Неточные совпадения
Господский дом
был трехэтажный (третьим этажом считался
большой мезонин), просторный и теплый.
При доме
был разбит
большой сад, вдоль и поперек разделенный дорожками на равные куртинки, в которых
были насажены вишневые деревья.
Дорожки
были окаймлены кустами мелкой сирени и цветочными рабатками, наполненными
большим количеством роз, из которых гнали воду и варили варенье.
Еще в
большем размере
были разведены огороды и фруктовый сад с оранжереями, теплицами и грунтовыми сараями.
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии.
Был у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый
большой праздник возила в тюрьму калачи.
Хотя в нашем доме
было достаточно комнат,
больших, светлых и с обильным содержанием воздуха, но это
были комнаты парадные; дети же постоянно теснились: днем — в небольшой классной комнате, а ночью — в общей детской, тоже маленькой, с низким потолком и в зимнее время вдобавок жарко натопленной.
Скажу
больше: мы только по имени
были детьми наших родителей, и сердца наши оставались вполне равнодушными ко всему, что касалось их взаимных отношений.
Поэтому их плохо кормили, одевали в затрапез и мало давали спать, изнуряя почти непрерывной работой. [Разумеется, встречались помещичьи дома, где и дворовым девкам жилось изрядно, но в
большей части случаев тут примешивался гаремный оттенок.] И
было их у всех помещиков великое множество.
У большинства помещиков
было принято за правило не допускать браков между дворовыми людьми. Говорилось прямо: раз вышла девка замуж — она уж не слуга; ей впору детей родить, а не господам служить. А иные к этому цинично прибавляли: на них, кобыл, и жеребцов не напасешься! С девки всегда спрашивалось
больше, нежели с замужней женщины: и лишняя талька пряжи, и лишний вершок кружева, и т. д. Поэтому
был прямой расчет, чтобы девичье целомудрие не нарушалось.
Перо вертелось между пальцами, а по временам и вовсе выскользало из них; чернил зачерпывалось
больше, чем нужно; не прошло четверти часа, как разлинованная четвертушка уже
была усеяна кляксами; даже верхняя часть моего тела как-то неестественно выгнулась от напряжения.
Отец Василий
был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно
было прожить хорошо, тем
больше, что у него
было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но
были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Пускай он, хоть не понимаючи, скажет: «Ах, папаша! как бы мне хотелось
быть прокурором, как дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда я сделаюсь
большой, у меня непременно
будут на плечах такие же густые эполеты, как у дяди Паши, и такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют свое действие на родительские решения.
Последнее случается, впрочем, довольно редко, потому что и гувернантка в такой
большой праздник признаёт для себя обязательным
быть снисходительной.
Тетенька Анфиса Порфирьевна
была младшая из сестер отца (в описываемое время ей
было немногим
больше пятидесяти лет) и жила от нас недалеко.
Можно
было подумать, что она чего-то боится, чувствует, что живет «на людях», и даже как бы сознает, что ей, еще так недавно небогатой дворянке, не совсем по зубам такой
большой и лакомый кус.
Правда, что подобные разделы
большею частью происходили в оброчных имениях, в которых для помещика
было безразлично, как и где устроилась та или другая платежная единица; но случалось, что такая же путаница допускалась и в имениях издельных, в особенности при выделе седьмых и четырнадцатых частей.
У прочих совладельцев усадеб не
было, а в части, ею купленной, оказалась довольно обширная площадь земли особняка (с лишком десять десятин) с домом,
большою рощей, пространным палисадником, выходившим на площадь (обок с ним она и проектировала свой гостиный двор).
А так как деревни
были по
большей части мелкие, то иногда приходилось из-за одного или двоих прихожан идти пешком за семь или более верст.
Матушка задумывалась. Долго она не могла привыкнуть к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы, да вдобавок к ним еще сенатские указы издаются, то, стало
быть, это-то и составляет
суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого
больше законов найдется, тот и прав.
Я не следил, конечно, за сущностью этих дел, да и впоследствии узнал об них только то, что
большая часть
была ведена бесплодно и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и не нужна здесь, потому что я упоминаю о делах только потому, что они определяли характер дня, который мы проводили в Заболотье. Расскажу этот день по порядку.
— Это еще что! погодите, что в Раисин день
будет! Стол-то тогда в
большой зале накроют, да и там не все господа разместятся, в гостиную многие перейдут. Двух поваров из города позовем, да кухарка наша
будет помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а все ходят, гостей угощают. Так разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день
едят. А захочешь еще
поесть —
ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал.
Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
Перед матушкой, на свободном месте передней скамейки, стояло
большое лукошко, наполненное
большими поздними персиками (венусами), которые
были переложены смородинным и липовым листом.
Это
был худой, совершенно лысый и недужный старик, который ходил сгорбившись и упираясь руками в колени; но за всем тем он продолжал единолично распоряжаться в доме и держал многочисленную семью в
большой дисциплине.
— Отчего не к рукам! От Малиновца и пятидесяти верст не
будет. А имение-то какое! Триста душ, земли довольно, лесу одного
больше пятисот десятин; опять река, пойма, мельница водяная… Дом господский, всякое заведение, сады, ранжереи…
Ипат — рослый и коренастый мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него в приказчиках, когда еще дела
были, потом остался у него жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не
больше синей ассигнации.
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная
большим семейством. Последняя ничем не
была замечательна, кроме того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
Вообще Степан, как наиболее голодный, радовался
больше других; у него
были планы даже насчет Настасьи.
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как
пить дам! Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать,
будем жить в любви!» То да се… «с
большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
Когда все пристроились по местам, разносят чай, и начинается собеседование. Первою темою служит погода; все жалуются на холода. Январь в половине, а как стала 1-го ноября зима, так ни одной оттепели не
было, и стужа день ото дня все
больше и
больше свирепеет.
В то время
больших домов, с несколькими квартирами, в Москве почти не
было, а переулки
были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг, мне совершенно неизвестна, хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
Мебель
большею частью
была сборная, старая, покрытая засиженной кожей или рваной волосяной материей.
Матримониальные цели и тут стояли на первом плане. На сестру надевали богатый куний салоп с
большой собольей пелериной, спускавшейся на плечи. Покрыт
был салоп, как сейчас помню, бледно-лиловым атласом.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в
Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так что к Троице
поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
— Как же мне сказывали, что у него
большие деньги в ломбарте лежат? — тревожится матушка, — кабы свой капитал
был, он бы вынул денежки из Совета да и пополнил бы нехватку.
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и
быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы еще
больше в нос бросилось!
Это
была темная личность, о которой ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что Клещевинов появился в Москве неизвестно откуда, точно с неба свалился; другие свидетельствовали, что знали его в Тамбовской губернии, что он спустил три
больших состояния и теперь живет карточной игрою.
— Нет, не говорите! это
большое,
большое счастье иметь такую прелестную дочь! Вот на мою Феничку не заглядятся — я могу
быть спокойна в этом отношении!
Ими, конечно, дорожили
больше («дай ему плюху, а он тебе целую штуку материи испортит!»), но скорее на словах, чем на деле, так как основные порядки (пища, помещение и проч.)
были установлены одни для всех, а следовательно, и они участвовали в общей невзгоде наряду с прочими «дармоедами».
Собственно говоря, Аннушка
была не наша, а принадлежала одной из тетенек-сестриц. Но так как последние
большую часть года жили в Малиновце и она всегда их сопровождала, то в нашей семье все смотрели на нее как на «свою».
Глаза ее, покрытые старческою влагой, едва выглядывали из-под толстых, как бы опухших век (один глаз даже почти совсем закрылся, так что на его месте видно
было только мигающее веко);
большой нос, точно цитадель, господствовал над мясистыми щеками, которых не пробороздила еще ни одна морщина; подбородок
был украшен приличествующим зобом.
Однажды, однако, матушка едва не приняла серьезного решения относительно Аннушки.
Был какой-то
большой праздник, но так как услуга по дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот день чем-то особенно встревожена
была, то, натурально, сенные девушки не гуляли. По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже не могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с собою.
Натурально, эти разговоры и сцены в высшей степени удручали Павла. Хотя до сих пор он не мог пожаловаться, что господа его притесняют, но опасение, что его тихое житие может
быть во всякую минуту нарушено,
было невыносимо. Он упал духом и притих
больше прежнего.
— Ну,
больше сидеть не
будет, — решительно молвила матушка и в тот же вечер приказала старосте, чтоб назавтра готовил дальнюю подводу.
Мужская комнатная прислуга
была доведена у нас до минимума, а именно, сколько мне помнится, для всего дома полагалось достаточным не
больше двух лакеев, из которых один, Степан, исполнял обязанности камердинера при отце, а другой, Конон, заведывал буфетом.
По временам он заходил вечером в девичью (разумеется, в отсутствие матушки, когда
больше досуга
было), садился где-нибудь с краю на ларе и слушал рассказы Аннушки о подвижниках первых времен христианства.
Он
был лакей в буквальном смысле этого слова — и ничего
больше.
Словом сказать, только привычка и крайняя неприхотливость объясняли присутствие в
большом городе подобного деревенского увальня, даже среди такой скромной обстановки, какова
была наша.
Жених
был так мал ростом, до того глядел мальчишкой, что никак нельзя
было дать ему
больше пятнадцати лет. На нем
был новенький с иголочки азям серого крестьянского сукна, на ногах — новые лапти. Атмосфера господских хором до того отуманила его, что он, как окаменелый, стоял разинув рот у входной двери. Даже Акулина, как ни свыклась с сюрпризами, которые всегда
были наготове у матушки, ахнула, взглянув на него.
— Не смыслит еще он, стариков боится. Ты бы опять… — начала
было Акулина, но поняла, что ждать
больше нечего, и прибавила: — Вот ведь какой узел вышел, и не сообразишь, как его развязать!