Неточные совпадения
Главным образом я предпринял мой труд для того, чтоб восстановить характеристические черты так называемого доброго старого времени, память о котором, благодаря резкой черте, проведенной упразднением крепостного права,
все больше
и больше сглаживается.
Оно проникало не только в отношения между поместным дворянством
и подневольною массою — к ним, в тесном смысле,
и прилагался этот термин, — но
и во
все вообще формы общежития, одинаково втягивая
все сословия (привилегированные
и непривилегированные) в омут унизительного бесправия, всевозможных изворотов лукавства
и страха перед перспективою быть ежечасно раздавленным.
Во
все стороны от нашей усадьбы было разбросано достаточное количество дворянских гнезд,
и в некоторых из них, отдельными подгнездками, ютилось по несколько помещичьих семей.
По вечерам над болотами поднимался густой туман, который
всю окрестность окутывал сизою, клубящеюся пеленой. Однако ж на вредное влияние болотных испарений, в гигиеническом отношении, никто не жаловался, да
и вообще, сколько мне помнится, повальные болезни в нашем краю составляли редкое исключение.
Дома почти у
всех были одного типа: одноэтажные, продолговатые, на манер длинных комодов; ни стены, ни крыши не красились, окна имели старинную форму, при которой нижние рамы поднимались вверх
и подпирались подставками.
Разумеется, у помещиков более зажиточных (между прочим,
и у нас) усадьбы были обширнее, но общий тип для
всех существовал один
и тот же.
И на деньги были чивы, за
все платили без торга; принесут им лукошко ягод или грибов, спросят двугривенный — слова не скажут, отдадут, точно двугривенный
и не деньги.
Даже в парадных комнатах
все столы были нагружены ворохами ягод, вокруг которых сидели группами сенные девушки, чистили, отбирали ягоду по сортам,
и едва успевали справиться с одной грудой, как на смену ей появлялась другая.
И вот, когда
все было наварено, насолено, настояно
и наквашено, когда вдобавок к летнему запасу присоединялся запас мороженой домашней птицы, когда болота застывали
и устанавливался санный путь — тогда начиналось пошехонское раздолье, то раздолье, о котором нынче знают только по устным преданиям
и рассказам.
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет
все мои братья
и сестры; не составил исключения
и я.
В этом состоял
весь ее родовспомогательный снаряд, ежели не считать усердия, опытности
и «легкой руки».
А именно:
все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили
и поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица,
и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации
и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
И не на меня одного она производила приятное впечатление, а на
всех восемь наших девушек — по числу матушкиных родов — бывших у нее в услужении.
Все они отзывались об ней с восторгом
и возвращались тучные (одна даже с приплодом).
Называла она
всех именами ласкательными, а не ругательными
и никогда ни на кого господам не пожаловалась.
Портным ремеслом занимался
и хорошие деньги зарабатывал, а в дом копеечки щербатой никогда не принес —
всё в кабак.
Вообще
весь наш домашний обиход стоял на вполне реальной почве,
и сказочный элемент отсутствовал в нем.
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом, так как
все в доме говорили о генералах, даже об отставных, не только с почтением, но
и с боязнью.
Очень возможно, что, вследствие таких бессмысленных гигиенических условий,
все мы впоследствии оказались хилыми, болезненными
и не особенно устойчивыми в борьбе с жизненными случайностями.
Детские комнаты, как я уже сейчас упомянул, были переполнены насекомыми
и нередко оставались по нескольку дней неметенными, потому что ничей глаз туда не заглядывал; одежда на детях была плохая
и чаще
всего перешивалась из разного старья или переходила от старших к младшим; белье переменялось редко.
«Ты думаешь, как состояния-то наживаются?» — эта фраза раздавалась во
всех углах с утра до вечера, оживляла
все сердца, давала тон
и содержание
всему обиходу.
Дети в нашей семье (впрочем, тут я разумею, по преимуществу, матушку, которая давала тон
всему семейству) разделялись на две категории: на любимых
и постылых,
и так как высшее счастие жизни полагалось в еде, то
и преимущества любимых над постылыми проявлялись главным образом за обедом.
Вообще
весь процесс насыщения сопровождался тоскливыми заглядываниями в тарелки любимчиков
и очень часто разрешался долго сдерживаемыми слезами. А за слезами неизбежно следовали шлепки по затылку, приказания продолжать обед стоя, лишение блюда,
и непременно любимого,
и т. д.
То же самое происходило
и с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод
и фруктов было такое изобилие, что
и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида,
всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов
и ягод,
и, конечно, посвежее, чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой
и любимчиками,
и постылые легко догадывались, что их настигла обида…
Да, мне
и теперь становится неловко, когда я вспоминаю об этих дележах, тем больше, что разделение на любимых
и постылых не остановилось на рубеже детства, но прошло впоследствии через
всю жизнь
и отразилось в очень существенных несправедливостях…
Я не отрицаю, впрочем, что встречалась
и тогда другого рода действительность, мягкая
и даже сочувственная. Я
и ее впоследствии не обойду. В настоящем «житии» найдется место для
всего разнообразия стихий
и фактов, из которых составлялся порядок вещей, называемый «стариною».
Вообще
весь тон воспитательной обстановки был необыкновенно суровый
и, что
всего хуже, в высшей степени низменный. Но нравственно-педагогический элемент был даже ниже физического. Начну с взаимных отношений родителей.
В особенности донимали ее на первых порах золовки, которые
все жили неподалеку от отцовской родовой усадьбы
и которые встретили молодую хозяйку в высшей степени враждебно.
А так как
все они были «чудихи», то приставания их имели удивительно нелепые
и досадные формы.
Скажу больше: мы только по имени были детьми наших родителей,
и сердца наши оставались вполне равнодушными ко
всему, что касалось их взаимных отношений.
— Ты бы, Гришка, сказал матери: вы, маменька, не
все для нас копите, у вас
и другие дети есть…
Вообще телесные наказания во
всех видах
и формах являлись главным педагогическим приемом.
Но кто может сказать, сколько «не до конца застуканных» безвременно снесено на кладбище? кто может определить, скольким из этих юных страстотерпцев была застукана
и изуродована
вся последующая жизнь?
Нынче всякий так называемый «господин» отлично понимает, что гневается ли он или нет, результат
все один
и тот же: «наплевать!»; но при крепостном праве выражение это было обильно
и содержанием,
и практическими последствиями.
— Ты знаешь ли, как он состояние-то приобрел? — вопрошал один (или одна)
и тут же объяснял
все подробности стяжания, в которых торжествующую сторону представлял человек, пользовавшийся кличкой не то «шельмы», не то «умницы», а угнетенную сторону — «простофиля»
и «дурак».
Тем не менее не
все из нас находили это распоряжение справедливым
и не совсем охотно отдавались на «милость» матушки.
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из
всех, — в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье —
и велика Федора, да дура — что в нем!
— Что отец! только слава, что отец! Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить, а ведь
и я чем не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ
и скажет: пей, ешь
и веселись!
И манже,
и буар,
и сортир —
все тут!
— Я
и то спрашивал: что, мол, кому
и как? Смеется, каналья: «
Все, говорит, вам, Степан Васильич! Ни братцам, ни сестрицам ничего —
все вам!»
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами
и подолгу носил их, в чаянье приворожить сердце маменьки. А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки
и еще живую зарыл в муравейник.
И потом
всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит той самой лягушке, которую объели муравьи.
Поэтому их плохо кормили, одевали в затрапез
и мало давали спать, изнуряя почти непрерывной работой. [Разумеется, встречались помещичьи дома, где
и дворовым девкам жилось изрядно, но в большей части случаев тут примешивался гаремный оттенок.]
И было их у
всех помещиков великое множество.
В нашем доме их тоже было не меньше тридцати штук.
Все они занимались разного рода шитьем
и плетеньем, покуда светло, а с наступлением сумерек их загоняли в небольшую девичью, где они пряли, при свете сального огарка, часов до одиннадцати ночи. Тут же они обедали, ужинали
и спали на полу, вповалку, на войлоках.
Но что было
всего циничнее
и возмутительнее — это необыкновенно настойчивое выслеживание «девок».
Люди позднейшего времени скажут мне, что
все это было
и быльем поросло
и что, стало быть, вспоминать об этом не особенно полезно.
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче
и светом,
и теплом,
и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтобы
и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет
все его существо
и проходит потом через
всю его жизнь.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно
и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время
все кругом нас было темно
и безмолвно. Ни о какой охоте никто
и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).]
и отправлялась
всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд,
и происходила ловля карасей.
А кроме того, мы даже в смысле лакомства чересчур мало пользовались плодами ее, потому что почти
все наловленное немедленно солилось, вялилось
и сушилось впрок
и потом неизвестно куда исчезало.
Вообще в нашем доме избегалось
все, что могло давать пищу воображению
и любознательности.
Но во
всем этом царствовала полная машинальность,
и не чувствовалось ничего, что напоминало бы возглас: «Горе имеем сердца!» Колени пригибались, лбы стукались об пол, но сердца оставались немы.
Наш поп был полуграмотный, выслужившийся из дьячков; это был домовитый
и честный старик, который пахал, косил, жал
и молотил наряду со
всеми крестьянами.