Неточные совпадения
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело
было за
чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
К
чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака не
было, так что с осьми часов до двух (время обеда) дети буквально оставались без пищи.
— Без
чаю да без
чаю! только вы и знаете! а я вот возьму да и
выпью!
— Не смеешь! Если б ты попросил прощения, я, может
быть, простила бы, а теперь… без
чаю!
— Этакую ты, матушка, махину набрала! — говорит он, похлопывая себя по ляжкам, — ну, и урожай же нынче! Так и
быть, и я перед
чаем полакомлюсь, и мне уделите персичек… вон хоть этот!
Василий Порфирыч сам заваривает
чай в особливом чайнике и начинает
пить, переговариваясь с Коняшкой, за отсутствием других собеседников.
Чаю в этот день до обедни не
пьют даже дети, и так как все приказания отданы еще накануне, то делать решительно нечего.
Продам, — вот на
чай с сахаром и
будет…
Чай Николай Абрамыч
пил с ромом, по особой, как он выражался, савельцевской, системе. Сначала нальет три четверти стакана
чаю, а остальное дольет ромом; затем, отпивая глоток за глотком, он подливал такое же количество рому, так что под конец оказывался уже голый ямайский напиток. Напившись такого
чаю, Савельцев обыкновенно впадал в полное бешенство.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж;
чай, в церкви обвенчаны…
Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так
будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и
будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Школы в селе не
было, но большинство крестьян
было грамотное или, лучше сказать, полуграмотное, так как между крестьянами преобладал трактирный промысел. Умели написать на клочке загаженной бумаги: «силетка адна,
чаю порц: адна ище порц.: румка вотки две румки три румки вичина» и т. д. Далее этого местное просвещение не шло.
Работала она в спальне, которая
была устроена совершенно так же, как и в Малиновце. Около осьми часов утра в спальню подавался
чай, и матушка принимала вотчинных начальников: бурмистра и земского, человека грамотного, служившего в конторе писарем. Последнюю должность обыкновенно занимал один из причетников, нанимавшийся на общественный счет. Впрочем, и бурмистру жалованье уплачивалось от общества, так что на матушку никаких расходов по управлению не падало.
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это
был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно
было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и
пила вместе с ним
чай. Действительно, это
был честный и бравый старик. В то время ему
было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Комната, в которой нас принимали,
была, конечно, самая просторная в доме; ее заранее мыли и чистили и перед образами затепляли лампады. Стол, накрытый пестрою ярославскою скатертью,
был уставлен тарелками с заедочками. Так назывались лавочные лакомства, о которых я говорил выше. Затем подавалось белое вино в рюмках, иногда даже водка, и
чай. Беспрестанно слышалось...
— Пожалуйте! пожалуйте! — звонко приглашала она, — они в баньку ушли, сейчас воротятся, а потом
чай будут кушать. Как об вас доложить?
— Вот и прекрасно! И свободно тебе, и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка
чай на здоровье, а потом клубнички со сливочками
поедим. Нет худа без добра: покуда ты мылся, а мы и ягодок успели набрать. Мало их еще, только что
поспевать начали, мы сами в первый раз
едим.
Чай был вкусный, сдобные булки — удивительно вкусные, сливки — еще того вкуснее. Я убирал за обе щеки, а тетенька, смотря на меня, тихо радовалась. Затем пришла очередь и для клубники; тетенька разделила набранное на две части: мне и Сашеньке, а себе взяла только одну ягодку.
Чай кончился к осьми часам. Солнце
было уж на исходе. Мы хотели идти в сад, но тетенька отсоветовала: неравно роса
будет, после бани и простудиться не в редкость.
— Господа уж откушали
чай, в саду гуляют, — сказала она, — сейчас
будут кофе
пить, а вам самовар готов. И чайку и кофейку напьетесь.
Однажды, — это
было в конце октября, глубокою осенью, — семья наша сидела за вечерним
чаем, как из девичьей опрометью прибежала девушка и доложила матушке...
Может
быть, благодаря этому инстинктивному отвращению отца, предположению о том, чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх, не суждено
было осуществиться. Но к вечернему
чаю его изредка приглашали. Он приходил в том же виде, как и в первое свое появление в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.
Федос становился задумчив. Со времени объяснения по поводу «каторги» он замолчал. Несколько раз матушка, у которой сердце
было отходчиво, посылала звать его
чай пить, но он приказывал отвечать, что ему «мочи нет», и не приходил.
Был девятый час, когда мы вышли из монастыря, и на улицах уже царствовали сумерки. По возвращении на постоялый двор матушка в ожидании
чая прилегла на лавку, где
были постланы подушки, снятые с сиденья коляски.
— А она-то, простофиля,
чай, думала:
буду на свой капитал жить да поживать, и вдруг, в одну секунду… То-то,
чай, обалдела!
—
Чай сбираются
пить… мать вареньем потчует! — едва доходил до нас через комнату его шепот.
Она уж поздоровалась с «кралей», расспросила ее, покойно ли спать
было, не кусали ли клопики, и, получив в ответ, что словно в рай попала, приказала подать ей
чаю, сама налила сливочек с румяными пенками и отправилась потчевать отца.
В начале шестого подают
чай, и ежели время вёдреное, то дедушка
пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу не сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.
Время между
чаем и ужином самое томительное. Матушка целый день провела на ногах и, видимо, устала. Поэтому, чтоб занять старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна садится за старое фортепьяно и разыгрывает варьяции Черни. Гришу заставляют
петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.
Обыкновенно дня за два Настасья объезжала родных и объявляла, что папенька Павел Борисыч тогда-то просит
чаю откушать. Разумеется, об отказе не могло
быть и речи. На зов являлись не только главы семей, но и подростки, и в назначенный день, около шести часов, у подъезда дома дедушки уже стояла порядочная вереница экипажей.
Когда все пристроились по местам, разносят
чай, и начинается собеседование. Первою темою служит погода; все жалуются на холода. Январь в половине, а как стала 1-го ноября зима, так ни одной оттепели не
было, и стужа день ото дня все больше и больше свирепеет.
— Не знаю, Ипат в Охотном ряду покупает. Ничего
чай, можно
пить.
—
Есть и копорский, только он не настоящий. Настоящий
чай в Китае растет. Страна такая
есть за Сибирью.
Возвратясь домой, некоторое время прикидываются умиротворенными, но за
чаем, который по праздникам
пьют после обедни, опять начинают судачить. Отец, как ни придавлен домашней дисциплиной, но и тот наконец не выдерживает.
Наконец сестрица сдается; решают устроить смотрины, то
есть условиться через Стрелкова с женихом насчет дня и пригласить его вечером запросто на чашку
чая.
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и
быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить
чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы еще больше в нос бросилось!
— Вы с чем чай-то
пьете? с лимончиком? со сливочками?
— Иконостас — сам по себе, а и она работать должна. На-тко! явилась господский хлеб
есть, пальцем о палец ударить не хочет! Даром-то всякий умеет хлеб
есть! И самовар с собой привезли —
чаи да сахары… дворяне нашлись! Вот я возьму да самовар-то отниму…
Драма кончилась. В виде эпилога я могу, впрочем, прибавить, что за утренним
чаем на мой вопрос: когда
будут хоронить Маврушу? — матушка отвечала...
— Не мы,
чай, продались. Наши-то и родители и дедушки, все спокон веку рабами
были.
В господском доме, за обедом, за
чаем, когда бы ни собрались господа, только и
было речи что о Федоте. На смерть его смотрели как на бедствие.
В некоторых помещичьих семьях (даже не из самых бедных) и
чай пили только по большим праздникам, а о виноградном вине совсем
было не слышно.
Струнников
выпивает вместительную чашку
чая с густыми сливками и съедает, одну за другой, несколько булок. Утоливши первый голод, он протягивает жене чашку за новым
чаем и взглядывает на нее.
— Вот мы утром
чай пьем, — начинает он «разговор», — а немцы, те кофей
пьют. И Петербург от них заразился, тоже кофей
пьет.
— Что ж ты молчишь? Сама же другого разговора просила, а теперь молчишь! Я говорю: мы по утрам
чай пьем, а немцы кофей. Чай-то, сказывают, в ихней стороне в аптеках продается, все равно как у нас шалфей. А все оттого, что мы не даем…
— Как же так?
чай, условие писать
будем?
В шесть часов он проснулся, и из кабинета раздается протяжный свист. Вбегает буфетчик, неся на подносе графин с холодным квасом. Федор Васильич
выпивает сряду три стакана, отфыркивается и отдувается. До
чаю еще остается целый час.
Самовар подан. На столе целая груда чищеной клубники, печенье, масло, сливки и окорок ветчины. Струнников съедает глубокую тарелку ягод со сливками и
выпивает две больших чашки
чая, заедая каждый глоток ветчиной с маслом.
— Положение среднее. Жалованье маленькое, за битую посуду больше заплатишь. Пурбуарами живем. Дай Бог здоровья, русские господа не забывают. Только раз одна русская дама, в Эмсе, повадилась ко мне в отделение утром кофе
пить, а тринкгельду [на
чай (от нем. Trinkgeld).] два пфеннига дает. Я
было ей назад: возьмите, мол, на бедность себе! — так хозяину, шельма, нажаловалась. Чуть
было меня не выгнали.
Это завтрак семьи, а глава семейства довольствуется большой кружкой снятого молока, которое служит ему и вместо завтрака, и вместо
чая, так как он, вставши утром,
выпил только рюмку водки и
поел черного хлеба.
— Нет, что уж! — не велики бара, некогда с
чаями возиться. Дай рюмку водки — вот и
будет с меня!