Неточные совпадения
Повитушке, вместо красной, дали беленькую деньгами да один воз провизии послали по первопутке, а
другой к Масленице.
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот увидите, что маменька совсем
другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
Дети шумно отодвигают табуретки и наперерыв
друг перед
другом спешат подойти
к маменькиной ручке.
А кроме того, сколько еще
других дел — и везде она поспевай, все
к ней за приказаниями бегут!
Шепнет старшине накануне, а на
другой день
к вечеру готово.
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил от одного предмета
к другому, смотря по тому, что меня в данную минуту интересовало.
К концу года у меня образовалось такое смешение в голове, что я с невольным страхом заглядывал в программу, не имея возможности определить, в состоянии ли я выдержать серьезное испытание в
другой класс, кроме приготовительного.
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании.
К тому же у нее в это время уже было двое детей, и надо было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего
другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
Да и один ли оброк? ежели
к такому имению да приложить руки, так и
других полезных статей немало найдется.
— Сын ли,
другой ли кто — не разберешь. Только уж слуга покорная! По ночам в Заболотье буду ездить, чтоб не заглядывать
к этой ведьме. Ну, а ты какую еще там девчонку у столба видел, сказывай! — обратилась матушка ко мне.
Так длилось три-четыре дня (матушка редко приезжала на более продолжительный срок); наконец, после раннего обеда,
к крыльцу подъезжала пароконная телега, в которую усаживали Могильцева, а на
другой день, с рассветом, покидали Заболотье и мы.
На
другой день, с осьми часов, мы отправились
к обедне в ближайшую городскую церковь и, разумеется, приехали
к «часам». По возвращении домой началось именинное торжество, на котором присутствовали именитейшие лица города. Погода была отличная, и именинный обед состоялся в саду. Все сошло, как по маслу; пили и ели вдоволь, а теленок, о котором меня заранее предупреждала тетенька, оказался в полном смысле слова изумительным.
— Ну, тоже со всячинкой. Нет, не
к рукам мне твое именье. Куплю ли, нет ли — в
другом месте. Однако прощай, старик! завтра чуть свет вставать надо.
Но в самый разгар моих литературных упражнений матушка вскочила как ужаленная. Я взглянул инстинктивно на стену и тоже обомлел: мне показалось, что она шевелится, как живая. Тараканы и клопы повылезли из щелей и, торопясь и перегоняя
друг друга, спускались по направлению
к полу. Некоторые взбирались на потолок и сыпались оттуда градом на стол, на лавки, на пол…
Клопами и
другими насекомыми ночлеги изобиловали даже более, нежели летом, и от них уже нельзя было избавиться, потому что в экипаже спать зимой было неудобно.
К счастью, зимний путь был короче, и мы имели всего три остановки.
[«Калиберами» назывались извозчичьи дрожки с длинным сиденьем, на котором один пассажир садился верхом, а
другой — боком
к нему; рессоры были тоненькие, почти сплюснутые.
— Или опять, — вновь начинает старик, переходя
к другому сюжету, — видим мы, что река назад не течет, а отчего? Оттого, что она в возвышенном месте начинается, а потом все вниз, все вниз течет. Назад-то ворочаться ей и неспособно. Коли на дороге пригорочек встретится, она его обойдет, а сама все вниз, все вниз…
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и отец, но он не ужинает вместе с
другими, а пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только дедушке
к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло: всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.
— Судьба, значит, ей еще не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор не принял скабрезного характера, спешит перейти
к другому предмету. — Ни у кого я такого вкусного чаю не пивала, как у вас, папенька! — обращается она
к старику. — У кого вы берете?
Отец вздыхает. Одиночество, как ни привыкай
к нему, все-таки не весело. Всегда он один, а если не один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все
другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем и о чем. А теперь вот притихли все, и если бы не Степан — никого, пожалуй, и не докликался бы. Умри — и не догадаются.
Матушка, впрочем, уже догадывалась, что в Москве не путем выездов добываются женихи и что существуют
другие дороги, не столь блестящие, но более верные. В скором времени она и прибегла
к этим путям, но с этим предметом я предпочитаю подробнее познакомить читателя в следующей главе.
— Настоящей жизни не имею; так кой около чего колочусь! Вы покличете,
другой покличет, а я и вот он-он! С месяц назад, один купец говорит: «Слетай, Родивоныч, за меня пешком
к Троице помолиться; пообещал я, да недосуг…» Что ж, отчего не сходить — сходил! Без обману все шестьдесят верст на своих на двоих отрапортовал!
— Справедливо-с! А все-таки… Будет с меня, похлопотал. Вот, если
к Святой получу чин, можно будет и
другим делом заняться. Достатки у меня есть, опытность тоже…
Рассуждение это поражает всех своею резонностью, но затем беседующие догадываются, что разговор принимает слишком вольный характер, и переходят
к другим предметам.
Два противоположные чувства борются в ней: с одной стороны, укоренившаяся любовь
к дочери, с
другой — утомление, исподволь подготовлявшееся, благодаря вечным заботам об дочери и той строптивости, с которою последняя принимала эти заботы.
— Ладно, после с тобой справлюсь. Посмотрю, что от тебя дальше будет, — говорит она и, уходя, обращается
к сестрицыной горничной: — Сашка! смотри у меня! ежели ты записочки будешь переносить или
другое что, я тебя… Не посмотрю, что ты кузнечиха (то есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), — в вологодскую деревню за самого что ни на есть бедного мужика замуж отдам!
— Ну, накормили грязью, милые
друзья! По горло сытехонька. Сказывай, бесстыжая, где ты с ним познакомилась? — обращается она
к сестрице.
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и
другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали
к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает.
Хотя я уже говорил об этом предмете в начале настоящей хроники, но думаю, что не лишнее будет вкратце повторить сказанное, хотя бы в виде предисловия
к предстоящей портретной галерее «рабов». [Материал для этой галереи я беру исключительно в дворовой среде. При этом, конечно, не обещаю, что исчерпаю все разнообразие типов, которыми обиловала малиновецкая дворня, а познакомлю лишь с теми личностями, которые почему-либо прочнее
других удержались в моей памяти.]
Любопытствующих отсылаю
к началу хроники, где я упоминал и о
других невзгодах, настигавших сенных девушек, — невзгодах еще более возмутительных, нежели дурное питание и недостаток простора.
Украдучись, ушла она ночью из Уголка, почти без отдыха отмахала сорок верст и на
другой день
к обеду была уж в Малиновце.
Но матушка рассудила иначе. Работы нашлось много: весь иконостас в малиновецкой церкви предстояло возобновить, так что и срок определить было нельзя. Поэтому Павлу было приказано вытребовать жену
к себе. Тщетно молил он отпустить его, предлагая двойной оброк и даже обязываясь поставить за себя
другого живописца; тщетно уверял, что жена у него хворая,
к работе непривычная, — матушка слышать ничего не хотела.
— Нечего сказать, нещечко взял на себя Павлушка! — негодовала матушка, постепенно забывая кратковременную симпатию, которую она выказала
к новой рабе, — сидят с утра до вечера,
друг другом любуются; он образа малюет, она чулок вяжет. И чулок-то не барский, а свой! Не знаю, что от нее дальше будет, а только ежели… ну уж не знаю! не знаю! не знаю!
Мавруша тосковала больше и больше. Постепенно ей представился Павел как главный виновник сокрушившего ее злосчастья. Любовь, постепенно потухая, прошла через все фазисы равнодушия и, наконец, превратилась в положительную ненависть. Мавруша не высказывалась, но всеми поступками, наружным видом, телодвижениями, всем доказывала, что в ее сердце нет
к мужу никакого
другого чувства, кроме глубокого и непримиримого отвращения.
Матушка даже вскочила: до такой степени ее в одну минуту вывело из себя неизреченное остолопство, с которым Конон, без всякого признака мысли, переходил от одного предположения
к другому.
Не будучи в состоянии угомонить этот тайный голос, она бесцельно бродила по опустелым комнатам, вглядывалась в церковь, под сенью которой раскинулось сельское кладбище, и припоминала. Старик муж в могиле, дети разбрелись во все стороны, старые слуги вымерли,
к новым она примениться не может… не пора ли и ей очистить место для
других?
Матренка уже не делала дальнейших попыток
к сближению с женихом. Она воротилась в дом, когда уже засветили огонь, и молча вместе с
другими села за пряжу. По лицу ее товарки сразу увидали, что она «прощенья» не принесла.
Время шло. Над Егоркой открыто измывались в застольной и беспрестанно подстрекали Ермолая на новые выходки, так что Федот наконец догадался и отдал жениха на село
к мужичку в работники. Матренка, с своей стороны, чувствовала, как с каждым днем в ее сердце все глубже и глубже впивается тоска, и с нетерпением выслушивала сожаления товарок. Не сожаления ей были нужны, а развязка. Не та развязка, которой все ждали, а совсем
другая. Одно желание всецело овладело ею: погибнуть, пропасть!
Кроме этого, он ни
к какому
другому занятию призвания не чувствовал.
Сатир высказывал эти слова с волнением, спеша, точно не доверял самому себе. Очевидно, в этих словах заключалось своего рода миросозерцание, но настолько не установившееся, беспорядочное, что он и сам не был в состоянии свести концы с концами. Едва ли он мог бы даже сказать, что именно оно, а не
другой, более простой мотив, вроде, например, укоренившейся в русской жизни страсти
к скитальчеству, руководил его действиями.
Болело ли сердце старика Сергеича о погибающем сыне — я сказать не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он говорил себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет,
другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти
к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
Год проходит благополучно. На
другой год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков
к последнему хозяину, у которого он жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад ушел
к Троице Богу молиться и с тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
Разве уже самые мелкотравчатые не успевали сводить концы с концами и искали подспорья в том, что перекочевывали с детьми от одних соседей
к другим, играя незавидную роль буфонов и приживальцев.
Но так как новости были запоздалые, то обыкновенно при этом прибавляли: «Теперь уж, поди, нога зажила!» — и переходили
к другому, столь же запоздалому известию.
Дома он почти не живет; с утра бродит по соседям; в одном месте пообедает, в
другом поужинает, а
к ночи, ежели ноги таскают, возвращается домой.
Обедать приходится сам-друг; но на этот раз Федор Васильич даже доволен, что нет посторонних: надо об «деле» с женой переговорить. Начинается сцена обольщения.
К удовольствию Струнникова, Александра Гавриловна даже не задумывается.
В одном появится 31 декабря у себя на балу, когда соседи съедутся
к ним Новый год встречать, в
другом — в субботу на масленице, когда у них назначается folle journйe.
Рекрутские наборы следовали один за
другим; раздался призыв
к ополчению; предводители получали бумаги о необходимости поднятия народного духа вообще и дворянского в особенности; помещики оживились, откупщики жертвовали винные порции… Каждому уезду предстояло выставить почти целую армию, одетую, обутую, снабженную продовольствием.
Справедливость требует сказать, что Федор Васильич восторжествовал и в высшей инстанции. Неизвестно, не записали ли его за эту проделку в книгу живота, но, во всяком случае, через неделю «имеющий уши да слышит» был переведен в
другую губернию, а
к нам прислали
другого такого же.
Он подходит то
к одному, то
к другому валу, перевернет палкой и посмотрит, чисто ли скошено, нет ли махров.