Неточные совпадения
— Нет,
говорит, ничего не сделал; только что взяла с
собой поесть, то отнял. Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
— Этакую ты, матушка, махину набрала! —
говорит он, похлопывая
себя по ляжкам, — ну, и урожай же нынче! Так и быть, и я перед чаем полакомлюсь, и мне уделите персичек… вон хоть этот!
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно
говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами
себе господа, что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я
себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
«Не погрязайте в подробностях настоящего, —
говорил и писал я, — но воспитывайте в
себе идеалы будущего; ибо это своего рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной шар обратился бы в камень.
Она самолично простаивала целые дни при молотьбе и веянии и заставляла при
себе мерять вывеянное зерно и при
себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме того, завела книгу, в которую записывала приход и расход, и раза два в год проверяла наличность. Она уже не
говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых, по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
Кормили тетенек более чем скупо. Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать
себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им,
говоря...
— Нет, смирился. Насчет этого пожаловаться не могу, благородно
себя ведет. Ну, да ведь, мать моя, со мною немного
поговорит. Я сейчас локти к лопаткам, да и к исправнику… Проявился, мол, бродяга, мужем моим
себя называет… Делайте с ним, что хотите, а он мне не надобен!
— Какова халда! За одним столом с холопом обедать меня усадила! Да еще что!.. Вот,
говорит, кабы и тебе такого же Фомушку… Нет уж, Анфиса Порфирьевна, покорно прошу извинить! калачом меня к
себе вперед не заманите…
— Из-за него, из-за постылого, еще на каторгу, пожалуй, попадешь! —
говорила она
себе, — нет, нет! придет мой час, придет! Всякую нагайку, всякую плюху — все на нем, злодее, вымещу!
— Этак ты, пожалуй, весь торг к
себе в усадьбу переведешь, — грубо
говорили ей соседние бурмистры, и хотя она начала по этому поводу дело в суде, но проиграла его, потому что вмешательство князя Г. пересилило ее скромные денежные приношения.
— Смотри, после моей смерти братцы, пожалуй, наедут, —
говорил он, — услуги предлагать будут, так ты их от
себя гони!
— Выдам ее за хорошего человека замуж и умру, —
говорила она
себе, но втайне прибавляла, — а может быть, Бог пошлет, и поживу еще с ними.
Вечером, конечно, служили всенощную и наполнили дом запахом ладана. Тетенька напоила чаем и накормила причт и нас, но сама не пила, не ела и сидела сосредоточенная, готовясь к наступающему празднику. Даже
говорить избегала, а только изредка перекидывалась коротенькими фразами. Горничные тоже вели
себя степенно, ступали тихо,
говорили шепотом. Тотчас после ухода причта меня уложили спать, и дом раньше обыкновенного затих.
По словам матушки, которая часто
говорила: «Вот уйду к Троице, выстрою
себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни скорбь, где человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом
себе, в сознании блаженного безмятежия…
— Тихоня-тихоня, а подцепил
себе б — ку, и живет да поживает! —
говорила матушка, — ни отца, ни родных, никого знать не хочет.
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что
говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай
себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
— Ну что папеньку трогать! Папенька сам по
себе. Я правду ей
говорю, а она: «папенька»…
Целый день ей приходилось проводить дома в полном одиночестве, слоняясь без дела из угла в угол и утешая
себя разве тем, что воскресенье, собственно
говоря, уже начало поста, так как в церквах в этот день кладут поклоны и читают «Господи, владыко живота».
В чистый понедельник великий пост сразу вступал в свои права. На всех перекрестках раздавался звон колоколов, которые как-то особенно уныло перекликались между
собой; улицы к часу ночи почти мгновенно затихали, даже разносчики появлялись редко, да и то особенные, свойственные посту; в домах слышался запах конопляного масла. Словом сказать, все как бы
говорило: нечего заживаться в Москве! все, что она могла дать, уже взято!
Ее нельзя было назвать красивою; справедливее
говоря, она была даже дурна
собою.
— Умрем, ничего с
собою не унесем, —
говорила она, — пока с нее довольно, а потом, если зять будет ласков, то и еще наградим.
Буря не заставила
себя ждать и на этот раз сопровождалась несколькими, быть может, и настоящими обмороками. Но матушка уж не боится и совершенно хладнокровно
говорит...
Говорила ли она
себе, что жить уж довольно, или, напротив, просила у Бога еще хоть крошечку пожить — неизвестно.
Мотай
себе господин на ус, что он, собственно
говоря, не выпорол Аришку, а способствовал ей получить небесный венец… «Вот ведь как они, тихони-то эти, благородность понимают!»
«Наказал меня Бог,
говорит, такую болесть наслал на меня, что места
себе не найду; и домочадцы и друзья — все меня бросили; живу хуже пса смердящего».
— До этого она не дойдет, —
говорил он, — а вот я сам руки на
себя наложу — это дело статочное.
— А до тех пор отдам
себя на волю Божию, —
говорила она Акулине, — пусть батюшка Царь Небесный как рассудит, так со мной и поступает! Захочет — защитит меня, не захочет — отдаст на потеху сквернавцу!
— Господи! да, никак, он все тот же, что и вчера! — мелькнуло в ее голове, но она перемогла
себя и продолжала: — Я с тобой, Егорушко,
говорить пришла…
— Грех, Сатирушка, так
говорить: ну, да уж ради долготерпения твоего, Бог тебя простит. Что же ты с
собою делать будешь?
— На табак ежели, так я давно тебе
говорю: перестань проклятым зельем нос набивать. А если и нужно на табак, так вот тебе двугривенный — и будет. Это уж я от
себя, вроде как подарок… Нюхай!
«У
себя, —
говорит, — я вам ничего предоставить не могу, а есть у меня родственник, который в Ницце ресторан содержит, так я с ним спишусь».
— Первое время тревожили. Пытал я бегать от них, да уж губернатору написал. Я,
говорю, все, что у меня осталось, — все кредиторам предоставил, теперь трудом
себе хлеб добываю, неужто ж и это отнимать! Стало быть, усовестил; теперь затихло…
— Ты доставил
себе удовольствие, —
говорила она, — насмотрелся на своих приятелей, наговорился с ними, — надо же и мне что-нибудь… Позволь хоть последние-то дни перед постом повеселиться!
— Бабочка молодая, —
говорили кругом, — а муж какой-то шалый да ротозей. Смотрит по верхам, а что под носом делается, не видит. Чем бы первое время после свадьбы посидеть дома да в кругу близких повеселить молодую жену, а он в Москву ее повез, со студентами стал сводить. Городят студенты промеж
себя чепуху, а она сидит, глазами хлопает. Домой воротился, и дома опять чепуху понес. «Святая» да «чистая» — только и слов, а ей на эти слова плюнуть да растереть. Ну, натурально, молодка взбеленилась.
— Ничего не поделаешь. Я, впрочем, не об
себе, а об дочке хотела с тобой
поговорить. Не нравится мне она.