Неточные совпадения
Но ежели несправедливые и суровые наказания ожесточали детские сердца, то поступки и разговоры, которых дети
были свидетелями, развращали их. К сожалению, старшие даже на короткое время не считали нужным сдерживаться перед нами и без малейшего стеснения выворачивали ту интимную подкладку, которая давала ключ к уразумению
целого жизненного строя.
— Это тебе за кобылу! это тебе за кобылу! Гриша! поди сюда,
поцелуй меня, добрый мальчик! Вот так. И вперед мне говори, коли что дурное про меня
будут братцы или сестрицы болтать.
И когда, наконец, улики
были налицо, начинался
целый ад.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас
было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в
целом доме не
было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где
был большой пруд, и происходила ловля карасей.
У него
есть библиотека, в которой на первом плане красуется старый немецкий «Conversations-Lexicon», [Словарь разговорных слов (нем.).]
целая серия академических календарей, Брюсов календарь, «Часы благоговения» и, наконец, «Тайны природы» Эккартсгаузена.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость!
целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то
было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
На следующих страницах буквы
были напечатаны все более и более мелким шрифтом; за буквами следовали склады, одногласные, двугласные, трехгласные, потом слова и наконец
целые изречения нравоучительного свойства.
Весь этот день я
был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили
целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, —
целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да
пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Таким образом прошел
целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но не
были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не
было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня
была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
Цель их пребывания на балконе двоякая. Во-первых, их распустили сегодня раньше обыкновенного, потому что завтра, 6 августа, главный престольный праздник в нашей церкви и накануне
будут служить в доме особенно торжественную всенощную. В шесть часов из церкви, при колокольном звоне, понесут в дом местные образа, и хотя до этой минуты еще далеко, но детские сердца нетерпеливы, и детям уже кажется, что около церкви происходит какое-то приготовительное движение.
То мазала жеваным хлебом кресты на стенах и окнах, то выбирала что ни на
есть еле живую половицу и скакала по ней, рискуя провалиться, то ставила среди комнаты аналой и ходила вокруг него с зажженной свечой, воображая себя невестой и посылая воздушные
поцелуи Иосифу Прекрасному.
Эти поездки могли бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому что хоть в это время можно
было бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так что, не
будучи в собственном смысле слова жестокими, они до такой степени в короткое время изнурили крестьян, что последние считались самыми бедными в
целом уезде.
В довершение Савельцев
был сластолюбив и содержал у себя
целый гарем, во главе которого стояла дебелая, кровь с молоком, лет под тридцать, экономка Улита, мужняя жена, которую старик оттягал у собственного мужика.
Целые дни бродил он с клюкой по двору, в неизменном синем затрапезе, которому, казалось, износу не
было.
Я бродил без
цели и под конец начинал чувствовать голод, потому что и здесь, как в Малиновце, до обеда
есть не давали.
Много
было в Р. значительных капиталистов, достаточное количество раскольников, а главное, вместе с судами приходила
целая громада рабочего люда с паспортами и без паспортов.
Целый день прошел в удовольствиях. Сперва чай
пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять
пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно
было куда не так вкусно.
Ели исправно, губы у всех
были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
С тех пор Федос поселился внизу вместе с собакой Трезоркой, которую как-то необыкновенно быстро приучил к себе. Горничные со смехом рассказывали, что он с собакой из одной посудины и
пьет и
ест, что он ее в самое рыло
целует, поноску носить выучил и т. д.
Разумеется, слова эти
были переданы матушке и возбудили
целую бурю.
До слуха моего долетали слова Евангелия: «Иго бо мое благо, и бремя мое легко
есть…» Обыкновенно молебен служили для десяти — двенадцати богомольцев разом, и последние,
целуя крест, клали гробовому иеромонаху в руку, сколько кто мог.
По зимам семейство наше начало ездить в Москву за год до моего поступления в заведение. Вышла из института старшая сестра, Надежда, и надо
было приискивать ей жениха. Странные приемы, которые употреблялись с этой
целью, наше житье в Москве и тамошние родные (со стороны матушки) — все это составит содержание последующих глав.
— Что ж, на вас, что ли,
целый день смотреть…
есть резон!
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве
целая усадьба на Полянке
была, и дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не
было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
— Вот хоть бы насчет телят, — говорит дедушка, — и телята бывают разные. Иной
пьет много, другой — мало. А иногда и так бывает:
выпьет теленок
целую прорву, а все кожа да кости.
Время между чаем и ужином самое томительное. Матушка
целый день провела на ногах и, видимо, устала. Поэтому, чтоб занять старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна садится за старое фортепьяно и разыгрывает варьяции Черни. Гришу заставляют
петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.
Словом сказать, машина
была пущена в ход, и «веселье» вступало в свои права на
целую зиму.
—
Будете ждать, долго не дождетесь. Он в прошлом году
целую зиму нас так-то водил.
Матримониальные
цели и тут стояли на первом плане. На сестру надевали богатый куний салоп с большой собольей пелериной, спускавшейся на плечи. Покрыт
был салоп, как сейчас помню, бледно-лиловым атласом.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой
целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так что к Троице
поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
Семен Гаврилович Головастиков
был тоже вдовец и вдобавок не имел одной руки, но сестрица уже не обращала вниманья на то,
целый ли
будет у нее муж или с изъяном. К тому же у нее
был налицо пример тетеньки; у последней
был муж колченогий.
Ими, конечно, дорожили больше («дай ему плюху, а он тебе
целую штуку материи испортит!»), но скорее на словах, чем на деле, так как основные порядки (пища, помещение и проч.)
были установлены одни для всех, а следовательно, и они участвовали в общей невзгоде наряду с прочими «дармоедами».
Вместе с ними она
была осуждена на безвыходное заключение, в продолжение
целой зимы, наверху в боковушке и, как они же, сходила вниз исключительно в часы еды да в праздник, чтоб идти в церковь.
—
Есть такой Божий человек. Размочит поутру в воде просвирку, скушает — и сыт на весь день. А на первой да на Страстной неделе Великого поста и во все семь дней один раз покушает. Принесут ему в Светлохристово воскресенье яичко, он его облупит,
поцелует и отдаст нищему. Вот, говорит, я и разговелся!
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец.
Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался
было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
С этою
целью матушка заранее написала старосте в отцовскую украинскую деревнюшку, чтоб выслал самого что ни на
есть плохого мальчишку-гаденка, лишь бы законные лета имел.
Мальчишка повернулся и вышел. Матренка заплакала. Всего можно
было ожидать, но не такого надругательства. Ей не приходило в голову, что это надругательство гораздо мучительнее настигает ничем не повинного мальчишку, нежели ее.
Целый день она ругалась и проклинала, беспрерывно ударяя себя животом об стол, с намерением произвести выкидыш. Товарки старались утешить ее.
В девичью вошел высокий и худой мужчина лет тридцати, до такой степени бледный, что, казалось, ему
целый месяц каждый день сряду кровь пускали. Одет он
был в черный демикотоновый балахон, спускавшийся ниже колен и напоминавший покроем поповский подрясник; на ногах
были туфли на босу ногу.
С этою
целью она написала в Москву Стрелкову, чтоб теперь же приобрел колокол, а деньги, ежели недостача
будет, попросил бы заводчика отсрочить.
Федот умирал. В избе
было душно и смрадно,
целая толпа народа — не только домашние, но и соседи — скучилась у подножия печки, на которой лежал больной, и громко гуторила.
Из газет (их и всего-то на
целую Россию
было три) получались только «Московские ведомости», да и те не более как в трех или четырех домах.
В шесть часов он проснулся, и из кабинета раздается протяжный свист. Вбегает буфетчик, неся на подносе графин с холодным квасом. Федор Васильич
выпивает сряду три стакана, отфыркивается и отдувается. До чаю еще остается
целый час.
Самовар подан. На столе
целая груда чищеной клубники, печенье, масло, сливки и окорок ветчины. Струнников съедает глубокую тарелку ягод со сливками и
выпивает две больших чашки чая, заедая каждый глоток ветчиной с маслом.
Действительно, икра оказалась такая, что хоть какое угодно горе за ней забыть
было можно. Струнников один
целый фунт съел.
Года через четыре после струнниковского погрома мне случилось прожить несколько дней в Швейцарии на берегу Женевского озера. По временам мы
целой компанией делали экскурсии по окрестностям и однажды посетили небольшой городок Эвиан, стоящий на французском берегу. Войдя в сад гостиницы, мы, по обыкновению,
были встречены
целой толпой гарсонов, и беспредельно
было мое удивление, когда, всмотревшись пристально в гарсона, шедшего впереди всех, я узнал в нем… Струнникова.
— Так ты бы не
целый графин наливала;
выпил бы я в препорцию, сколько, по-твоему, следует, и шабаш.
Разумеется, это
было возможно только при
целой системе таких оправданий и примирений, откуда
было недалеко и до совершенной путаницы понятий.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую дочь Людмилу, да так и оставили ее у себя воспитывать вместе с своими дочерьми. Дочери между тем росли и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности, как я уж сказал, красива
была Людмила, которую весь полк называл не иначе, как Милочкой. Надо
было думать об женихах, и тут началась для вдовы
целая жизнь тревожных испытаний.
Вдова начала громко жаловаться на судьбу. Все у них при покойном муже
было: и чай, и ром, и вино, и закуски… А лошади какие
были, особливо тройка одна! Эту тройку покойный муж
целых два года подбирал и наконец в именины подарил ей… Она сама, бывало, и правит ею. Соберутся соседи, заложат тележку, сядет человека четыре кавалеров, кто прямо, кто сбоку, и поедут кататься. Шибко-шибко. Кавалеры, бывало, трусят, кричат: «Тише, Калерия Степановна, тише!» — а она нарочно все шибче да шибче…
Это
было первое серьезное столкновение молодого Бурмакина с действительностью. Он охотно, впрочем, примирился с ним, радуясь, что все устраивается помимо него, и не загадывая, что будущее готовит ему
целый ряд подобных же столкновений.