Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней
руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой,
в чаянии получить за нею богатое приданое.
Поэтому, ради удовлетворения целям раздолья, неустанно выжимался последний мужицкий сок, и мужики, разумеется, не сидели сложа
руки, а кишели, как муравьи,
в окрестных полях.
В этом состоял весь ее родовспомогательный снаряд, ежели не считать усердия, опытности и «легкой
руки».
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я не спорю, но
в то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа
руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Выше я упоминал о формах,
в которых обрушивался барский гнев на прогневлявшую господ прислугу, но все сказанное по этому поводу касается исключительно мужского персонала, который подвертывался под
руку сравнительно довольно редко.
Анна Павловна, постояв несколько секунд, грузными шагами направляется
в девичью, где, заложив
руки за спину, ее ожидает старик повар
в рваной куртке и засаленном переднике.
Покуда
в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся
в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает
руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает ему от времени до времени посматривать
в окна, не прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли.
В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут
в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Барин делает полуоборот, чтоб снова стать на молитву, как взор его встречает жену старшего садовника, которая выходит из садовых ворот.
Руки у нее заложены под фартук: значит, наверное, что-нибудь несет. Барин уж готов испустить крик, но садовница вовремя заметила его
в окне и высвобождает
руки из-под фартука; оказывается, что они пусты.
Лицо Анны Павловны мгновенно зеленеет; губы дрожат, грудь тяжело дышит,
руки трясутся.
В один прыжок она подскакивает к Кирюшке.
Солдат изможден и озлоблен. На нем пестрядинные, до клочьев истрепанные портки и почти истлевшая рубашка, из-за которой виднеется черное, как голенище, тело. Бледное лицо блестит крупными каплями пота; впалые глаза беспокойно бегают; связанные сзади
в локтях
руки бессильно сжимаются
в кулаки. Он идет, понуждаемый толчками, и кричит...
— Эй, что там копаются! забить ему руки-ноги
в колодки!
Анна Павловна любит старосту; она знает, что он не потатчик и что клюка
в его
руках не бездействует.
Никаким подобным преимуществом не пользуются дети. Они чужды всякого участия
в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной
руки и не знают, что эта
рука сделает с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их
в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они не отдают себе отчета
в том, действительно ли это знания, а не бесполезности…
И вот, погруженные
в невежество, с полными
руками бесполезностей, с единственным идеалом
в душе: творить суд и расправу — они постепенно достигают возмужалости и наконец являются на арену деятельности.
Пристяжные завиваются, дышловые грызутся и гогочут, едва сдерживаемые сильною
рукою кучера Алемпия; матушка трусит и крестится, но не может отказать себе
в удовольствии проехаться
в этот день на стоялых жеребцах, которые
в один миг домчат ее до церкви.
Отец, с полштофом
в одной
руке и рюмкой
в другой, принимает поздравления и по очереди подносит по рюмке водки поздравляющим.
Мы с жадностью набрасываемся на сласти, и так как нас пятеро и
в совокупности мы обладаем довольно значительною суммою, то
в течение пяти минут
в наших
руках оказывается масса всякой всячины.
Настоящая гульба, впрочем, идет не на улице, а
в избах, где не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой.
В особенности чествуют старосту Федота, которого под
руки, совсем пьяного, водят из дома
в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело на господский красный двор, и конюха то и дело убирают скотину на конный двор.
Этим сразу старинные порядки были покончены. Тетеньки пошептались с братцем, но без успеха. Все дворовые почувствовали, что над ними тяготеет не прежняя сутолока, а настоящая хозяйская
рука, покамест молодая и неопытная, но обещающая
в будущем распорядок и властность. И хотя молодая «барыня» еще продолжала играть песни с девушками, но забава эта повторялась все реже и реже, а наконец девичья совсем смолкла, и веселые игры заменились целодневным вышиванием
в пяльцах и перебиранием коклюшек.
Вообще сестрицы сделались чем-то вроде живых мумий; забытые, брошенные
в тесную конуру, лишенные притока свежего воздуха, они даже перестали сознавать свою беспомощность и
в безмолвном отупении жили, как
в гробу,
в своем обязательном убежище. Но и за это жалкое убежище они цеплялись всею силою своих костенеющих
рук.
В нем, по крайней мере, было тепло… Что, ежели рассердится сестрица Анна Павловна и скажет: мне и без вас есть кого поить-кормить! куда они тогда денутся?
С тем староста и ушел. Матушка, впрочем, несколько раз порывалась велеть заложить лошадей, чтоб съездить к сестрицам; но
в конце концов махнула
рукой и успокоилась.
Домишко был действительно жалкий. Он стоял на юру, окутанный промерзлой соломой и не защищенный даже рощицей. Когда мы из крытого возка перешли
в переднюю, нас обдало морозом. Встретила нас тетенька Марья Порфирьевна, укутанная
в толстый ваточный капот,
в капоре и
в валяных сапогах. Лицо ее осунулось и выражало младенческое отупение. Завидев нас, она машинально замахала
руками, словно говорила: тише! тише! Сзади стояла старая Аннушка и плакала.
Матушка заплакала. Отец,
в шубе и больших меховых сапогах, закрывал
рукою рот и нос, чтоб не глотнуть морозного воздуха.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке
в книжке видел),
в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед
руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Через две-три минуты, однако ж, из-за угла дома вынырнула человеческая фигура
в затрапезном сюртуке, остановилась, приложила
руку к глазам и на окрик наш: «Анфиса Порфирьевна дома?» — мгновенно скрылась.
— Ах, родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая
руки, чтобы обнять матушку, — чай, на полпути
в Заболотье… все-таки дешевле, чем на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила ты коко с соком… Ну, да и молодец же ты! Лёгко ли дело, сама-одна какое дело сварганила! Милости просим
в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да вспомнила.
Я сам стоял
в нерешимости перед смутным ожиданием ответственности за непрошеное вмешательство, — до такой степени крепостная дисциплина смиряла даже
в детях человеческие порывы. Однако ж сердце мое не выдержало; я тихонько подкрался к столбу и протянул
руки, чтобы развязать веревки.
Матушка чуть-чуть сконфузилась, но не отняла
руки и даже поцеловала Фомушку
в лоб, как этого требовал тогдашний этикет.
— Истинную правду говорю. А то начнут комедии представлять. Поставят старого барина на колени и заставят «барыню» петь. Он: «Сударыня-барыня, пожалуйте ручку!» — а она: «Прочь, прочь отойди, ручки недостойный!» Да рукой-то
в зубы… А Фомка качается на стуле, разливается, хохочет…
Благодаря этой репутации она просидела
в девках до тридцати лет, несмотря на то, что отец и мать, чтоб сбыть ее с
рук, сулили за ней приданое, сравнительно более ценное, нежели за другими дочерьми.
Напивался пьян и
в пьяном виде дебоширствовал; заведуя ротным хозяйством, людей содержал дурно и был нечист на
руку.
Встречались, конечно, и другие, которые
в этом смысле не клали охулки на
руку, но опять-таки они делали это умненько, с толком (такой образ действия
в старину назывался «благоразумной экономией»), а не без пути, как Савельцев.
С одной стороны, она сознавала зыбкость своих надежд; с другой, воображение так живо рисовало картины пыток и истязаний, которые она обещала себе осуществить над мужем, как только случай развяжет ей
руки, что она забывала ужасную действительность и всем существом своим переносилась
в вожделенное будущее.
Улита стояла ни жива ни мертва. Она чуяла, что ее ждет что-то зловещее. За две недели, прошедшие со времени смерти старого барина, она из дебелой и цветущей барской барыни превратилась
в обрюзглую бабу. Лицо осунулось, щеки впали, глаза потухли,
руки и ноги тряслись. По-видимому, она не поняла приказания насчет самовара и не двигалась…
— Помилуйте! почту за честь, — ответил Савельцев, подавая исправнику
руку,
в глубине ладони которой была спрятана крупная ассигнация.
Подобные истязания возобновлялись
в Овсецове (супруги из страха переехали на жительство туда) почти ежедневно и сходили с
рук совершенно безнаказанно.
Тут же, совсем кстати, умер старый дворовый Потап Матвеев, так что и
в пустом гробе надобности не оказалось. Потапа похоронили
в барском гробе, пригласили благочинного, нескольких соседних попов и дали знать под
рукою исправнику, так что когда последний приехал
в Овсецово, то застал уже похороны. Хоронили болярина Николая с почестями и церемониями, подобающими родовитому дворянину.
Это был холуй
в полном смысле этого слова, нахальный, дерзкий на
руку и не
в меру сластолюбивый.
Это были жилища богатеев, которые все село держали
в своих
руках.
В старину Заболотье находилось
в полном составе
в одних
руках у князя Г., но по смерти его оно распалось между троими сыновьями. Старшие два взяли по равной части, а младшему уделили половинную часть и вдобавок дали другое имение
в дальней губернии.
Увы! отдавая свой приказ, матушка с болью сознавала, что если
в Заболотье и можно было соследить за Могильцевым, то
в городе
руки у него были совершенно развязаны.
Наконец до слуха моего доходило, что меня кличут. Матушка выходила к обеду к двум часам. Обед подавался из свежей провизии, но, изготовленный неумелыми
руками, очень неаппетитно. Начатый прежде разговор продолжался и за обедом, но я, конечно, участия
в нем не принимал. Иногда матушка была весела, и это означало, что Могильцев ухитрился придумать какую-нибудь «штучку».
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли
в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с
рук. Время проходило довольно оживленно, только душно
в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Словом сказать, круглый год
в городе царствовала та хлопотливая неурядица, около которой можно было греть
руки, зная наперед, что тут черт ногу сломит, прежде чем до чего-нибудь доищется.
Базар под
руками, церквей не перечесть, знакомых сколько угодно, а когда Леночка начала подрастать, то и
в учителях недостатка не было.
— Ах, милый! ах, родной! да какой же ты большой! — восклицала она, обнимая меня своими коротенькими
руками, — да, никак, ты уж
в ученье, что на тебе мундирчик надет! А вот и Сашенька моя. Ишь ведь старушкой оделась, а все оттого, что уж очень навстречу спешила… Поцелуйтесь, родные! племянница ведь она твоя! Поиграйте вместе, побегайте ужо, дядюшка с племянницей.
Это щебечут внуки и внучки Сашеньки (и она,
в свою очередь, овдовела), дети двоих ее сыновей, которые сами устроились
в Петербурге, а детей покинули на
руки бабушке.
Федос сунул
руку в карман и подал бумагу. Матушка читала вслух...
Это был худой, совершенно лысый и недужный старик, который ходил сгорбившись и упираясь
руками в колени; но за всем тем он продолжал единолично распоряжаться
в доме и держал многочисленную семью
в большой дисциплине.
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что с деньгами оборот еще можно сделать, а главное, не к
рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я
в Заболотье-то еще словно на тычке живу. Куда ни выйдешь, все на чужую землю ступишь.