Неточные совпадения
Таков человек, у которого
сердце не на месте; а за ним следует целая свита людей, у которых тоже
сердце не на месте, у каждого
по своему ведомству. И опять появляются на сцену лохматые, опять слышатся слова: «противодействие», «ирония». Сколько тут жертв!
Наконец грозная минута настала: старик отчислен заштат. Приезжает молодой священник, для которого, в свою очередь, начинается сказка об изнурительном жизнестроительстве. На вырученные деньги за старый дом заштатный священник ставит себе нечто вроде сторожки и удаляется в нее, питаясь крохами, падающими со скудной трапезы своего заместителя, ежели последний,
по доброте
сердца или
по добровольно принятому обязательству, соглашается что-нибудь уделить.
Ежели имение досталось ему
по наследству — разумеется, он поневоле мирится с неудачами первых шагов; но ежели он купил имение, то в его
сердце заползает червь сомнения.
По зрелом размышлении, такое вознаграждение он может добыть, не ходя далеко, в недрах той «гольтепы», которая окружает его, Надо только предварительно самого себя освободить от пут совести и с легким
сердцем приступить к задаче, которая ему предстоит и формулируется двумя словами:"Есть мир".
Люберцев быстро втягивался в службу, и
по мере того, как он проникал в ее
сердце, идея государственности заменялась идеей о бюрократии, а интерес государства превращался в интерес казны.
Спустя некоторое время нашлась вечерняя работа в том самом правлении, где работал ее муж.
По крайней мере, они были вместе
по вечерам. Уходя на службу, она укладывала ребенка, и с помощью кухарки Авдотьи устраивалась так, чтобы он до прихода ее не был голоден. Жизнь потекла обычным порядком, вялая, серая, даже серее прежнего, потому что в своей квартире было голо и царствовала какая-то надрывающая
сердце тишина.
Однако,
по мере приближения к Петербургу, молодой Чудинов начал чувствовать некоторое смущение. Как ни силился он овладеть собою, но страх неизвестного все больше и больше проникал в его
сердце. Спутники
по вагону расспрашивали его, и что-то сомнительное слышалось в их вопросах и ответах.
Это он-то довилялся! Он, который всегда, всем
сердцем… куда прочие, туда и он! Но делать нечего, приходится выслушивать. Такой уж настал черед… «ихний»! Вчера была оттепель, а сегодня — мороз. И лошадей на зимние подковы в гололедицу подковывают, не то что людей! Но, главное, оправданий никаких не допускается. Он обязан был стоять на страже, обязан предвидеть — и всё тут. А впрочем, ведь оно и точно, если
по правде сказать: был за ним грешок, был!
Однако с течением времени и это скромное правило перестает уж казаться достаточным. Солидный человек все больше и больше сближается с ненавистником, благоговейно выслушивает его и поддакивает. По-видимому, он находит это и небезвыгодным для себя. Наконец, он и за собственный счет начинает раздувать в своем
сердце пламя ненавистничества.
Хотя сам
по себе простец не склонен к самостоятельной ненависти, но чувство человечности в его
сердце не залегло; хотя в нем нет настолько изобретательности, чтобы отравить жизнь того или другого субъекта преднамеренным подвохом, но нет и настолько честности, чтобы подать руку помощи.
В ожидании минуты, когда настанет деятельность, она читала, бродила
по комнатам и думала. Поэтическая сторона деревенской обстановки скоро исчерпалась; гудение внезапно разыгравшейся метели уже не производило впечатление; бесконечная белая равнина, с крутящимися
по местам, словно дым, столбами снега, прискучила; тишина не успокоивала, а наполняла
сердце тоской.
Сердце беспокойно билось, голова наполнялась мечтаниями.
Визит кончился. Когда она возвращалась домой, ей было несколько стыдно. С чем она шла?.. с «супцем»! Да и «супец» ее был принят как-то сомнительно. Ни одного дельного вопроса она сделать не сумела, никакой помощи предложить. Между тем
сердце ее болело, потому что она увидела настоящее страдание, настоящее горе, настоящую нужду, а не тоску
по праздности. Тем не менее она сейчас же распорядилась, чтобы Мирону послали миску с бульоном, вареной говядины и белого хлеба.
На последней неделе поста Ольга говела. Она всегда горячо и страстно веровала, но на этот раз
сердце ее переполнилось. На исповеди и на причастии она не могла сдержать слез. Но облегчили ли ее эти слезы, или, напротив, наполнили ее
сердце тоскою, — этого она и сама не могла различить. Иногда ей казалось, что она утешена, но через минуту слезы опять закипали в глазах, неудержимой струей текли
по щекам, и она бессознательно повторяла слова отца:"Бедная! бедная! бедная!"
— Всего больше угнетает то, — сказал он, — что надо действовать как будто исподтишка. Казаться веселым, когда чувствуешь в
сердце горечь, заискивать у таких личностей, с которыми не хотелось бы даже встречаться, доказывать то, что само
по себе ясно как день, следить, как бы не оборвалась внезапно тонкая нитка, на которой чуть держится дело преуспеяния, отстаивать каждый отдельный случай, пугаться и затем просить, просить и просить… согласитесь, что это нелегко!
Заметил ли Семигоров зарождавшуюся страсть — она не отдавала себе в этом отчета. Во всяком случае, он относился к ней сочувственно и дружески тепло. Он крепко сжимал ее руки при свидании и расставании и
по временам даже с нежным участием глядел ей в глаза. Отчего было не предположить, что и в его
сердце запала искра того самого чувства, которое переполняло ее?
В ноябре, когда наступили темные, безлунные ночи,
сердце ее до того переполнилось гнетущей тоской, что она не могла уже сдержать себя. Она вышла однажды на улицу и пошла
по направлению к мельничной плотинке. Речка бурлила и пенилась; шел сильный дождь; сквозь осыпанные мукой стекла окон брезжил тусклый свет; колесо стучало, но помольцы скрылись. Было пустынно, мрачно, безрассветно. Она дошла до середины мостков, переброшенных через плотину, и бросилась головой вперед на понырный мост.
Но
по мере того, как растет толпа объявителей-дворников и объявительниц-кухарок,
сердце его все шире и шире раскрывается для сибаритства.
Наконец наступила новая эра, которую я не считаю нужным назвать здесь
по имени, но которую всякий из нас назовет в своем
сердце.
Когда управа приступила к открытию училищ, дело осложнилось еще более. В среде учителей и учительниц уже сплошь появлялись нераскаянные
сердца, которые, в высшей мере, озабочивали администрацию. Приглашения следовали за приглашениями, исчезновения за исчезновениями. По-видимому, программа была начертана заранее и приводилась в исполнение неукоснительно.
— Ах, не скоро! ах, не скоро! Нужно очень-очень твердую руку, а наш генерал уж слаб и стар. Сердце-то у него по-прежнему горит, да рука уж не та… Благодарение богу, общество как будто просыпается…
Он был писатель
по природе (с самых юных лет он тяготел к литературе), но ничего выдающегося не произвел и не"жег глаголом
сердца людей".
Неточные совпадения
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле;
по крайней мере, я буду спокоен в
сердце.
Не знаешь сам, что сделал ты: // Ты снес один
по крайности // Четырнадцать пудов!» // Ой, знаю!
сердце молотом // Стучит в груди, кровавые // В глазах круги стоят, // Спина как будто треснула…
Да, был я строг
по времени, // А впрочем, больше ласкою // Я привлекал
сердца.
Зеленеет лес, // Зеленеет луг, // Где низиночка — // Там и зеркало! // Хорошо, светло // В мире Божием, // Хорошо, легко, // Ясно на́
сердце. //
По водам плыву // Белым лебедем, //
По степям бегу // Перепелочкой.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и
сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход
по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.