Неточные совпадения
Я не имею сведений, как
идет дело в глубине Финляндии, проникли ли и туда обрусители, но, начиная от Териок и Выборга, верст на двадцать по побережью Финского залива, нет
того ничтожного озера, кругом которого не засели бы русские землевладельцы.
Мне кажется, что если бы лет сто
тому назад (тогда и «разговаривать» было легче) пустили сюда русских старообрядцев и дали им полную свободу относительно богослужения, русское дело, вообще на всех окраинах,
шло бы толковее.
Давидовой корове бог
послал теленка,
Ах, теленка!
А на другой год она принесла другого теленка.
Ах, другого!
А на третий год принесла третьего теленка,
Ах, третьего!
Когда принесла трех телят,
то пастор узнал об этом,
Ах, узнал!
И сказал Давиду: ты, Давид, забыл своего пастора,
Ах, забыл!
И за это увел к себе самого большого теленка,
Ах, самого большого!
А Давид остался только с двумя телятами,
Ах, с двумя!
— Природа! знаем мы эту природу! Не природа, а порода. Природу нужно смягчать, торжествовать над ней надо. Нет, знаете ли что? лучше нам подальше от этих лохматых! Пускай он
идет с своей природой, куда пожелает. А вы между
тем шепните ему, чтоб он держал ухо востро.
Таким образом, губерния постепенно приводится к
тому томительному однообразию, которое не допускает ни обмена мыслей, ни живой деятельности. Вся она твердит одни и
те же подневольные слова, не сознавая их значения и только руководствуясь одним соображением: что эти слова
идут ходко на жизненном рынке.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью!
Слава богу, права-то еще не отняли! что хочу,
то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
И таким образом
идет изо дня в день с
той самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма и открыто заявил о своем праве проникать в заветнейшие тайники природы. Всякий день непредвидимый недуг настигает сотни и тысячи людей, и всякий день"благополучный человек"продолжает твердить одну и
ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее даже на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже и шире раздвигающего свои пределы.
Он
идет за возом в город, думает и в
то же время ищет глазами.
Хотя с работы возвращаются не поздно, но на миру работа
идет вдвое спорее; все-таки угощенье наполовину дешевле обойдется, нежели
ту же пустошь наемными рабочими убрать.
Но загадывать до весны далеко: как-нибудь изворачивались прежде, изворотимся и вперед. На
то он и слывет в околотке умным и хозяйственным мужиком. Рожь не удается, овес уродится. Ежели совсем неурожайный год будет, он кого-нибудь из сыновей на фабрику
пошлет, а сам в извоз уедет или дрова пилить наймется. Нужда, конечно, будет, но ведь крестьянину нужду знать никогда не лишнее.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и
тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он сам; работа у них кипит, потому что они взаимно друг с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь; в следующий праздничный день он сам
идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают, а назавтра добрая половила не явится.
Ежели славить
идут в дальнюю деревню,
то запрягают лошадь и нагружают телегу лукошками.
Покуда в доме
идет содом, он осматривает свои владения. Осведомляется, где в последний раз сеяли озимь (пашня уж два года сряду пустует), и нанимает топографа, чтобы снял полевую землю на план и разбил на шесть участков, по числу полей. Оказывается, что в каждом поле придется по двадцати десятин, и он спешит посеять овес с клевером на
том месте, где было старое озимое.
— Нечего годить; скоро мы совсем без молока будем. Двадцать коров на дворе, а для дома недостает. Давеча Володя сливок просит,
послала на скотную — нет сливок; принесли молока, да и
то жидкого.
Конон Лукич подкрадывался к ней издалека, еще в
то время, когда только что
пошли слухи о предстоящей крестьянской передряге (так называет он упразднение крепостной зависимости).
Для мужика сильного, успевшего «забраться» еще при крепостном праве, община представляла выгоду лишь в
том случае, если рядом с нею
шло порабощение более слабых платежных единиц.
— Вот на этом спасибо! — благодарит Авдей, — добёр ты, Петр Матвеич! Это так только вороги твои клеплют, будто ты крестьянское горе сосешь… Ишь ведь! и денежки до копеечки заплатил, и косушку поднес; кто, кроме Петра Матвеича, так сделает? Ну, а теперь
пойти к старосте, хоть пятишницу в недоимку отдать. И
то намеднись стегать меня собирался.
Заглянемте утром в его квартиру. Это очень уютное гнездышко, которое француз-лакей Шарль содержит в величайшей опрятности. Это для него
тем легче, что хозяина почти целый день нет дома, и, стало быть, обязанности его не
идут дальше утра и возобновляются только к ночи. Остальное время он свободен и шалопайничает не плоше самого Ростокина.
— Э! проживем как-нибудь. Может быть, и совсем момента не изловим, и все-таки проживем. Ведь еще бабушка надвое сказала, что лучше. По крайней мере,
то, что есть, уж известно… А тут
пойдут ломки да переделки, одних вопросов не оберешься… Вы думаете, нам сладки вопросы-то?
А назавтра опять белый день, с новым повторением
тех же подробностей и
того же празднословия! И это не надоедает… напротив! Встречаешься с этим днем, точно с старым другом, с которым всегда есть о чем поговорить, или как с насиженным местом, где знаешь наверное, куда
идти, и где всякая мелочь говорит о каком-нибудь приятном воспоминании.
— Ты обо мне не суди по-теперешнему; я тоже повеселиться мастер был. Однажды даже настоящим образом был пьян. Зазвал меня к себе начальник, да в шутку, должно быть, — выпьемте да выпьемте! — и накатил! Да так накатил, что воротился я домой — зги божьей не вижу! Сестра Аннушкина в
ту пору у нас гостила, так я Аннушку от нее отличить не могу:
пойдем, — говорю! Месяца два после этого Анюта меня все пьяницей звала. Насилу оправдался.
Если речь
идет о снабжении городовых свистками,
то только о свистках и писалось, а рассуждения на
тему о безопасности допускались лишь настолько, насколько это нужно для оправдания свистков."В видах ограждения безопасности обывателей, необходимо снабдить городовых свистками", только и всего.
Некогда было подумать о
том, зачем пришла и куда
идет эта безрассветная жизнь…
В сущности, однако ж, в
том положении, в каком он находился, если бы и возникли в уме его эти вопросы, они были бы лишними или, лучше сказать, только измучили бы его, затемнили бы вконец
тот луч, который хоть на время осветил и согрел его существование. Все равно, ему ни
идти никуда не придется, ни задачи никакой выполнить не предстоит. Перед ним широко раскрыта дверь в темное царство смерти — это единственное ясное разрешение новых стремлений, которые волнуют его.
Анализировать эти факты, в связи с другими жизненными явлениями, он вообще не способен, но, кроме
того, ненавистник, услыхав о такой претензии, пожалуй, так цыркнет, что и ног не унесешь. Нет, лучше уж молча
идти за течением, благо ненавистник благодаря кумовству относится к нему благодушно и скорее в шутливом тоне, нежели серьезно, напоминает о недавних проказах.
Поэтому движения его строго регулируются городовыми, которые наблюдают, чтобы он не попал под вагон и вообще
шел в
то место, куда следует
идти.
Визит кончился. Когда она возвращалась домой, ей было несколько стыдно. С чем она
шла?.. с «супцем»! Да и «супец» ее был принят как-то сомнительно. Ни одного дельного вопроса она сделать не сумела, никакой помощи предложить. Между
тем сердце ее болело, потому что она увидела настоящее страдание, настоящее горе, настоящую нужду, а не тоску по праздности.
Тем не менее она сейчас же распорядилась, чтобы Мирону
послали миску с бульоном, вареной говядины и белого хлеба.
Началось каждодневное ученье, и так как Ольга действительно сгорала желанием принести пользу,
то дело
пошло довольно бойко.
Но в
то же время и погода изменилась. На небе с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло, как бы по мановению волшебства, исчезло; почти ежедневно
шел мокрый снег, о котором говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки дело
идет к возрождению;
тем или другим процессом, а природа берет свое.
Вечером ей стало невыносимо скучно в ожидании завтрашнего дня. Она одиноко сидела в
той самой аллее, где произошло признание, и вдруг ей пришло на мысль
пойти к Семигорову. Она дошла до самой его усадьбы, но войти не решилась, а только заглянула в окно. Он некоторое время ходил в волнении по комнате, но потом сел к письменному столу и начал писать. Ей сделалось совестно своей нескромности, и она убежала.
Жизнь становилась все унылее и унылее. Наступила осень, вечера потемнели, полились дожди, парк с каждым днем все более и более обнажался; потом
пошел снег, настала зима. Прошлый год обещал повториться в мельчайших подробностях, за исключением
той единственной светлой минуты, которая напоила ее сердце радостью…
Очевидно, внутри его существовало два течения: одно — старое, с либеральной закваской, другое — новейшее, которое
шло навстречу карьере. Первое побуждало его не забывать старых друзей; второе подсказывало, что хотя не забывать и похвально, но сношения следует поддерживать с осторожностью. Он, разумеется, прибавлял при этом, что осторожность необходима не столько ради карьеры, сколько для
того, чтобы…"не погубить дела".
Она
пошла по следам тетки и всецело отдала себя, свой труд и материальные средства
тому скромному делу, которое она вполне искренно называла оздоровляющим.
Ученье началось. Набралось до сорока мальчиков, которые наполнили школу шумом и гамом. Некоторые были уж на возрасте и довольно нахально смотрели в глаза учительнице. Вообще ее испытывали, прерывали во время объяснений, кричали, подражали зверям. Она старалась делать вид, что не обращает внимания, но это ей стоило немалых усилий. Под конец у нее до
того разболелась голова, что она едва дождалась конца двух часов, в продолжение которых
шло ученье.
Оставалось терпеть и крепко держаться за
тот кусок, который
послала ей судьба.
Летом она надумала отправиться в город к Людмиле Михайловне, с которою, впрочем, была незнакома. Ночью прошла она двадцать верст, все время о чем-то думая и в
то же время не сознавая, зачем, собственно, она
идет."Пропала!" — безостановочно звенело у нее в ушах.
В ноябре, когда наступили темные, безлунные ночи, сердце ее до
того переполнилось гнетущей тоской, что она не могла уже сдержать себя. Она вышла однажды на улицу и
пошла по направлению к мельничной плотинке. Речка бурлила и пенилась;
шел сильный дождь; сквозь осыпанные мукой стекла окон брезжил тусклый свет; колесо стучало, но помольцы скрылись. Было пустынно, мрачно, безрассветно. Она дошла до середины мостков, переброшенных через плотину, и бросилась головой вперед на понырный мост.
Полковник думал, что кампания будет недолгая, а она между
тем затянулась и в заключение —
послала ему смерть.
— А и
то —
пойти к ним. Верочка тоже меня приглашала…
Подписчик драгоценен еще и в
том смысле, что он приводит за собою объявителя. Никакая кухарка, ни один дворник не
пойдут объявлять о себе в газету, которая считает подписчиков единичными тысячами. И вот из скромных дворнических лепт образуется ассигнационная груда. Найдут ли алчущие кухарки искомое место — это еще вопрос; но газетчик свое дело сделал; он спустил кухаркину лепту в общую пропасть, и затем ему и в голову не придет, что эта лепта составляет один из элементов его благосостояния.
Практика, установившаяся на Западе и не отказывающаяся ни от эмпиреев, ни от низменностей, положила конец колебаниям Перебоева. Он сказал себе:"Ежели так поступают на Западе, где адвокатура имеет за собой исторический опыт, ежели там общее не мешает частному,
то тем более подобный образ действий может быть применен к нам. У западных адвокатов золотой век недалеко впереди виднеется, а они и его не боятся; а у нас и этой узды,
слава богу, нет. С богом! — только и всего".
Речь
шла уже не о
том, чтобы громить противника, и даже не о
том, чтобы бороться с ним, а только о
том, чтобы его подсидеть.
А в обществе между
тем ходили самые разнообразные слухи. Одни рассказывали, что вор
пошел на соглашение: возвратить половину суммы в течение бесконечного числа лет без процентов; другие говорили, что начет и вовсе сложен.
Потом
пошли кандидаты на болгарский престол. Каждый день — новый кандидат, и всё какие-то необыкновенные. Ходит Афанасий Аркадьич по Невскому и возвещает:"принц Вильманстрандский! принц Меделанский! князь Сампантрё!" — Никто верить ушам не хочет, а между
тем стороной узнают, что действительно речь об меделанском принце была — и даже очень серьезно.
Однако и с ним бывают прорухи. На днях встречаю я его на Морской;
идет, понуривши голову, и, к величайшему удивлению… молчит! А это большая в нем редкость, потому что он так полон разговора, что ежели нет встречного знакомого,
то он сам себе сообщает новости.
— И сами теперь об этом тужим, да тогда, вишь, мода такая была: все вдруг с места снялись, всей гурьбой
пошли к мировому. И что тогда только было — страсть! И не кормит-то барин, и бьет-то! Всю,
то есть, подноготную разом высказали. Пастух у нас жил, вроде как без рассудка. Болонa у него на лбу выросла, так он на нее все указывал: болит! А господин Елпатьев на разборку-то не явился. Ну, посредник и выдал всем разом увольнительные свидетельства.
— Это что говорить! Знаю я и помещиков, которые… Позвольте вам доложить, есть у нас здесь в околотке барин, Федор Семеныч Заозерцев прозывается, так
тот еще когда радоваться-то начал! Еще только слухи об воле
пошли, а он уже радовался!"Теперь, говорит, вольный труд будет, а при вольном труде земля сам-десят родить станет". И что же, например, случилось: вольный-то труд пришел, а земля и совсем родить перестала — разом он в каких-нибудь полгода прогорел!
Ходил-ходил я один-одинехонек, да и думаю: хорошо, что надумал один
идти, а
то беспременно бы мне помешали.
Но на другой же день он уже ходил угрюмый. Когда он вышел утром за ворота,
то увидел, что последние вымазаны дегтем. Значит, по городу уже ходила «
слава», так что если бы он и хотел скрыть свое «бесчестье»,
то это был бы только напрасный труд. Поэтому он приколотил жену, потом тестя и, пошатываясь как пьяный, полез на верстак. Но от кабака все-таки воздержался.
— Иван-то великий! Иван-то великий! Ах, боже ты мой! — восклицал он, — и малый Иван тут же притулился… Спас-то, спас-то! так и горит куполом на солнышке! Ах, Москва — золотые маковки!
Слава те, господи! привел бог!