Неточные совпадения
Отец
был, по тогдашнему времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону
жизни, никогда вслух не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое время сохраняла свежесть, силу и красоту.
В чем состоит душевное равновесие? почему оно наполняет
жизнь отрадой? в силу какого злого волшебства мир живых, полный чудес, для него одного превратился в пустыню? — вот вопросы, которые ежеминутно мечутся перед ним и на которые он тщетно
будет искать ответа…
Но кто может сказать, сколько «не до конца застуканных» безвременно снесено на кладбище? кто может определить, скольким из этих юных страстотерпцев
была застукана и изуродована вся последующая
жизнь?
Многие
были удивительно терпеливы, кротки и горячо верили, что смерть возместит им те радости и услады, в которых так сурово отказала
жизнь.
Не потому ли, что, кроме фабулы, в этом трагическом прошлом
было нечто еще, что далеко не поросло
быльем, а продолжает и доднесь тяготеть над
жизнью?
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова,
была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его
жизнь.
Кто поверит, что
было время, когда вся эта смесь алчности, лжи, произвола и бессмысленной жестокости, с одной стороны, и придавленности, доведенной до поругания человеческого образа, — с другой, называлась…
жизнью?!
Нет, я верил и теперь верю в их живоносную силу; я всегда
был убежден и теперь не потерял убеждения, что только с их помощью человеческая
жизнь может получить правильные и прочные устои.
Припомните: разве история не
была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают
жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?.. Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться и впредь?
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия
жизни, конечно, не могло
быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
Здесь, я полагаю,
будет уместно рассказать тетенькину историю, чтобы объяснить те загадочности, которыми полна
была ее
жизнь. Причем не лишним считаю напомнить, что все описываемое ниже происходило еще в первой четверти нынешнего столетия, даже почти в самом начале его.
Старик
был скуп, вел уединенную
жизнь, ни сам ни к кому не ездил, ни к себе не принимал.
Ленивый и ничего не смыслящий в хозяйстве, он управлял имением крайне плохо и вел праздную
жизнь, забавляясь над «покойником», которого заставлял плясать,
петь песни и т. д.
Были ли в ее
жизни горести, кроме тех, которые временно причинила смерть ее мужа и дочери, — я не знаю. Во всяком случае, старость ее можно
было уподобить тихому сиянию вечерней зари, когда солнце уже окончательно скрылось за пределы горизонта и на западе светится чуть-чуть видный отблеск его лучей, а вдали плавают облака, прообразующие соленья, варенья, моченья и всякие гарниры, — тоже игравшие в ее
жизни немаловажную роль. Прозвище «сластены» осталось за ней до конца.
Притом же оба они вполне проникли в
суть современной
жизни.
— Это за две-то тысячи верст пришел киселя
есть… прошу покорно! племянничек сыскался! Ни в
жизнь не поверю. И именье, вишь, промотал… А коли ты промотал, так я-то чем причина? Он промотал, а я изволь с ним валандаться! Отошлю я тебя в земский суд — там разберут, племянник ты или солдат беглый.
Но
жизнь его
была, как говорится, чисто сибирная, потому что матушка не давала ему ни отдыху, ни сроку.
Стало
быть, ей, рабе, и подавно претендовать на другую
жизнь нечего.
Стало
быть, отныне все заветнейшие мечты ее
жизни должны
быть устремлены к этому «выкупу», и вопрос заключался лишь в том, каким путем это чудо устроить.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их
жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался
было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Как бы то ни
было, но
жизнь Павла
была погублена.
Сатир высказывал эти слова с волнением, спеша, точно не доверял самому себе. Очевидно, в этих словах заключалось своего рода миросозерцание, но настолько не установившееся, беспорядочное, что он и сам не
был в состоянии свести концы с концами. Едва ли он мог бы даже сказать, что именно оно, а не другой, более простой мотив, вроде, например, укоренившейся в русской
жизни страсти к скитальчеству, руководил его действиями.
Мало того, бродячая
жизнь мастерового-ученика до того пришлась ему пу сердцу, что он
был бесконечно доволен собой, когда в загаженном сером халате расхаживал по тротуару, посвистывая и выделывая ногами зигзаги.
Как бы то ни
было, но вино поддерживало в нем
жизнь и в то же время приносило за собой забвение
жизни. Я не утверждаю, что он сознательно добивался забытья, но оно приходило само собой, а это только и
было нужно.
Третий месяц Федот уж не вставал с печи. Хотя ему
было за шестьдесят, но перед тем он смотрел еще совсем бодро, и потому никому не приходило в голову, что эту сильную, исполненную труда
жизнь ждет скорая развязка. О причинах своей болезни он отзывался неопределенно: «В нутре будто оборвалось».
Об удобствах
жизни, а тем менее о живописной местности не
было и речи.
А это
было в
жизни самое существенное и все прочие интересы отодвигало далеко на задний план.
О России говорили, что это государство пространное и могущественное, но идея об отечестве, как о чем-то кровном, живущем одною
жизнью и дышащем одним дыханием с каждым из сынов своих, едва ли
была достаточно ясна.
Несмотря на то, что вопрос поставлен
был бесповоротно и угрожал в корне изменить весь строй русской
жизни, все продолжали жить спустя рукава, за исключением немногих; но и эти немногие сосредоточили свои заботы лишь на том, что под шумок переселяли крестьян на неудобные земли и тем уготовали себе в будущем репрессалии.
Корни
жизни слишком глубоко погрязли в тине крепостной уголовщины, чтоб можно
было сразу переместить их на новую почву.
Но как ни безупречна
была, в нравственном смысле, убежденная восторженность людей кружка, она в то же время страдала существенным недостатком. У нее не
было реальной почвы. Истина, добро, красота — вот идеалы, к которым тяготели лучшие люди того времени, но, к сожалению, осуществления их они искали не в
жизни, а исключительно в области искусства, одного беспримесного искусства.
Жизнь того времени представляла собой запертую храмину, ключ от которой
был отдан в бесконтрольное заведывание табели о рангах, и последняя настолько ревниво оберегала ее от сторонних вторжений, что самое понятие о «реальном» как бы исчезло из общественного сознания.
Таким образом,
жизнь сама собой раскалывалась на две половины: одна
была отдана Ормузду, другая — Ариману.
Тем не менее, как ни оторван
был от
жизни идеализм сороковых годов, но лично своим адептам он доставлял поистине сладкие минуты. Мысли горели, сердца учащенно бились, все существо до краев переполнялось блаженством. Спасибо и за это. Бывают сермяжные эпохи, когда душа жаждет, чтобы хоть шепотом кто-нибудь произнес: sursum corda! [Горе имеем сердца! (лат.)] — и не дождется…
Старики Бурмакины жили радушно, и гости ездили к ним часто. У них
были две дочери, обе на выданье; надо же
было барышням развлеченье доставить. Правда, что между помещиками женихов не оказывалось, кроме закоренелых холостяков, погрязших в гаремной
жизни, но в уездном городе и по деревням расквартирован
был кавалерийский полк, а между офицерами и женихов присмотреть не в редкость бывало. Стало
быть, без приемов обойтись никак нельзя.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую дочь Людмилу, да так и оставили ее у себя воспитывать вместе с своими дочерьми. Дочери между тем росли и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива
была Людмила, которую весь полк называл не иначе, как Милочкой. Надо
было думать об женихах, и тут началась для вдовы целая
жизнь тревожных испытаний.
— Скажите! — настаивал он, — если б этот человек
был я; если б я поклялся отдать вам всего себя; если б я ради вас
был готов погубить свою
жизнь, свою душу…
Да, это
была с его стороны грубая ошибка, и он глубоко негодовал на себя, что не предвидел ее последствий… Но в то же время в голове его назойливо складывалась мысль: общая
жизнь началась так недавно, а раздельная черта уж обозначилась!
В расчете добыть денег, Бурмакин задумал статью «О прекрасном в искусстве и в
жизни», но едва успел написать: «Ежели прекрасное само собой и, так сказать, обязательно входит в область искусства, то к
жизни оно прививается лишь постепенно, по мере распространения искусства, и производит в ней полный переворот», — как догадался, что когда-то еще статья
будет написана, когда-то напечатается, а деньги нужны сейчас, сию минуту…
Покуда они
были малы,
жизнь еще представлялась возможною, но ведь какие-нибудь пять-шесть лет пролетят так быстро, что и не заметишь.
Князь
был одним из тех расслабленных и чванных представителей старинных родов, которые, по-видимому, отстаивают корпоративную связь, но, в сущности, пресмыкаются и ползают, исключительно посвящая свою
жизнь поддерживанию дворских и высокобюрократических отношений.
Отец их, Захар Капитоныч Урванцов, один из беднейших помещиков нашего края, принадлежал, подобно Перхунову, к числу «проказников», которыми, за отсутствием умственных и общественных интересов, так торовата
была тогдашняя беспросветная
жизнь.
В особенности возмутительны
были подробности гаремной
жизни, которую он вел.