Неточные совпадения
Талантливы ли финны —
сказать не умею. Кажется, скорее, что нет, потому что у громадного большинства их вы видите в золотушных глазах только недоумение. Да и о выдающихся людях не слыхать. Если бы что-нибудь было в запасе, все-таки кто-нибудь да создал бы себе известность.
А болгары что? «Они с
таким же восторгом приветствовали возвращение князя, с каким, за несколько дней перед тем, встретили весть об его низложении». Вот что пишут в газетах.
Скажите: ну, чем они плоше древних афинян? Только вот насчет аттической соли у них плоховато.
Конечно, Баттенберг может
сказать: моему возвращению рукоплескали. Но
таких ли рукоплесканий я был свидетелем в молодости! Приедешь, бывало, в Михайловский театр, да выйдет на сцену Луиза Майер в китайском костюме (водевиль «La fille de Dominique»), да запоет...
И находятся еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время
такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! —
скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз! Как бы опять его к нам не привезли!»
Правда, что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она и упомянет о хламе, то для того только, чтобы
сказать: было время
такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
— Да
так… не
скажу, чтоб явное противодействие, а душок проявляется-таки. И при этом не без иронии…
Так на этом он и успокоился. И даже, возвратясь домой,
сказал жене...
— Вот что я тебе
скажу, — говорит она однажды, — хозяйство у нас
так поставлено, что и без личного надзора может идти.
Теперь он состоит где-то чиновником особых поручений, а сверх того, имеет выгодные частные занятия. В одной компании директорствует, в другой выбран членом ревизионной комиссии. Пробует и сам сочинять проекты новых предприятий и, быть может, будет иметь успех. Словом
сказать, хлопочет и суетится
так же, как и в деревне, но уже около более прибыльных мелочей.
Словом
сказать,
так обставил дело, что мужичку курицы выпустить некуда. Курица глупа, не рассуждает, что свое и что чужое, бредет туда, где лучше, — за это ее сейчас в суп. Ищет баба курицу, с ног сбилась, а Конон Лукич молчит.
Чтобы достигнуть этого, надобно прежде всего ослабить до минимума путы, связывающие его деятельность, устроиться
так, чтобы стоять в стороне от прочей «гольтепы», чтобы порядки последней не были для него обязательны, чтобы за ним обеспечена была личная свобода действий; словом
сказать, чтобы имя его пользовалось почетом в мире сельских властей и через посредство их производило давление на голь мирскую.
— Э! проживем как-нибудь. Может быть, и совсем момента не изловим, и все-таки проживем. Ведь еще бабушка надвое
сказала, что лучше. По крайней мере, то, что есть, уж известно… А тут пойдут ломки да переделки, одних вопросов не оберешься… Вы думаете, нам сладки вопросы-то?
— Это же самое мне вчера графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я
так и сделал. — Графиня! —
сказал я ей, — поверьте, что, когда наступит момент, мы будем готовы! И что же, ты думаешь, она мне на это ответила:"А у меня между тем хлеб в поле не убран!"Я
так и развел руками!
— Сентябрь уж на дворе, а у нее хлеб еще в поле… понимаешь ли ты это? Приходится, однако же, мириться и не с
такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у нас и без того дела до зарезу, — печально продолжает он, — не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие нас в самом сердце дела, пожалейте нас! Успокойся же! всё в свое время придет, и когда наступит момент, мы не пропустим его. Когда-нибудь мы с тобою переговорим об этом серьезно, а теперь…
скажи, куда ты отсюда?
Но Генечка этого не опасался и продолжал преуспевать. Ему еще тридцати лет не было, а уже самые лестные предложения сыпались на него со всех сторон. Он не раз мог бы получить в провинции хорошо оплаченное и ответственное место, но уклонялся от
таких предложений, предпочитая служить в Петербурге, на глазах у начальства. Много проектов он уже выработал, а еще больше имел в виду выработать в непродолжительном времени. Словом
сказать, ему предстояло пролить свет…
Когда она воротилась домой, больной как будто утих, но все-таки не спал, а только находился в лихорадочном полузабытьи. Почуяв ее присутствие, он широко открыл глаза и, словно сквозь сон,
сказал...
— Что вы всё про смерть да про смерть! — негодовала она, — ежели всё
так будете, я и сидеть с вами не стану. Слушайте-ка, что я вам
скажу. Я сама два раза умирала; один раз уж совсем было… Да
сказала себе: не хочу я умирать — и вот, как видите.
Так и вы себе
скажите: не хочу умереть!
Но все-таки наверное можно
сказать, что они не отчаивались и собирали материалы для будущего похода.
Повторяю: солидный читатель относится к читаемому, не руководясь собственным почином, а соображаясь с настроением минуты. Но не могу не
сказать, что хотя превращения происходят в нем почти без участия воли, но в льготные минуты он все-таки чувствует себя веселее. Потому что даже самая окаменелая солидность инстинктивно чуждается злопыхательства, как нарушающего душевный мир.
Это он-то довилялся! Он, который всегда, всем сердцем… куда прочие, туда и он! Но делать нечего, приходится выслушивать.
Такой уж настал черед… «ихний»! Вчера была оттепель, а сегодня — мороз. И лошадей на зимние подковы в гололедицу подковывают, не то что людей! Но, главное, оправданий никаких не допускается. Он обязан был стоять на страже, обязан предвидеть — и всё тут. А впрочем, ведь оно и точно, если по правде
сказать: был за ним грешок, был!
Впрочем, надо
сказать правду, что и газеты тогдашние немного опережали улицу в достоинстве предлагаемых новостей,
так что, в сущности, не было особенного резона платить деньги за то, что в первой же мелочной лавке можно было добыть даром.
Я уже
сказал выше, что читатель-друг несомненно существует. Доказательство этому представляет уже то, что органы убежденной литературы не окончательно захудали. Но читатель этот заробел, затерялся в толпе, и дознаться, где именно он находится, довольно трудно. Бывают, однако ж, минуты, когда он внезапно открывается, и непосредственное общение с ним делается возможным.
Такие минуты — самые счастливые, которые испытывает убежденный писатель на трудном пути своем.
Словом
сказать, все выходило
так, что ни одна воспитанница m-lle Тюрбо не ударила в грязь лицом и не уронила репутации заведения.
— Нет, я все-таки пришлю. Может быть, и получше ему будет. И с доктором о нем поговорю. Посмотрит, что-нибудь присоветует,
скажет, какая у него болезнь.
В мае Ольга Васильевна начала ходить в поле, где шла пахота и начался посев ярового. Работа заинтересовала ее; она присматривалась, как управляющий распоряжался, ходил по пашне, тыкал палкою в вывороченные сохой комья земли, делал работникам выговоры и проч.; ей хотелось и самой что-нибудь узнать, чему-нибудь научиться. На вопросы ее управляющий отвечал как мог, но при этом лицо его выражало
такое недоумение, как будто он хотел
сказать: ты-то каким образом сюда попала?
— Всего больше угнетает то, —
сказал он, — что надо действовать как будто исподтишка. Казаться веселым, когда чувствуешь в сердце горечь, заискивать у
таких личностей, с которыми не хотелось бы даже встречаться, доказывать то, что само по себе ясно как день, следить, как бы не оборвалась внезапно тонкая нитка, на которой чуть держится дело преуспеяния, отстаивать каждый отдельный случай, пугаться и затем просить, просить и просить… согласитесь, что это нелегко!
Благодаря беготне дело сошло с рук благополучно; но затем предстояли еще и еще дела. Первое издание азбуки разошлось быстро, надо было готовиться к другому — уже без промахов. «Дивчину» заменили старухой и подписали: Домна; «Пана» заменили мужичком с топором за поясом и подписали: Потап-плотник. Но как попасть в мысль и намерения «критики»? Пожалуй, будут сравнивать второе издание с первым и
скажут: а! догадались! думаете, что надели маску,
так вас под ней и не узнают!
— Возьмите, —
сказал он, — историю себе наживете. С сильным не борись! и пословица
так говорит. Еще
скажут, что кобенитесь, а он и невесть чего наплетет. Кушайте на здоровье! Не нами это заведено, не нами и кончится. Увидите, что ежели вы последуете моему совету, то и прочие миряне дружелюбнее к вам будут.
Уходя, он
сказал совсем бесцеремонно, что ему очень приятно, что в его школе
такая хорошенькая учительница.
После этого он зачастил в школу. Просиживал в продолжение целых уроков и не спускал с учительницы глаз. При прощании
так крепко сжимал ее руку, что сердце ее беспокойно билось и кровь невольно закипала. Вообще он действовал не вкрадчивостью речей, не раскрытием новых горизонтов, а силою своей красоты и молодости. Оба были молоды, в обоих слышалось трепетание жизни. Он посетил ее даже в ее каморке и похвалил, что она сумела устроиться в
таком жалком помещении. Однажды он ей
сказал...
Она объясняла это
так просто, как будто хотела
сказать: как же вы не понимаете, что для меня остаются только стены института?
Словом
сказать, и тот, и другой, и третий — наследили-таки следов, покуда балагурили за чужой счет.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что
такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего не знаю", — вот все, что я могу
сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Я
сказал себе раз навсегда, что газету следует вести бойко, весело ("
так!
так!"), что нужно давать читателю ежедневный материал для светского разговора ("совершенно справедливо! совершенно справедливо!") — и неуклонно следовал этому принципу.
Сверх того, я
сказал себе: никогда не прать против рожна ("никогда! никогда!"), потому, во-первых, что самое слово «рожон», в сущности, не имеет смысла, и, во-вторых, потому, что мы живем в
такое время, когда не прать нужно, а содействовать.
Судите его, ежели он виноват, — он слова не
скажет: виноват
так виноват!
Практика, установившаяся на Западе и не отказывающаяся ни от эмпиреев, ни от низменностей, положила конец колебаниям Перебоева. Он
сказал себе:"Ежели
так поступают на Западе, где адвокатура имеет за собой исторический опыт, ежели там общее не мешает частному, то тем более подобный образ действий может быть применен к нам. У западных адвокатов золотой век недалеко впереди виднеется, а они и его не боятся; а у нас и этой узды, слава богу, нет. С богом! — только и всего".
Словом
сказать, понадобился кодекс или, по крайней мере,
такое смешение его с цитатами из Шекспира, Беккарии и проч., которое нельзя было бы прямо назвать оторванностью от реальной почвы, а можно было бы только причислить к особенностям адвокатского ремесла.
—
Так вы
скажите, по крайней мере, как нам быть. Муж от всего отпереться хочет: знать не знаю, ведать не ведаю… Только как бы за это нам хуже не было? Аггей Семеныч следователя-то, поди, уж задарил.
— С удовольствием. Мы, признаться
сказать, и то думали: незачем, мол, ходить, да
так, между делом… Делов ноне мало, публика больше в долг норовит взять… Вот и думаем: не наш ли, мол, это Ковригин?
И пойдет, и пойдет. Осквернит слух
такими возмутительными подробностями, что поневоле
скажешь себе: действительно,
таких людей надобно хоть по наружности знать, чтобы, в случае встречи, принимать меры.
—
Так и всегда нужно поступать. Когда никто ничего не знает, когда все разевают рты, чтобы
сказать:"моя изба с краю" — непременно нужно обращаться к камердинерам. Они за целковый-рубль все иностранные кабинеты в изумление приведут.
Или, лучше
сказать, их было даже чересчур много, но всё
такие, у которых было на уме одно: урвать и ради этого бессознательно бежать, куда глаза глядят.
Таким образом проходит день за днем жизнь Бодрецова, представляя собой самое широкое олицетворение публичности. Сознает ли он это? — наверное
сказать не могу, но думаю, что сознает… бессознательно. По крайней мере, когда я слышу, как он взваливает все беды настоящего времени на публичность, то мне кажется, что он
так и говорит: для чего нам публичность, коль скоро существует на свете Афанасий Аркадьич Бодрецов?
— Вот какой это господин! — рассказывал он потом, — слова не
сказал, вынул бумажник, вытащил за ушко вот эту самую синенькую — "вот тебе, братец, за труд!"Где у нас
таких господ сыщешь!
— Да так-с. Признаться
сказать, вступит иногда этакая глупость в голову: все, мол, кого-нибудь бьют, точно лестница
такая устроена… Только тот и не бьет, который на последней ступеньке стоит… Он-то и есть настоящий горюн. А впрочем, и то
сказать: с чего мне вдруг взбрелось…
Так, значит, починиться не желаете?
— Хочу я вас спросить, сударь, —
сказал он, — есть
такие права, чтобы взрослого человека розгами наказывать?
— Верю вам, что без предметов удобнее, да нельзя этого, любезный. Во-первых, как я уже
сказал, казне деньги нужны; а во-вторых, наука
такая есть, которая только тем и занимается, что предметы отыскивает. Сначала по наружности человека осмотрит — одни предметы отыщет, потом и во внутренности заглянет, а там тоже предметы сидят. Разыщет наука, что следует, а чиновники на ус между тем мотают, да, как наступит пора, и начнут по городам разъезжать. И как только заприметят полезный предмет — сейчас протокол!
— Мне бы, тетенька, денька три отдохнуть, а потом я и опять… —
сказал он. — Что ж
такое! в нашем звании почти все
так живут. В нашем звании как? —
скажет тебе паскуда:"Я полы мыть нанялась", — дойдет до угла — и след простыл. Где была, как и что? — лучше и не допытывайся! Вечером принесет двугривенный — это, дескать, поденщина — и бери. Жениться не следовало — это
так; но если уж грех попутал,
так ничего не поделаешь; не пойдешь к попу:"Развенчайте, мол, батюшка!"
Не могу
сказать, чтобы сердце мое особенно сжималось в виду предстоявшей разлуки, но все-таки чувствовалось некоторое томление.