирать в Заболотье ключница Акулина; девчонки, еще так недавно мелькавшие на побегушках, сделались перезрелыми девами…
Ермолай был такой же бессознательно развращенный человек, как
и большинство дворовых мужчин; стало быть,
другого и ждать от него было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась по дому, а большую часть года ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была до
того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой.
И он отыскивал эти развлечения, где мог, не справляясь, какие последствия может привести за собой удовлетворение его прихоти.