Неточные совпадения
Ах, тетенька! хоть я, при моих преклонных летах, более теоретик, нежели практик
в такого рода делах, но мне кажется, что если б вы чуточку распространили вырезку
в вашем лифе,
то, клянусь, самый заматерелый pouilleux — и
тот не только бы на процесс Засулич, но прямо
в огонь за вами пошел!
Но скорее всего, даже"рассмотрения"никакого мы с вами
не дождемся. Забыли об нас, мой друг, просто забыли — и все тут. А ежели
не забыли,
то,
не истребовав объяснения, простили. Или же (тоже
не истребовав объяснения) записали
в книгу живота и при сем имеют
в виду… Вот
в скольких смыслах может быть обеспечено наше будущее существование.
Не скрою от вас, что из них самый невыгодный смысл — третий. Но ведь как хотите, а мы его заслужили.
Всегда я думал, что вся беда наша
в том, что мы чересчур много шуму делаем. Чуть что — сейчас шапками закидать норовим, а
не то так и кукиш
в кармане покажем. Ну, разумеется, слушают-слушают нас, да и прихлопнут. Умей ждать, а
не умеешь — нет тебе ничего! Так что, если б мы умели ждать,
то, мне кажется, давно бы уж дождались.
Не я один, но и граф Твэрдоонто это заметил."Когда я был у кормила, — говорил он мне, —
то покуда
не издавал циркуляров об голоде — все по горло были сыты; но однажды нелегкая дернула меня сделать зависящее по сему предмету распоряжение — изо всех углов так и полезло! У самого последнего мужика
в брюхе пусто стало!"
Поэтому-то вот я и говорил всегда: человеческое благополучие
в тишине созидаться должно. Если уж
не миновать нам благополучия, так оно и само нас найдет. Вот как теперь: нигде
не шелохнется; тихо, скромно, благородно. А оно между
тем созидается себе да созидается.
Пришел я на днях
в Летний сад обедать. Потребовал карточку, вижу: судак"авабля" [Испорченное от «au vin blanc». Приведено текстуально. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.) Au vin blanc —
в белом вине]; спрашиваю: да можно ли? — Нынче все, сударь, можно! — Ну, давай судака «авабля»! — оказалась мерзость. Но ведь
не это, тетенька, дорого, а
то, что вот и мерзость, а всякому есть ее вольно!
Итак, повторяю: тихо везде, скромно, но притом — свободно. Вот нынче какое правило! Встанешь утром, просмотришь газеты — благородно."Из Белебея пишут","из Конотопа пишут"…
Не горит Конотоп, да и шабаш! А прежде — помните, когда мы с вами, тетенька,"бредили", — сколько раз он от этих наших бредней из конца
в конец выгорал! Даже"Правительственный вестник" — и
тот в этом отличнейшем газетном хоре каким-то горьким диссонансом звучит. Все что-то о хлебах публикует:
не поймешь, произрастают или
не произрастают.
Я думаю, впрочем, тетенька, что
в конце концов произрастут. Потому что уж если теперь нам бог, за нашу тихость,
не подаст, так уж после
того я и
не знаю…
"Бредни"теперь все походя ругают, да ведь, по правде-то сказать, и похвалить их нельзя. Даже и вы, я полагаю, как с урядником разговариваете… ах, тетенька! Кабы
не было у вас
в ту пору этих прошивочек, давно бы я вас на путь истинный обратил. А я вот заглядывался, глазами косил, да и довел дело до
того, что пришлось вам
в деревне спасаться! Бросьте, голубушка! Подумайте: раз бог спасет,
в другой — спасет, а
в третий, пожалуй, и
не помилует.
Встанете утром, помолитесь и думаете: а ведь и я когда-то"бреднями"занималась! Потом позавтракаете, и опять: ведь и я когда-то… Потом погуляете по парку, распорядитесь по хозяйству и всем домочадцам пожалуетесь: ведь и я… Потом обед, а с ним и опять
та же неотвязная дума. После обеда бежите к батюшке, и вся
в слезах: батюшка! отец Андрон! ведь когда-то… Наконец, на сон грядущий, призываете урядника и уже прямо высказываетесь: главное, голубчик, чтоб бредней у нас
не было!
И ежели вы за всем
тем не перестанете упорствовать
в непонимании сего,
то даже малолетки будут к вам приставать: тетенька, да неужто ж вы этого
не понимаете?
Этого, тетенька, и начальство
не требует, а что касается до партикулярных людей,
то, право, они совершенно равнодушно отнесутся к
тому, какие высокие цели руководят вами
в этом случае, а будут только примечать, что урядник новое кепе купил да усы фабрить начал.
На третий день —
в участок…
то бишь утро посвятим чтению"Московских ведомостей". Нехорошо проведем время, а делать нечего. Нужно, голубушка, от времени до времени себя проверять. Потом — на Невский — послушать, как надорванные людишки надорванным голосом вопиют: прочь бредни, прочь! А мы пройдем мимо, как будто
не понимаем, чье мясо кошка съела. А вечером на свадьбу к городовому — дочь за подчаска выдает — вы будете посаженой матерью, я шафером. Выпьем по бокалу — и домой баиньки.
[Перестань! (франц.)] — Что?
не нравится вам это напоминание, тетенька? все еще, видно, «бредни»-то
в головке ходят!
А так как мы с вами именно только такие действия и совершали,
то никто нас
в бараний рог и
не согнул: пускай гуляют.
А если б они
не заблуждались, но ездили
в «Самарканд»,
то римская-то империя и поднесь, пожалуй, процветала бы; вандалы же, сарматы и скифы и сейчас гоняли бы Макаровых телят и
в лесах Германии, и на низовьях Дуная и Днепра.
Как ни ненадежна пословица, упразднившая римскую империю, но сдается, что если б она
не пользовалась такою популярностью,
то многое из
того, что ныне заставляет биться наши сердца гордостью и восторгом, развилось бы совсем
в другом направлении, а может быть, и окончательно захирело бы
в зачаточном состоянии.
"Порфирородные"-то ушли, а восточные римляне и при"Мохамедовых сынах"остались при прежних занятиях, с
тем лишь изменением, что уж
не"багрянородные", а Мохамедовы сыны мужей обратили
в рабство, а жен и дев (которые получше) разобрали по рукам.
Такова программа всякого современного деятеля, который об общей пользе радеет.
Не бредить,
не заблуждаться, а ходить по лавкам и… внушать доверие. Ибо ежели мы
не будем ходить по лавкам,
то у нас, пожалуй, на вечные времена цена пары рябчиков установится
в рубль двадцать копеек. Подумайте об этом, тетенька!
Только уж само собой разумеется, что если мы решаемся"внушать доверие",
то об errare надо отложить попечение и для себя и для других. Потому что,
в противном случае, возьмет"молодец"
в руки счеты, начнет прикладывать да высчитывать, и окажется, что ничего дешевого у нас
в будущем, кроме кузьки да гессенской мухи,
не предвидится.
Отсюда, новый девиз: humanum est mentire [человеку свойственно лгать (лат.)], которому предназначено заменить вышедшую из употребления римскую пословицу, и с помощью которой мы обязываемся на будущее время совершать наш жизненный обиход. Весь вопрос заключается лишь
в том, скоро ли нас уличат? Ежели
не скоро — значит, мы устроились до известной степени прочно; ежели скоро — значит, надо лгать и устраиваться сызнова.
Задача довольно трудная, но она будет
в значительной мере облегчена, ежели мы дисциплинируем язык таким образом, чтобы он лгал самостоятельно,
то есть как бы
не во рту находясь, а где-нибудь за пазухой.
Словом сказать, еще немного — и эти люди рисковали сделаться беллетристами. Но
в то же время у них было одно очень ценное достоинство: всякому с первого же их слова было понятно, что они лгут. Слушая дореформенного лжеца, можно было рисковать, что у него отсохнет язык, а у слушателей уши, но никому
не приходило
в голову основывать на его повествованиях какие-нибудь расчеты или что-нибудь серьезное предпринять.
По форме современное лганье есть
не что иное, как грошовая будничная правда, только вывороченная наизнанку. Лгун говорит"да"там, где следует сказать"нет", — и наоборот. Только и всего, Нет ни украшений, ни слез, ни смеха, ни перла создания — одна дерюжная, черт ее знает, правда или ложь. До такой степени"черт ее знает", что ежели вам
в глаза уже триста раз сряду солгали,
то и
в триста первый раз
не придет
в голову, что вы слышите триста первую ложь.
Сверх
того, лжец новой формации никогда
не интересуется, какого рода страдания и боли может привести за собою его ложь, потому что подобного рода предвидения могли бы разбудить
в нем стыд или опасения и, следовательно, стеснить его свободу.
Они
не чувствуют потребности ни
в одной из
тех святынь, которые для каждого честного человека обязательно хранить
в своем сердце.
Дальнейший ход дела известен. Но какие бы решения комиссия ни приняла, во всяком случае, дело обошлось бы тихо, благородно.
В самом крайнем случае, если б
не последовало даже никаких решений,
то ведь и это уж был бы результат громадный. Во-первых, удовлетворена была бы благородная (humanum est — что может быть этого выше!) потребность блуждания; во-вторых, краеугольные камни были бы основательно ощупаны, и оказалось бы, что они целехоньки…
В молодости за нами наблюдали, чтоб мы
не предавались вредной праздности, но находились на государственной службе, так что все усилия наши были направлены к
тому, чтоб
в одном лице совместить и человека и чиновника.
Теперь от нас требуют, чтоб мы исключительно об общей пользе радели, а между
тем далеко ли время, когда
в"бреднях"(упразднение крепостного права — разве это
не величайшая из"бредней"?)
не только ничего потрясательного
не виделось, но и прямо таковые признавались благопотребными и споспешествующими?
Общее правило таково: баловать ренегата лишь до
тех пор, пока
не успеют выкупать его
в помоях; когда же убедятся, что он по уши погрузился
в золото и что возврат
в первобытное состояние для него уж немыслим,
то ограничиваются скудными подачками и изобильными пинками.
И все-таки рано или поздно, а придется"бросить". Ибо жизненная машина так премудро устроена, что если
не"бросишь"motu proprio [по собственному побуждению (лат.)],
то все равно обстоятельства тебя к одному знаменателю приведут. А
в практическом отношении разве
не одинаково, отчего ты кувыркаешься: оттого ли, что душа
в тебе играет, или оттого, что кошки на сердце скребут? Говорят, будто
в сих случаях самое лучшее — помереть. Но разве это разрешение?
Ежели ваш урядник обратится к вам с просьбой:"вместо
того, чтобы молочными-то скопами заниматься, вы бы, сударыня, хоть одного потрясателя мне изловить пособили!",
то смело отвечайте ему:"мы с вами
в совершенно различных сферах работаем; вы — обязываетесь хватать и ловить, я обязываюсь о преуспеянии молочного хозяйства заботиться;
не будем друг другу мешать, а останемся каждый при своем!"
И
не будет у нас ни молока, ни хлеба, ни изобилия плодов земных,
не говоря уже о науках и искусствах. Мало
того: мы можем очутиться
в положении человека, которого с головы до ног облили керосином и зажгли. Допустим, что этот несчастливец и
в предсмертных муках будет свои невзгоды ставить на счет потрясенным основам, но разве это облегчит его страдания? разве воззовет его к жизни?
Но так как этот ответ
не удовлетворил меня и я настаивал на дальнейших разъяснениях,
то приятель мой присовокупил:"Никаких тут разъяснений
не требуется — дело ясно само по себе; а ежели и существуют особенные соображения,
в силу которых адресуемое является равносильным неадресованному,
то тайность сию, мой друг, вы, лет через тридцать, узнаете из"Русской старины".
Ясно и многое другое, да ведь ежели примешься до всего доходить, так, пожалуй, и это письмо где-нибудь застрянет. А вы между
тем уж и теперь беспокоитесь, спрашиваете: жив ли ты? Ах, добрая вы моя! разумеется, жив! Слава богу,
не в лесу живу, а тоже, как и прочие все,
в участке прописан!
Но ведь вы у меня такая любопытная, что, наверное, спросите: что же заключалось
в том письме, которое до вас
не дошло?
Я ни сам с оружием
в руках
не выходил, и никого к
тому не призывал и
не поощрял.
Как бы
то ни было, но
в пропавшем письме
не было и речи ни о каких потрясениях. И, положа руку на сердце, я даже
не понимаю… Но мало ли чего я
не понимаю, милая тетенька?..
Не понимаю, а рассуждаю… все мы таковы! Коли бы мы понимали, что,
не понимая… Фу, черт побери, как, однако же, трудно солидным слогом к родственникам писать!
Нынче вся жизнь
в этом заключается: коли
не понимаешь —
не рассуждай! А коли понимаешь — умей помолчать! Почему так? — а потому что так нужно. Нынче всё можно: и понимать и
не понимать, но только и
в том и
в другом случае нельзя о сем заявлять. Нынешнее время — необыкновенное; это никогда
не следует терять из виду. А завтра, может быть, и еще необыкновеннее будет, — и это
не нужно из вида терять. А посему: какое пространство остается между этими двумя дилеммами — по нем и ходи.
Не то чтобы что-нибудь непосредственно грызло, как, помните,
в то время, когда всякий сам перед собой исповедовался, а просто самая жизнь как будто оборвалась.
"Расплюев! — говорю я ему, — да вы вспомните, что у вас на лице нет ни одного места, на котором бы следов человеческой пятерни
не осталось!"А он
в ответ:"Это, говорит, прежде было, а с
тех пор я исправился!"И что же! представьте себе, я же должен был от него во все лопатки удирать, потому что ведь он малый серьезный:
того гляди, и
в участок пригласит!
— И всего-то покойный грибков десяток съел, — говорит он, — а уж к концу обеда стал жаловаться. Марья Петровна спрашивает: что с тобой, Nicolas? а он
в ответ: ничего, мой друг, грибков поел, так под ложечкой… Под ложечкой да под ложечкой, а между
тем в оперу ехать надо — их абонементный день. Ну,
не поехал, меня вместо себя послал. Только приезжаем мы из театра, а он уж и отлетел!
Только вы
не очень все-таки"книжку"-то запускайте, потому что,
не ровен час, и
не увидите, как ворошиловское-то ваше гнездо к Финагеичу
в руки перейдет.
В сущности, когда, по прибытии из-за границы, я, обращаясь к домочадцам, сказал: кушайте и гуляйте — я именно настоящую ноту угадал. Но когда я к
тому прибавил: а дальше видно будет —
то заблуждался. Ничего
не будет видно.
Но нельзя,
не впадая
в крайнюю несправедливость, относить к обществу
то чувство негодования, которое при этом возбуждается.
Наше общество немногочисленно и
не сильно. Притом, оно искони идет вразброд. Но я убежден, что никакая случайная вакханалия
не в силах потушить
те искорки, которые уже засветились
в нем. Вот почему я и повторяю, что хлевное ликование может только наружно окатить общество, но
не снесет его, вместе с грязью,
в водосточную яму. Я, впрочем,
не отрицаю, что периодическое повторение хлевных торжеств может повергнуть общество
в уныние, но ведь уныние
не есть отрицание жизни, а только скорбь по ней.
Но кстати: так как вы жалуетесь на вашего соседа Пафнутьева, который некогда вас либеральными записками донимал, а теперь поговаривает:"надо же, наконец, серьезно взглянуть
в глаза опасности…",
то, относительно этого человека, говорю вам прямо: опасайтесь его! ибо это совсем
не компарс, а корифей.
Нет, ради бога,
не смешивайте вероломного корифейства Пафнутьевых с
тою гнетущею подавленностью, которую вы, от времени до времени, замечаете
в обществе! Примиритесь с последнею и опасайтесь первого.
— А как попала?.. жила я
в ту пору у купца у древнего
в кухарках, а Домнушке шестнадцатый годок пошел. Только стал это старик на нее поглядывать, зазовет к себе
в комнату да все рукой гладит. Смотрела я, смотрела и говорю: ну говорю, Домашка, ежели да ты… А она мне: неужто ж я, маменька, себя
не понимаю? И точно, сударь! прошло ли с месяц времени, как уж она это сделала, только он ей разом десять тысяч отвалил. Ну, мы сейчас от него и отошли.
— Ну, что его жалеть! Пожил-таки
в свое удовольствие, старости лет сподобился — чего ему, псу, еще надо? Лежи да полеживай, а
то на-тко что вздумал! Ну, хорошо; получили мы этта деньги, и так мне захотелось опять
в Ворошилово, так захотелось! так захотелось! Только об одном и думаю: попрошу у барыни полдесятинки за старую услугу отрезать, выстрою питейный да лавочку и стану помаленьку торговать. Так что ж бы вы думали, Ератидушка-то моя? — зажала деньги
в руку и
не отдает!