Неточные совпадения
В нашем семействе не
было в обычае по головке гладить, —
может быть, поэтому ласка чужого человека так живо на меня и подействовала.
Сижу я в своем Малиновце, ничего не знаю, а там,
может быть, кто-нибудь из старых товарищей взял да и шепнул.
Так-то,
может быть, и со мной.
Впрочем, я не
могу сказать, чтобы фактическая сторона моих детских воспоминаний
была особенно богата.
Как во сне проходят передо мной и Каролина Карловна, и Генриетта Карловна, и Марья Андреевна, и француженка Даламберша, которая ничему учить не
могла, но
пила ерофеич и ездила верхом по-мужски.
Да оно и не
могло быть иначе, потому что отношения к нам родителей
были совсем неестественные.
Но кто
может сказать, сколько «не до конца застуканных» безвременно снесено на кладбище? кто
может определить, скольким из этих юных страстотерпцев
была застукана и изуродована вся последующая жизнь?
Из них
был повод дорожить только ключницей, барыниной горничной, да,
может быть, какой-нибудь особенно искусной мастерицей, обученной в Москве на Кузнецком мосту.
Все прочие составляли безразличную массу, каждый член которой
мог быть без труда заменен другим.
— Не
могу еще наверно сказать, — отвечает ключница, — должно
быть, по видимостям, что так.
— Не смеешь! Если б ты попросил прощения, я,
может быть, простила бы, а теперь… без чаю!
А Василий Порфирыч идет даже дальше; он не только вырезывает сургучные печати, но и самые конверты сберегает:
может быть, внутренняя, чистая сторона еще пригодится коротенькое письмецо написать.
— Сегодня мы похвастаться не
можем, — жеманится Марья Андреевна, — из катехизиса — слабо, а из «Поэзии» [
Был особый предмет преподавания, «Поэзией» называемый.] — даже очень…
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше
было, чтоб будущее ваше
было обеспечено. И,
может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
— Вот тебе книжка, — сказала она мне однажды, кладя на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет, я с ним переговорю. Он с тобой займется, а ты все-таки и сам просматривай книжки, по которым старшие учились.
Может быть, и пригодятся.
— Меньшой — в монахи ладит. Не всякому монахом
быть лестно, однако ежели кто
может вместить, так и там не без пользы. Коли через академию пройдет, так либо в профессора, а не то так в ректоры в семинарию попадет. А бывает, что и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
Только арифметика давалась плохо, потому что тут я сам себе помочь не
мог, а отец Василий по части дробей тоже
был не особенно силен.
Я понимаю, что религиозность самая горячая
может быть доступна не только начетчикам и богословам, но и людям, не имеющим ясного понятия о значении слова «религия».
Нет, я верил и теперь верю в их живоносную силу; я всегда
был убежден и теперь не потерял убеждения, что только с их помощью человеческая жизнь
может получить правильные и прочные устои.
И — кто знает, —
может быть, недалеко время, когда самые скромные ссылки на идеалы будущего
будут возбуждать только ничем не стесняющийся смех…
Припомните: разве история не
была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?.. Где ручательство, что подобные эпохи не
могут повториться и впредь?
Он не
может пожаловаться, что служба его идет туго и что начальство равнодушно к нему, но
есть что-то в самой избранной им карьере, что делает его жребий не вполне удовлетворительным.
Ужели подобная задача, поставленная прямо или под каким бы то ни
было прикрытием,
может приличествовать педагогике?
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не
могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
—
Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас
есть «Уголок», в котором вы и
можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Как бы то ни
было, но с этих пор матушкой овладела та страсть к скопидомству, которая не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья
могла считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски
были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Эти поездки
могли бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому что хоть в это время можно
было бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так что, не
будучи в собственном смысле слова жестокими, они до такой степени в короткое время изнурили крестьян, что последние считались самыми бедными в целом уезде.
Может быть, в памяти ее мелькнуло нечто подходящее из ее собственной помещичьей практики. То
есть не в точном смысле истязание, но нечто такое, что грубыми своими формами тоже нередко переходило в бесчеловечность.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна
была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего
может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен
был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Но,
может быть, наступит минута, когда припадки разрешатся чем-нибудь и более серьезным.
Донесено
было, что приговор над отставным капитаном Савельцевым не
мог быть приведен в исполнение, так как осужденный волею Божией помре. Покойный «болярин» остался в своем родовом гнезде и отныне начал влачить жалкое существование под именем дворового Потапа Матвеева.
Случалось, например, что три двора, выстроенные рядом, принадлежали троим владельцам, состояли каждый на своем положении, платили разные оброки, и жильцы их не
могли родниться между собой иначе, как с помощью особой процедуры, которая
была обязательна для всех вообще разнопоместных крестьян.
Матушка, конечно, знала, что между этими мальчишками
есть и «свои», но ничего не
могла поделать.
К несчастию, и с Агашей я редко
мог перемолвить слово, потому что она постоянно обязана
была сидеть возле матушкиной комнаты и ожидать приказаний.
Матушка задумывалась. Долго она не
могла привыкнуть к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы, да вдобавок к ним еще сенатские указы издаются, то, стало
быть, это-то и составляет
суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого больше законов найдется, тот и прав.
— Что, грачи-то наши, видно, надоели? Ничего, поживи у нас, присматривайся.
Может, мамынька Заболотье-то под твою державу отдаст — вот и хорошо
будет, как в знакомом месте придется жить. Тогда, небось, и грачи любы
будут.
— Ну, погоди, погоди!
Может быть, и оттягаем!
Разговоры подобного рода возобновлялись часто и по поводу не одной Поздеевки, но всегда келейно, чтобы не вынести из избы сору и не обнаружить матушкиных замыслов. Но нельзя
было их скрыть от Могильцева, без которого никакое дело не
могло обойтись, и потому нередко противная сторона довольно подробно узнавала о планах и предположениях матушки.
— Вот-то глаза вытаращит! — говорила она оживленно, — да постой! и у меня в голове штучка в том же роде вертится; только надо ее обдумать. Ужо,
может быть, и расскажу.
Вспомнилось, что ей уж пятьдесят лет, что скоро наступит старость, а
может быть, и смерть — на кого она оставит Сашеньку?
— Выдам ее за хорошего человека замуж и умру, — говорила она себе, но втайне прибавляла, — а
может быть, Бог пошлет, и поживу еще с ними.
— А я почем знаю! — крикнула матушка, прочитав бумагу, — на лбу-то у тебя не написано, что ты племянник!
Может быть, пачпорт-то у тебя фальшивый?
Может, ты беглый солдат! Убил кого-нибудь, а пачпорт украл!
— Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько
будет. Обедать сверху носить
будут, а потом,
может, и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
Может быть, благодаря этому инстинктивному отвращению отца, предположению о том, чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх, не суждено
было осуществиться. Но к вечернему чаю его изредка приглашали. Он приходил в том же виде, как и в первое свое появление в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.
Федос становился задумчив. Со времени объяснения по поводу «каторги» он замолчал. Несколько раз матушка, у которой сердце
было отходчиво, посылала звать его чай
пить, но он приказывал отвечать, что ему «
мочи нет», и не приходил.
До слуха моего долетали слова Евангелия: «Иго бо мое благо, и бремя мое легко
есть…» Обыкновенно молебен служили для десяти — двенадцати богомольцев разом, и последние, целуя крест, клали гробовому иеромонаху в руку, сколько кто
мог.
— Поднимите фордек;
может быть, хоть чуточку уснем, — прибавила она, — ты, Агашка, здесь оставайся, персики береги. Да вы, смотрите, поворачивайтесь! Чуть забрезжит свет, сейчас закладывать!
Что касается отца, то он
был серьезно убежден, что Гришка — колдун, что он
может у кого угодно выманить деньги и когда-нибудь всю родню разорит.
Матушка не
была особенно удачлива в этом отношении: ей досталось на долю поставить отцу повара и людскую кухарку, которые только стороной
могли узнавать о происходившем.