Неточные совпадения
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед —
дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь
в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой
день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Таким образом
дело шло изо
дня в день, так что совсем свежий обед готовился лишь по большим праздникам да
в те дни, когда наезжали гости.
Когда матушка занималась «
делами»,
то всегда затворялась
в своей спальне.
Хотя время еще раннее, но
в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный
день. Беседа идет о
том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют
в лес за грибами или за ягодами, или нарядят
в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый
день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
А он
в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер такой!.. не может без
того, чтоб спервоначалу не измучить, а потом вдруг возьмет да
в одночасье и решит ваше
дело».
Весь этот
день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись
в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие
в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только
в дни именин.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте
дела ей придется платить за меня
в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями
в год,
то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят,
в общей сложности, круглую сумму
в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой
в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не
то и весь пятиалтынный. А поп между
тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый
день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое
дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Все это очень кстати случилось как раз во время великого поста, и хотя великопостные
дни,
в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались
в нашем доме от обыкновенных
дней, кроме
того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Ради говельщиков-крестьян (господа и вся дворня говели на страстной неделе, а отец с тетками, сверх
того, на первой и на четвертой),
в церкви каждый
день совершались службы, а это,
в свою очередь, тоже напоминало ежели не о покаянии,
то о сдержанности.
Да,
в наши
дни истинное назначение человека именно
в том состоит, чтоб творить суд и расправу.
Остаются враги внутренние, но борьба с ними даже
в отличие не вменяется. Как субалтерн-офицер, он не играет
в этом
деле никакой самостоятельной роли, а лишь следует указаниям
того же Мити Потанчикова.
Я знаю, что страдания и неудачи, описанные
в сейчас приведенном примере, настолько малозначительны, что не могут считаться особенно убедительными. Но ведь
дело не
в силе страданий, а
в том, что они падают на голову неожиданно, что творцом их является слепой случай, не признающий никакой надобности вникать
в природу воспитываемого и не встречающий со стороны последнего ни малейшего противодействия.
Чаю
в этот
день до обедни не пьют даже дети, и так как все приказания отданы еще накануне,
то делать решительно нечего.
Матушка волнуется, потому что
в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три
дня идет по деревням гульба,
в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий
день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и
тот же ответ, что староста «не годится». А между
тем овсы еще наполовину не сжатые
в поле стоят,
того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Потом пьют чай сами господа (а
в том числе и тетеньки, которым
в другие
дни посылают чай «на верх»), и
в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Теперь, при одном воспоминании о
том, что проскакивало
в этот знаменательный
день в мой желудок, мне становится не по себе.
Настоящая гульба, впрочем, идет не на улице, а
в избах, где не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой.
В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного, водят из дома
в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело на господский красный двор, и конюха
то и
дело убирают скотину на конный двор.
Она самолично простаивала целые
дни при молотьбе и веянии и заставляла при себе мерять вывеянное зерно и при себе же мерою ссыпать
в амбары. Кроме
того, завела книгу,
в которую записывала приход и расход, и раза два
в год проверяла наличность. Она уже не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых, по ее соображениям, столько-то должно поступить
в продажу.
Дворня до
того была поражена, что
в течение двух-трех
дней чувствовалось между дворовыми нечто вроде волнения.
Сверх
того, летом из Заболотья наряжалась
в Малиновец так называемая помочь, которая
в три-четыре
дня оканчивала почти все жнитво и значительную часть сенокоса.
Через три
дня Ольгу Порфирьевну схоронили на бедном погосте, к которому Уголок был приходом. Похороны, впрочем, произошли честь честью. Матушка выписала из города средненький, но очень приличный гробик, средненький, но тоже очень приличный покров и пригласила из Заболотья старшего священника, который и служил заупокойную литургию соборне. Мало
того: она заказала два сорокоуста и внесла
в приходскую церковь сто рублей вклада на вечныевремена для поминовения души усопшей рабы Божией Ольги.
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой друг, не следовало не
в свое
дело вмешиваться.
В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что хочу,
то с ней и делаю. Так-то.
С
тех пор
в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь
день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже
в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он
в особенности настаивал, желая себя выказать
в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
В то время
в военной среде жестокое обращение не представлялось чем-нибудь ненормальным; ручные побои, палка, шпицрутены так и сыпались градом, но требовалось, чтоб эти карательно-воспитательные меры предпринимались с толком и «за
дело».
В то время
дела такого рода считались между приказною челядью лакомым кусом.
В Щучью-Заводь приехало целое временное отделение земского суда, под председательством самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы на теле и нашли, что наказание не выходило из ряду обыкновенных и что поломов костей и увечий не оказалось.
Всю ночь после
того пировали чиновники
в господском доме, округляя и облаживая
дело, а Савельцев
то и
дело исчезал справляться
в кису, где хранились его кровные денежки.
Сравнительно
в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино
дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели будут мозолить начальству глаза,
то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Там, несмотря на
то, что последняя губернская инстанция решила ограничиться внушением Савельцеву быть впредь
в поступках своих осмотрительнее, взглянули на
дело иначе.
Наследственные
разделы происходили
в то время очень своеобразно и без всякой предусмотрительности.
Правда, что подобные
разделы большею частью происходили
в оброчных имениях,
в которых для помещика было безразлично, как и где устроилась
та или другая платежная единица; но случалось, что такая же путаница допускалась и
в имениях издельных,
в особенности при выделе седьмых и четырнадцатых частей.
Я не следил, конечно, за сущностью этих
дел, да и впоследствии узнал об них только
то, что большая часть была ведена бесплодно и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и не нужна здесь, потому что я упоминаю о
делах только потому, что они определяли характер
дня, который мы проводили
в Заболотье. Расскажу этот
день по порядку.
— Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то пошло бы у нас по-хорошему. И площадь
в настоящий вид бы пришла, и гостиный двор настоящий бы выстроили! А
то какой
в наших лавчонках торг… только маета одна!
Вечер снова посвящался
делам. Около вечернего чая являлся повар за приказаниями насчет завтрашнего обеда. Но матушка, зная, что
в Заболотье она,
в кулинарном отношении, зависит от случайности, неизменно давала один и
тот же ответ...
Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за ее гостеприимство и любовь к лакомому куску. Жила она от нас далеко,
в Р., с лишком
в полутораста верстах, вследствие чего мы очень редко видались. Старушка, однако ж, не забывала нас и ко
дню ангелов и рождений аккуратно присылала братцу и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали
тем же.
В передней
то и
дело раздавался звонок и слышались голоса...
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить.
В четверть часа готов будет. Не
то что
в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как бы и на другой
день осталось.
Целый
день прошел
в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали.
В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас,
в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между
тем все понуждала и понуждала...
Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж,
в недоумении. Племянник ли Федос или беглый солдат —
в сущности, ей было все равно; но если он вправду племянник,
то как же не принять его? Прогонишь его — он, пожалуй,
в канаве замерзнет;
в земский суд отправить его — назад оттуда пришлют… А
дело между
тем разгласится, соседи будут говорить: вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику
в угле отказала.
Мы выехали из Малиновца около часа пополудни. До Москвы считалось сто тридцать пять верст (зимний путь сокращался верст на пятнадцать), и так как путешествие, по обыкновению, совершалось «на своих»,
то предстояло провести
в дороге не меньше двух
дней с половиной. До первой станции (Гришково), тридцать верст, надо было доехать засветло.
Изо
дня в день его жизнь идет
в одном и
том же порядке, а он перестал даже тяготиться этим однообразием.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето
в деревню; но, проживши
в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться
в Москву, хотя
в это время года одиночество его усугублялось
тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал
в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными
делами и один из всех окружающих знал
в точности, сколько хранится у него капитала
в ломбарде.
Кроме
того, во время учебного семестра, покуда родные еще не съезжались из деревень, дедушка по очереди брал
в праздничные
дни одного из внуков, но последние охотнее сидели с Настасьей, нежели с ним, так что присутствие их нимало не нарушало его всегдашнего одиночества.
Но и за всем
тем дедушка считался «при хорошем капитале», благодаря таинственности,
в которую он облекал свои
дела.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно», что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или
в самом
деле не знала, к кому обратиться; как бы
то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам! Вот ужо пойдем
в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить
в любви!»
То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше
дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
— Да, хлеб. Без хлеба тоже худо. Хлеб, я тебе скажу, такое
дело; нынче ему урожай, а
в будущем году семян не соберешь. Либо град, либо засуха, либо что. Нынче он шесть рублей четверть, а
в будущем году тридцать рублей за четверть отдашь! Поэтому которые хозяева с расчетом живут,
те в урожайные года хлеба не продают, а дождутся голодухи да весь запас и спустят втридорога.
— А что,
в самом
деле! и
то скажу!
Когда все пристроились по местам, разносят чай, и начинается собеседование. Первою
темою служит погода; все жалуются на холода. Январь
в половине, а как стала 1-го ноября зима, так ни одной оттепели не было, и стужа
день ото
дня все больше и больше свирепеет.
Целый
день ей приходилось проводить дома
в полном одиночестве, слоняясь без
дела из угла
в угол и утешая себя разве
тем, что воскресенье, собственно говоря, уже начало поста, так как
в церквах
в этот
день кладут поклоны и читают «Господи, владыко живота».