Неточные совпадения
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой»)
был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам жил в Москве, а на лето приезжал в усадьбу, но с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не
видит, кроме пренебрежения и притеснения).
— Это ты подлянке индюшек-то послать собралась? — негодовала матушка на ключницу,
видя приготовленных к отправке в сенях пару или две замороженных индеек, —
будет с нее, и старыми курами прорву себе заткнет.
— Что отец! только слава, что отец! Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить, а ведь и я чем не Затрапезный? Вот
увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и скажет:
пей,
ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот
увидите, что маменька совсем другие к вам
будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
— Беспокоить! беспокоить! ах, нежности какие! А ежели солдат усадьбу сожжет — кто тогда отвечать
будет? Сказать старосте, чтоб непременно его изловить! чтоб к вечеру же
был представлен! Взять Дашутку и все поле осмотреть, где она его
видела.
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки
видела, с сенокоса идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
Матушка
видела мою ретивость и радовалась. В голове ее зрела коварная мысль, что я и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить себя, года в два, к одному из средних классов пансиона. И мысль, что я одиниз всех детей почти ничего не
буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и
будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их
видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке
было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Как бы то ни
было, но с этих пор матушкой овладела та страсть к скопидомству, которая не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья могла считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски
были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц,
видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Матушка сама известила сестриц об этом решении. «Нам это необходимо для устройства имений наших, — писала она, — а вы и не
увидите, как зиму без милых сердцу проведете. Ухитите ваш домичек соломкой да жердочками сверху обрешетите — и
будет у вас тепленько и уютненько. А соскучитесь одни — в Заболотье чайку попить милости просим. Всего пять верст — мигом лошадушки домчат…»
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке в книжке
видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых
были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Господа кушали свое, домашнее, и я как сейчас
вижу синюю бумагу, в которую
была завязана жареная курица, несколько пшеничных колобушек с запеченными яйцами и половина ситного хлеба.
— Сын ли, другой ли кто — не разберешь. Только уж слуга покорная! По ночам в Заболотье
буду ездить, чтоб не заглядывать к этой ведьме. Ну, а ты какую еще там девчонку у столба
видел, сказывай! — обратилась матушка ко мне.
Разъяренный, кинулся он в казарму, но
увидел, что и оставшиеся налицо дворовые как будто опомнились и смотрели мрачно. Савельцев заметался, как раненый зверь, но вынужден
был отступить.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят.
Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать.
Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже
будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
— Да
будьте без сомнения, доверьтесь мне, сударыня! сами после
увидите…
— Я и теперь
вижу, — резко возражала матушка, —
вижу я, что ты богослов, да не однослов… А ты что фордыбачишь! — придиралась она и ко мне, — что надулся, не
ешь! Здесь, голубчик, суфлеев да кремов не полагается.
Ешь, что дают, а не то и из-за стола прогоню.
— Вот и прекрасно! И свободно тебе, и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька,
увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка чай на здоровье, а потом клубнички со сливочками
поедим. Нет худа без добра: покуда ты мылся, а мы и ягодок успели набрать. Мало их еще, только что
поспевать начали, мы сами в первый раз
едим.
— Вот пес! — хвалился Федос, — необразованный
был, даже лаять путем не умел, а я его грамоте выучил. На охоту со мной уже два раза ходил.
Видел ты, сколько я глухарей твоей мамаше перетаскал?
— Да, кобылье молоко квашеное так называется… Я и вас бы научил, как его делать, да вы, поди, брезговать
будете. Скажете: кобылятина! А надо бы вам —
видишь, ты испитой какой! И вам
есть плохо дают… Куда только она, маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а то… еду!
— Ну, вот
видишь. И все мы любим; и я люблю, и ты любишь. Как с этим
быть!
Да и действительно
было бы странно
видеть танцующие пары в миниатюрной квартирке, в которой и «свои» едва размещались.
— Ах, не говорите! девушки ведь очень хитры. Может
быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом, а вам и невдомек. Мы, матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую даль, а что у нас под носом делается, не
видим. Оттого иногда…
— То-то, «Бог рассудит»! Велю я тебя отодрать на конюшне и
увижу, как ты благодарить меня
будешь!
Как ни строга
была матушка, но и она,
видя, как Сатир, убирая комнаты, вдруг бросит на пол щетку и начнет Богу молиться, должна
была сознаться, что из этого человека никогда путного лакея не выйдет.
Или остановится на бегу посреди тротуара, закинет голову и начнет в самую высь всматриваться. Идут мимо простофили,
видят, что человек, должно
быть, что-нибудь достопримечательное высматривает, и тоже останавливаются и закидывают головы. Смотрят, смотрят — ничего не видать.
— Божья воля сама по себе, а надо и меры принимать. Под лежачий камень и вода не бежит. Вот как зерно-то сопреет, тогда и
увидим, как ты о Божьей воле разговаривать
будешь!
— За сто верст
видят. Хочешь голубые, хочешь черные — какие вздумаешь. Ну, да тебе в Париж пешком далеко ходить; сказывай, где
был, побывал!
—
Видишь, и Корнеич говорит, что можно. Я, брат, человек справедливый: коли делать дела, так чтоб
было по чести. А второе — вот что. Продаю я тебе лес за пять тысяч, а жене скажем, что за четыре. Три тысячи ты долгу скостишь, тысячу жене отдашь, а тысячу — мне. До зарезу мне деньги нужны.
— Нечего «чтой-то»! Я, брат, насквозь
вижу. У меня, что ли, ночевать
будешь?
— И не злодей, а привычка у тебя пакостная; не можешь
видеть, где плохо лежит. Ну, да
будет. Жаль, брат, мне тебя, а попадешь ты под суд — верное слово говорю. Эй, кто там! накрывайте живее на стол!
— Нет этого… и
быть не может — вот тебе и сказ. Я тебя умным человеком считал, а теперь
вижу, что ни капельки в тебе ума нет. Не может этого
быть, потому ненатурально.
— Дожидайтесь! приедет он к вам! да он их же науськивать
будет — вот
увидите…
Выслушал он меня,
видит, что я дело смыслю, толк из меня
будет, — и принял участие.
В три часа Арсений Потапыч опять на своем посту. Рабочие и на этот раз упередили его, так что ему остается только признать, что заведенная им дисциплина принесла надлежащий плод. Он ходит взад и вперед по разбросанному сену и удостоверяется, что оно уже достаточно провяло и завтра, пожалуй, можно
будет приступить к уборке. Подходит к косцам, с удовольствием
видит, что к концу вечера и луг
будет совсем выкошен.
— Вот
видите! А тогда сидели бы вечером таким же манером, как теперь, жена бы чай разливала, а вы бы пунш
пили.
— Вот
видишь… у всех дам сегодня туалеты
были… ах, впрочем, нет! я такая еще глупенькая…