Неточные совпадения
Благодаря этому педагогическому приему
во время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное время дети сидели смирно, не шевелясь, и
весь дом погружался в такую тишину, как будто вымирал.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только
во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время
все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась
всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Я помню, что нередко,
во время чтения Евангелия, отец через
всю церковь поправлял его ошибки.
Садовником Анна Павловна дорожит и обращается с ним мягче, чем с другими дворовыми. Во-первых, он хранитель
всей барской сласти, а во-вторых, она его купилаи заплатила довольно дорого. Поэтому ей не расчет, ради минутного каприза, «ухлопать» затраченный капитал.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и
весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Когда я в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило
во мне тревожное чувство. Мне было не по себе. Прежде
всего меня поразили не столько новые мысли, сколько новые слова, которых я никогда ни от кого не слыхал. И только повторительное,
все более и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов и сняло темную завесу с того мира, который скрывался за ними.
Все это очень кстати случилось как раз
во время великого поста, и хотя великопостные дни, в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались в нашем доме от обыкновенных дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Затем вглядитесь пристальнее в волнующуюся перед вами детскую среду, и вы без труда убедитесь, что не вседети резвятся и что,
во всяком случае, не
все резвятся одинаково.
Я знаю, что, в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу не утешительных (
во что бы ни стало) выводов, а правды. И,
во имя этой правды, иду даже далее и утверждаю, что из
всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей.
Во-вторых, с минуты на минуту ждут тетенек-сестриц (прислуга называет их «барышнями»), которые накануне преображеньева дня приезжают в Малиновец и с этих пор гостят в нем
всю зиму, вплоть до конца апреля, когда возвращаются в свое собственное гнездо «Уголок», в тридцати пяти верстах от нашей усадьбы.
У меня
во дворе четыре коровушки, и никогда не бывало, чтоб
все разом телились.
— Земля у нас черная-черная, на сажень глубины. Как подымут целину, так даже лоснится. Лес — дубовый, рек много, а по берегам
всё луга поемные — трава
во какая растет, словно тростник тучная!
Во «внутренних известиях» пишут, что такого-то числа преосвященный Агафангел служил литургию, а затем со
всех городских колоколен производился целодневный звон.
Все это давно известно и переизвестно дедушке; ему даже кажется, что и принцесса Орлеанская
во второй раз, на одной неделе, разрешается от бремени, тем не менее он и сегодня и завтра будет читать с одинаковым вниманием и, окончив чтение, зевнет, перекрестит рот и велит отнести газету к генералу Любягину.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется ни при чем и
все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб,
во всякое время налететь на стариково сокровище.
—
Во время француза, — продолжает он, возвращаясь к лимонам (как и
все незанятые люди, он любит кругом да около ходить), — как из Москвы бегали, я
во Владимирской губернии у одного помещика в усадьбе флигелек снял, так он в ранжерее свои лимоны выводил. На целый год хватало.
— Да, солнцем его прожаривает. Я в двенадцатом году,
во Владимирской губернии, в Юрьевском уезде, жил, так там и в ту пору лесов мало было. Такая жарынь
все лето стояла, что только тем и спасались, что на погребицах с утра до вечера сидели.
Зато сестру одевали как куколку и приготовляли богатое приданое. Старались делать последнее так, чтоб
все знали, что в таком-то доме есть богатая невеста. Кроме того, матушка
во всеуслышанье объявляла, что за дочерью триста незаложенных душ и надежды в будущем.
Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» — вот ответ, которым определяются и оправдываются
все действия,
все речи,
все помышления. Язык
во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…
Во всяком случае, в боковушке
все жили в полном согласии. Госпожи «за любовь» приказывали, Аннушка — «за любовь» повиновалась. И если по временам барышни называли свою рабу строптивою, то это относилось не столько к внутренней сущности речей и поступков последней, сколько к их своеобразной форме.
А так как и без того в основе установившихся порядков лежало безусловное повиновение,
во имя которого только и разрешалось дышать, то
всем становилось как будто легче при напоминании, что удручающие вериги рабства не были действием фаталистического озорства, но представляли собой временное испытание, в конце которого обещалось воссияние в присносущем небесном свете.
Я, впрочем, довольно смутно представлял себе Маврушу, потому что она являлась наверх
всего два раза в неделю, да и то в сумерки. В первый раз, по пятницам, приходила за мукой, а
во второй, по субботам, Павел приносил громадный лоток, уставленный стопками белого хлеба и просвир, а она следовала за ним и сдавала напеченное с веса ключнице. Но за семейными нашими обедами разговор о ней возникал нередко.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа
во время его работы, но на
все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем
все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Нет! надо
во что бы ни стало сокрушить упорную лиходейку; надо, чтоб
все осязательно поняли, что господская власть не праздное слово.
Как ни горько было это сознание, но здравый смысл говорил, что надо
во что бы ни стало покончить с обступившей со
всех сторон безалаберщиной. И надо отдать справедливость матушке: она решилась последовать советам здравого смысла. Призвала Павла и сказала...
Во время рассказа Ванька-Каин постепенно входил в такой азарт, что даже белесоватые глаза его загорались. Со
всех сторон слышались восклицания...
Вообще
вся его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого барина
во время обеда стоит с тарелкой под мышкой, либо комнату метет. По временам случалось, что вдруг среди ночи он вскочит, схватит спросонок кочергу и начнет в холодной печке мешать.
Известны были, впрочем, два факта: во-первых, что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда не упоминалось имя Конона в качестве соучастника, и во-вторых, что за
всем тем он, как я сказал выше, любил, в праздничные дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью, и, стало быть, стремление к прекрасной половине человеческого рода не совсем ему было чуждо.
Сатира перенесли в застольную и положили на печку. Под влиянием тепла ему стало как будто полегче. В обыкновенное время в застольной находилась только кухарка с помощницей, но
во время обедов и ужинов собиралась
вся дворня, и шум, который она производила, достаточно-таки тревожил больного. Однако он крепился, старался не слышать праздного говора и, в свою очередь, сдерживал, сколько мог, кашель, разрывавший его грудь.
—
Вся ваша воля, — начал было Сергеич, но спохватился и резко, но резонно ответил: — Вы, сударыня, только не знай за что народ изводите. Сенька-то, может, и
во сне не видал, где брат у него находится… Нечего ему и писать.
Переходя от общей характеристики помещичьей среды, которая была свидетельницей моего детства, к портретной галерее отдельных личностей, уцелевших в моей памяти, я считаю нелишним прибавить, что
все сказанное выше написано мною вполне искренно, без всякой предвзятой мысли
во что бы то ни стало унизить или подорвать.
Несмотря на несомненное простодушие, он, как я уже упомянул, был великий дока заключать займы, и остряки-помещики не без основания говаривали о нем: «Вот бы кого министром финансов назначить!» Прежде
всего к нему располагало его безграничное гостеприимство: совестно было отказать человеку, у которого
во всякое время попить и поесть можно.
Но
всего больше возмущало то, что посредники говорили «хамам» выи
во время разбирательств сажали их рядом с бывшими господами.
Ах, жизнь, жизнь!
все равно как платье.
Все цело да цело, и вдруг где-нибудь лопнет. Хорошо еще, ежели лопнет по шву — зачинить легко; а ежели по целому месту — пиши пропало! Как ни чини, ни заштопывай, а оно
все дальше да дальше врозь ползет. И заплатки порядочной поставить нельзя: нитка не держит. Господи, да неужто уж Бог так немилостив,
во второй раз такое же испытанье пошлет! Он ли не старается! он ли не выбивается из сил!
— Нет, ты не глупенькая, ты святая! Ты истина, ты добро, ты красота, и
все это облеченное в покров простоты! О святая! То, что таится
во мне только в форме брожения, ты воплотила в жизнь, возвела в перл создания!
Он
весь отдался
во власть переполнившему его чувству, беспрестанно вскакивал с места, подбегал к другим столам, вмешивался в разговоры и вообще вел себя так, как будто совсем забыл о жене.