Неточные совпадения
Но скорее всего, даже"рассмотрения"никакого мы с вами
не дождемся. Забыли об нас, мой друг, просто забыли — и все тут. А ежели
не забыли, то,
не истребовав объяснения, простили. Или же (тоже
не истребовав объяснения) записали в книгу живота и при сем имеют в виду… Вот в скольких смыслах
может быть обеспечено наше будущее существование.
Не скрою от вас, что из них самый невыгодный смысл — третий. Но ведь как хотите, а мы его заслужили.
Человеку дан один язык, чтоб говорить, и два уха, чтобы слушать; но почему ему дан один нос, а
не два — этого я уж
не могу доложить, Ах, тетенька, тетенька! Говорили вы, говорили, бредили-бредили — и что вышло? Уехали теперь в деревню и стараетесь перед урядником образом мыслей щегольнуть. Да хорошо еще, что хоть теперь-то за ум взялись: а что
было бы, если бы…
Только они думают, что без них это благополучие совершиться
не может. Когда мы с вами во время оно бреднями развлекались, нам как-то никогда на ум
не приходило, с нами они осуществятся или без нас. Нам казалось, что, коснувшись всех, они коснутся, конечно, и нас, но того, чтобы при сем утащить кусок пирога… сохрани бог! Но ведь то
были бредни, мой друг, которые как пришли, так и ушли. А нынче — дело. Для дела люди нужны, а люди — вот они!
Ах,
не могу!.. ах,
не буду!.. батюшка! поддержите!"
Тогда он уж бесстрашно
может, на всей своей воле, антибредом заняться, и все
будут говорить:"Из какого укромного места этот безвестный рыбарь явился? что-то мы его как будто прежде
не замечали!"А между тем — он самый и
есть!
Все это так умно и основательно, что
не согласиться с этими доводами значило бы навлекать на себя справедливый гнев. Но
не могу не сказать, что мне, как человеку, тронутому"бреднями", все-таки, по временам, представляются кое-какие возражения. И, прежде всего, следующее: что же, однако,
было бы хорошего, если б сарматы и скифы и доднесь гоняли бы Макаровых телят? Ведь, пожалуй, и мы с вами паслись бы в таком случае где-нибудь на берегах Мьи? [Старинное название реки Мойки. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина)]
Как ни ненадежна пословица, упразднившая римскую империю, но сдается, что если б она
не пользовалась такою популярностью, то многое из того, что ныне заставляет биться наши сердца гордостью и восторгом, развилось бы совсем в другом направлении, а
может быть, и окончательно захирело бы в зачаточном состоянии.
Вы скажете,
может быть, что это с его стороны своего рода"бредни", — так что ж такое, что бредни! Это бредни здоровые, которые необходимо поощрять: пускай бредит Корела! Без таких бредней земная наша юдоль
была бы тюрьмою, а земное наше странствие… спросите у вашего доброго деревенского старосты, чем
было бы наше земное странствие, если б нас
не поддерживала надежда на сложение недоимок?
Мы всегда
были охотники полгать, но
не могу скрыть, что между прежним, так сказать, дореформенным лганьем и нынешним такая же разница, как между лимоном, только что сорванным с дерева, и лимоном выжатым. Прежнее лганье
было сочное, пахучее, ядреное; нынешнее лганье — дряблое, безуханное, вымученное.
И мы с вами должны сложить руки и выслушивать эти срамословия в подобающем безмолвии, потому что наша речь впереди. А
может быть, ни впереди, ни назади — нигде нашей речи нет и
не будет!
Дальнейший ход дела известен. Но какие бы решения комиссия ни приняла, во всяком случае, дело обошлось бы тихо, благородно. В самом крайнем случае, если б
не последовало даже никаких решений, то ведь и это уж
был бы результат громадный. Во-первых, удовлетворена
была бы благородная (humanum est — что
может быть этого выше!) потребность блуждания; во-вторых, краеугольные камни
были бы основательно ощупаны, и оказалось бы, что они целехоньки…
Они
не могут забыть, что ренегат когда-то
был их противником, и потому, как только он сбежал из первоначального лагеря, так сейчас его забирают в лапы: попался! теперь только держись!
Не знаю,
может быть, я и
не прав, но эта теория мне по душе, и кажется, что невдолге она восторжествует.
И
не будет у нас ни молока, ни хлеба, ни изобилия плодов земных,
не говоря уже о науках и искусствах. Мало того: мы
можем очутиться в положении человека, которого с головы до ног облили керосином и зажгли. Допустим, что этот несчастливец и в предсмертных муках
будет свои невзгоды ставить на счет потрясенным основам, но разве это облегчит его страдания? разве воззовет его к жизни?
Но во всяком случае вы
можете быть уверены, что я основ
не потрясал.
Нынче вся жизнь в этом заключается: коли
не понимаешь —
не рассуждай! А коли понимаешь — умей помолчать! Почему так? — а потому что так нужно. Нынче всё можно: и понимать и
не понимать, но только и в том и в другом случае нельзя о сем заявлять. Нынешнее время — необыкновенное; это никогда
не следует терять из виду. А завтра,
может быть, и еще необыкновеннее
будет, — и это
не нужно из вида терять. А посему: какое пространство остается между этими двумя дилеммами — по нем и ходи.
Конечно, вы, живя в деревне,
можете возразить:
не всякому, мой друг, доступно полтинники-то откладывать, потому что
есть очень многочисленный класс людей…
Если б можно
было ходить по улице"
не встречаясь", любой из компарсов современной общественной массы шел бы прямо и
не озираясь: но так как жизнь сложна и чревата всякими встречами, так как"встречи"эти разнообразны и непредвиденны, да и люди, которые
могут"увидеть", тоже разнообразны и непредвиденны, — вот наш компарс и бежит во все лопатки на другую сторону улицы, рискуя попасть под лошадей.
Наше общество немногочисленно и
не сильно. Притом, оно искони идет вразброд. Но я убежден, что никакая случайная вакханалия
не в силах потушить те искорки, которые уже засветились в нем. Вот почему я и повторяю, что хлевное ликование
может только наружно окатить общество, но
не снесет его, вместе с грязью, в водосточную яму. Я, впрочем,
не отрицаю, что периодическое повторение хлевных торжеств
может повергнуть общество в уныние, но ведь уныние
не есть отрицание жизни, а только скорбь по ней.
Надо всечасно говорить себе: нет, этому нельзя статься!
не может быть, чтоб бунтующий хлев покорил себе вселенную!
Чудаки, право!
не понимают, что если и
могут быть результаты от ежовых рукавиц, то тех же самых результатов гораздо приятнее простою сытостью достигнуть можно!
Например, ежели я ничего
не похитил из казенного пирога — по-моему, это хорошо, а по-вашему,
может быть, это-то именно и
есть «вина»?
По-видимому, что
может быть приятнее: утирать слезы! — однако ж общество и на это занятие смотрело подозрительно и, во всяком случае, считало уместным присовокуплять: но
не утруждая начальства!
До того дошло, что даже от серьезных людей случается такие отзывы слышать: мерзавец, но на правильной стезе стоит. Удивляюсь, как
может это
быть, чтоб мерзавец стоял на правильной стезе. Мерзавец — на всякой стезе мерзавец, и в
былое время едва ли кому-нибудь даже
могло в голову прийти сочинить притчу о мерзавце, на доброй стезе стоящем. Но, повторяю: подавляющие обстоятельства в такой степени извратили все понятия, что никакие парадоксы и притчи уже
не кажутся нам удивительными.
Вероятно, препятствий к удовлетворению этого ходатайства
не будет; однако ж я все-таки считаю долгом заявить, что это новое расширение земских прав (особливо ежели земцы обратят его себе в монополию), по мнению моему,
может вызвать в будущем некоторые очень серьезные недоразумения. А именно — как бы при этом
не повторилась опять притча о лаптях с подковыркою, уже наделавшая однажды хлопот.
Право,
не опасные это люди
были, а только,
быть может, чересчур верующие, и даже несколько легковерные.
Следом за Ивановым появляется Федоров — этот когда-то
был высечен своими крепостными людьми и никак
не может об этом забыть.
Но они решительно
не понимают, что требование, выраженное в форме столь резкой и даже неучтивой, должно стеснить свободу воздействия, и потому отнюдь
не может быть терпимым.
Может быть, я подробнее напишу вам об этом явлении, но,
может быть, и совсем
не напишу.
Может быть, в сущности, она и
не поразительнее картин доброго старого времени, с которыми мы ее сравниваем, однако ведь надо же принять во внимание, что время-то идет да идет, а картины всё те же да те же остаются.
Так неужели же и после того мы
не восчувствовали и продолжаем коснеть? —
может ли это
быть!!!
Что это отсутствие идеалов и бедность умственных и нравственных задач, эта низменность стремлений, заставляющая колебаться в выборе между Шиллером и городовым, очень существенно и горько отзовутся
не только на настоящем, но и на будущем общества, — в этом
не может быть ни малейшего сомнения.
Быть может, вы скажете, что Удав и его семья ничего
не доказывают.
— Никогда у нас этого в роду
не было. Этой гадости. А теперь, представь себе, в самом семействе… Поверишь ли, даже относительно меня… Ну, фрондер я — это так. Ну,
может быть, и нехорошо, что в моих летах… допустим и это! Однако какой же я, в сущности, фрондер? Что я такое ужасное проповедую?.. Так что-нибудь…
— Да ведь я
не для прапорщика твоего пишу. Собственно говоря, я даже
не знаю, кто меня
будет читать:
может быть, прапорщик, а
может быть, генерал от инфантерии…
До сих пор эти стихи
не могу забыть… И как мы тогда на него радовались! Думали, что у нас в семействе свой Державин
будет!
—
Не знаю, голубушка.
Может быть, оттого, что дамы преимущественно этим заняты… Les messieurs на войну ходят, а дамы должны их, по возвращении из похода, утешать. А другие messieurs ходят в департамент — и их тоже нужно утешать!
Но это-то именно и наполняет мое сердце каким-то загадочным страхом. По мнению моему, с таким критериумом нельзя жить, потому что он прямо бьет в пустоту. А между тем люди живут. Но
не потому ли они живут, что представляют собой особенную породу людей, фасонированных ad hoc [для этой именно цели (лат.)] самою историей, людей, у которых нет иных перспектив, кроме одной: что,
может быть, их и
не перешибет пополам, как они того всечасно ожидают…
Долгое время начальство ничего
не понимало, а,
может быть, даже думало, что я обдумываю какую-нибудь крамолу, но наконец-то меня поймали.
Я
не говорю, чтоб начальство
было неправо, но, с другой стороны, по совести спрашиваю:
могли ли молодые и неиспорченные сердца иначе поступать?
Все это проходит передо мною как во сне. И при этом прежде всего, разумеется, представляется вопрос: должен ли я
был просить прощения? — Несомненно, милая тетенька, что должен
был. Когда весь жизненный строй основан на испрошении прощения, то каким же образом бессильная и изолированная единица (особливо несовершеннолетняя)
может ускользнуть от действия общего закона? Ведь ежели
не просить прощения, так и
не простят. Скажут: нераскаянный! — и дело с концом.
Но
есть разные манеры просить прощения, — вот с этим я
не могу не согласиться.
Все это ужасно запутанно, а
может быть, даже и безнравственно, но
не забудьте, что в этой путанице главными действующими лицами являлись Катоны, которые готовились сделаться титулярными советниками, а потом…
Правда, что это до известной степени кляуза, но ведь нынче без кляузы разве проживешь? Все же лучше кляузу пустить в ход, нежели поздравительные стихи писать, а тем больше с стиснутыми зубами, с искаженным лицом и дрожа всем нутром пардону просить. А
может быть, впрочем, и хуже — и этого я
не знаю.
Шкура чтобы цела
была — вот что главное; и в то же время: умереть! умереть! умереть! — и это бы хорошо! Подите разберитесь в этой сумятице! Никто
не знает, что ему требуется, а ежели
не знает, то об каких же выводах
может быть речь? Проживем и так. А
может быть, и
не проживем — опять-таки мое дело сторона.
— Да, дяденька. По крайней мере, я
не вижу, какая
может быть надобность…
— Да как вам сказать?
Может быть, и блаженствую… ничего я
не знаю! Кажется, впрочем, что нынче это душевным равновесием называется…
И, как бы желая доказать, что он действительно
мог бы
быть"таким", если б
не"такое время", он обнял меня одной рукой за талию и, склонив ко мне свою голову (он выше меня ростом), начал прогуливать меня взад и вперед по комнате. По временам он пожимал мои ребра, по временам произносил:"так так-то"и вообще выказывал себя снисходительным, но, конечно, без слабости. Разумеется, я
не преминул воспользоваться его благосклонным расположением.
Вы понимаете, что на подобные ответы
не может быть возражений; да они с тем, конечно, и даются, что предполагают за собой силу окончательного решения."Довольно останется!"Что ни делай, всегда"довольно останется!" — таков единственный штандпункт, на котором стоит Сенечка, но, право, и одного такого штандпункта достаточно, чтобы сделать человека неуязвимым.
— Да если бы, однако ж, и так? если бы человек и принудил себя согласовать свои внутренние убеждения с требованиями современности… с какими же требованиями-то — вот ты мне что скажи! Ведь требования-то эти, особенно в такое горячее, неясное время, до такой степени изменчивы, что даже требованиями, в точном смысле этого слова, названы
быть не могут, а скорее напоминают о случайности. Тут ведь угадывать нужно.