Неточные совпадения
Не знаю, жива ли она теперь, но после смерти мужа она долгое
время каждое
лето появлялась в Отраде в сопровождении француза с крутыми бедрами и дугообразными, словно писаными бровями.
Иногда, сверх того, отпускали к ней на полгода или на
год в безвозмездное услужение дворовую девку, которую она, впрочем, обязана была, в течение этого
времени, кормить, поить, обувать и одевать на собственный счет.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но в то
время, как я зазнал ее, он уж
лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
И вот как раз в такое
время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж
лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так как
годы ее были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во
время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное
время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в
год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Как начали ученье старшие братья и сестры — я не помню. В то
время, когда наша домашняя школа была уже в полном ходу, между мною и непосредственно предшествовавшей мне сестрой было разницы четыре
года, так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
Вторую группу составляли два брата и три сестры-погодки, и хотя старшему брату, Степану, было уже четырнадцать
лет в то
время, когда сестре Софье минуло только девять, но и первый и последняя учились у одних и тех же гувернанток.
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в
год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то
время можно было прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и на конном и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не было. Каждое утро посылали на скотную за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый
год хватало достаточно масла на стол. Это было счастливое
время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
Переезжая на
лето к себе, она чувствовала себя свободною и как бы спешила вознаградить себя за те стеснения, которые преследовали ее во
время зимы.
Тетенька Анфиса Порфирьевна была младшая из сестер отца (в описываемое
время ей было немногим больше пятидесяти
лет) и жила от нас недалеко.
Наконец старик умер, и
время Николая Савельцева пришло. Улита сейчас же послала гонца по месту квартирования полка, в одну из дальних замосковных губерний; но замечено было, что она наказала гонцу, проездом через Москву, немедленно прислать в Щучью-Заводь ее старшего сына, которому было в то
время уже
лет осьмнадцать.
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое
время не допускали ее лично до распоряжений по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли на весь
год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то
время ему было уже за шестьдесят
лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Наконец тяжелое горе отошло-таки на задний план, и тетенька всею силою старческой нежности привязалась к Сашеньке. Лелеяла ее, холила, запрещала прислуге ходить мимо ее комнаты, когда она спала, и исподволь подкармливала. Главною ее мечтой, об осуществлении которой она ежедневно молилась, было дожить до того
времени, когда Сашеньке минет шестнадцать
лет.
— Во
время француза, — продолжает он, возвращаясь к лимонам (как и все незанятые люди, он любит кругом да около ходить), — как из Москвы бегали, я во Владимирской губернии у одного помещика в усадьбе флигелек снял, так он в ранжерее свои лимоны выводил. На целый
год хватало.
— Даже и
летом, — подтверждает отец, — ежели долгое
время ненастье стоит, тоже становится холоднее. Иногда и в июле зарядит дождь, так хоть ваточный сюртук надевай.
Между ними на первом плане выступала Авдотья Гавриловна Мутовкина, старуха
лет шестидесяти, которая еще матушку в свое
время высватала.
По профессии он был цирульник.
Года два назад, по выходе из ученья, его отпустили по оброку; но так как он, в течение всего
времени, не заплатил ни копейки, то его вызвали в деревню. И вот однажды утром матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
Старостой его назначили
лет двадцать назад, и все
время он так разумно и честно распоряжался, что про него без ошибки можно было сказать: вот человек, который воистину верой и правдой служит!
Но я был личным свидетелем другого исторического момента (войны 1853–1856 г.), близко напоминавшего собой двенадцатый
год, и могу сказать утвердительно, что в сорокалетний промежуток
времени патриотическое чувство, за недостатком питания и жизненной разработки, в значительной мере потускнело.
Но все на свете кончается; наступил конец и тревожному
времени. В 1856
году Федор Васильич съездил в Москву. Там уже носились слухи о предстоящих реформах, но он, конечно, не поверил им. Целый
год после этого просидел он спокойно в Словущенском, упитывая свое тело, прикармливая соседей и строго наблюдая, чтоб никто «об этом» даже заикнуться не смел. Как вдруг пришло достоверное известие, что «оно» уже решено и подписано.
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы из
года в
год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним
временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Года через четыре после струнниковского погрома мне случилось прожить несколько дней в Швейцарии на берегу Женевского озера. По
временам мы целой компанией делали экскурсии по окрестностям и однажды посетили небольшой городок Эвиан, стоящий на французском берегу. Войдя в сад гостиницы, мы, по обыкновению, были встречены целой толпой гарсонов, и беспредельно было мое удивление, когда, всмотревшись пристально в гарсона, шедшего впереди всех, я узнал в нем… Струнникова.
Дети расходятся, а супруги остаются еще некоторое
время под липами. Арсений Потапыч покуривает трубочку и загадывает. Кажется, нынешнее
лето урожай обещает. Сенокос начался благополучно; рожь налилась, подсыхать начинает; яровое тоже отлично всклочилось. Коли хлеба много уродится, с ценами можно будет и обождать. Сначала только часть запаса продать, а потом, как цены повеселеют, и остальное.
И три
года тому назад, в это самое
время, все шло весело, как вдруг, в самый разгар надежд, откуда ни возьмись град, и весь хлеб в одночасье в грязь превратил.
А он в это
время объезжал знакомых, вспоминал студенческие
годы и незаметно проводил
время в разговорах.
За тем да за сем (как она выражалась) веселая барышня совсем позабыла выйти замуж и, только достигши тридцати
лет, догадалась влюбиться в канцелярского чиновника уездного суда Слепушкина, который был моложе ее
лет на шесть и умер чахоткой,
года полтора спустя после свадьбы, оставив жену беременною. Мужа она страстно любила и все
время, покуда его точил жестокий недуг, самоотверженно за ним ухаживала.
И действительно, оно наступило, когда мальчикам минуло шесть
лет. Можно было бы, конечно, и
повременить, но Марья Маревна была нетерпелива и, не откладывая дела в долгий ящик, сама начала учить детей грамоте.