Неточные совпадения
Именно так было поступлено и со мной, больным, почти умирающим. Вместо
того, чтобы везти меня за границу, куда, впрочем, я и сам
не чаял доехать, повезли меня в Финляндию. Дача — на берегу озера, которое во время ветра невыносимо гудит, а в прочее время разливает окрест приятную сырость. Домик маленький, но веселенький, мебель сносная, но
о зеркале и в помине нет. Поэтому утром я наливаю в рукомойник воды и причесываюсь над ним. Простору довольно, и большой сад для прогулок.
За это, даже на
том недалеком финском побережье, где я живу,
о русском языке между финнами и слыхом
не слыхать. А новейшие русские колонизаторы выучили их только трем словам: «риби» (грибы), «ривенник» (гривенник) и «двуривенник».
Тем не менее в селе Новая-Кирка есть финны из толстосумов (торговцы), которые говорят по-русски довольно внятно.
И теперь имя его до
того погрузилось в мрак, что
не только никто
о нем
не говорит, но даже и
не помнит его существования.
Я
не знаю, как отнесется читатель к написанному выше, но что касается до меня,
то при одной мысли
о «мелочах жизни» сердце мое болит невыносимо.
Все это я
не во сне видел, а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел и улыбки, и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а другой думал единственно
о том, как бы его
не затолкали вконец. Я
не только ничего
не преувеличиваю, но, скорее,
не нахожу настоящих красок.
Я
не говорю уже
о том, как мучительно жить под условием таких метаний, но спрашиваю: какое горькое сознание унижения должно всплыть со дна души при виде одного этого неустанно угрожающего указательного перста?
Правда, что массы безмолвны, и мы знаем очень мало
о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем
не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко
не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так,
то каким же образом они
не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных мук должно убить, а они жили.
Хиреет русская деревня, с каждым годом все больше и больше беднеет.
О „добрых щах и браге“, когда-то воспетых Державиным, нет и в помине. Толокно да тюря; даже гречневая каша в редкость. Население растет, а границы земельного надела остаются
те же. Отхожие промыслы, благодаря благосклонному участию Чумазого,
не представляют почти никакого подспорья.
И вдобавок в
те времена
не было речи ни
о благонамеренности, ни об образе мыслей, ни
о подрывании основ и т. д.
О равнодушном помещике в этом этюде
не будет речи, по
тем же соображениям, как и
о крупном землевладельце: ни
тот, ни другой хозяйственным делом
не занимаются. Равнодушный помещик на скорую руку устроился с крестьянами, оставил за собой пустоша, небольшой кусок лесу, пашню запустил, окна в доме заколотил досками, скот распродал и, поставив во главе выморочного имущества
не то управителя,
не то сторожа (преимущественно из отставных солдат), уехал.
Лобков
не заботится ни
о том, чтоб хозяйство его считалось образцовым, ни
о том, чтоб пример его влиял на соседей, побуждал их к признанию пользы усовершенствованных приемов земледелия, и т. д. Он рассуждает просто и ясно: лучше получить прибыли четыре зерна из пяти, нежели одно из десяти. Очевидно, он
не столько рассчитывает на силу урожая, сколько на дешевизну и даже на безвозмездность необходимого для обработки земли труда.
Такое прошлое,
не представляя особенных задатков действительной благомысленности, все-таки свидетельствовало
о недюжинном уме и способности извлекать пользу из окружающей среды и
тех условий, в которых она живет.
О прочих наезжих мироедах распространяться я
не буду. Они ведут свое дело с
тою же наглостью и горячностью, как и Иван Фомич, — только размах у них
не так широк и перспективы уже. И чиновник и мещанин навсегда завекуют в деревне, без малейшей надежды попасть в члены суб-суб-комиссии для вывозки из города нечистот.
А назавтра опять белый день, с новым повторением
тех же подробностей и
того же празднословия! И это
не надоедает… напротив! Встречаешься с этим днем, точно с старым другом, с которым всегда есть
о чем поговорить, или как с насиженным местом, где знаешь наверное, куда идти, и где всякая мелочь говорит
о каком-нибудь приятном воспоминании.
Слухи эти, в существе своем, настолько нелепы, что можно было бы и
не упоминать
о них,
тем более что большинство так и остается на степени слухов.
Через полгода он уже занимает хороший пост и пишет циркуляры, в которых напоминает, истолковывает свою мысль и побуждает. В
то же время он — член английского клуба, который и посещает почти каждый вечер. Ведет среднюю игру, по преимуществу же беседует с наезжими добровольцами
о том, que tout est a recommencer, но момент еще
не наступил.
Никогда он
не метил высоко, держался средней линии и паче всего заботился
о том, чтоб начальнику даже в голову
не пришло, что он, честный и старый служака Люберцев, кому-нибудь ножку подставить хочет.
Люберцев
не держит дома обеда, а обедает или у своих (два раза в неделю), или в скромном отельчике за рубль серебром. Дома ему было бы приятнее обедать, но он
не хочет баловать себя и боится утратить хоть частичку
той выдержки, которую поставил целью всей своей жизни. Два раза в неделю — это, конечно, даже необходимо; в эти дни его нетерпеливо поджидает мать и заказывает его любимые блюда — совестно и огорчить отсутствием. За обедом он сообщает отцу
о своих делах.
— Ежели вы, господа, на этой же почве стоите, — говорил он, —
то я с вами сойдусь. Буду ездить на ваши совещания, пить чай с булками, и общими усилиями нам, быть может, удастся подвинуть дело вперед. Помилуй! tout croule, tout roule [все рушится, все разваливается (франц.)] — a y нас полезнейшие проекты под сукном по полугоду лежат, и никто ни
о чем подумать
не хочет! Момент, говорят,
не наступил; но уловите же наконец этот момент… sacrebleu!.. [черт возьми! (франц.)]
Генечка решил в последнем смысле: и короче, да и вполне справедливо. Дело
не залежится, а между
тем идея государственности будет соблюдена. Затем он составил свод мнений, включил справку
о недостаточности средств казны и неприкосновенности калмыцкого капитала, разлиновал штаты, закруглил — и подал.
На другой же день начались похождения Чудинова. Прежде всего он отправился в контору газеты и подал объявление об уроке, причем упомянул об основательном знании древних языков, а равно и
о том, что
не прочь и от переписки. Потом явился в правление университета, подал прошение и получил ответ, что он обязывается держать проверочный экзамен.
О стипендии он и
не мечтал: что-то еще скажет экзамен при переходе на второй курс, а до
тех пор и думать нечего…
Для всякого убежденного и желающего убеждать писателя (а именно только такого я имею в виду) вопрос
о том, есть ли у него читатель, где он и как к нему относится, есть вопрос далеко
не праздный.
Он
не просто читает, но и вникает;
не только вникает, но и истолковывает каждое слово, пестрит поля страниц вопросительными знаками и заметками, в которых заранее произносит над писателем суд, сообщает
о вынесенных из чтения впечатлениях друзьям, жене, детям, брызжет, по поводу их, слюною в департаментах и канцеляриях, наполняет воплями кабинеты и салоны, убеждает, грозит, доказывает существование вулкана, витийствует на
тему о потрясении основ и т. д.
Анализировать эти факты, в связи с другими жизненными явлениями, он вообще
не способен, но, кроме
того, ненавистник, услыхав
о такой претензии, пожалуй, так цыркнет, что и ног
не унесешь. Нет, лучше уж молча идти за течением, благо ненавистник благодаря кумовству относится к нему благодушно и скорее в шутливом тоне, нежели серьезно, напоминает
о недавних проказах.
И ежели вы возразите, что так называемое"покойное проживание"представляет собой только кажущееся спокойствие, что в нем-то, пожалуй, и скрывается настоящая угроза будущему и что, наконец, басня
о голубе есть только басня и
не все голуби возвращаются из поисков с перешибленными крыльями,
то солидный человек и на это возражение в карман за словом
не полезет.
— Ах, chere madame! [дорогая мадам! (франц.)] — объяснила она, — что же в этой
теме дурного — решительно
не понимаю! Ну, прыгал ваш ангелочек по лестнице… ну, оступился… попортил ножку… разумеется,
не сломал —
о, сохрани бог! — а только попортил… После этого должен был несколько дней пролежать в постели, манкировать уроки… согласитесь, разве все это
не может случиться?
— Да, ежели в этом смысле… но я должна вам сказать, что очень часто это слово употребляется и в другом смысле… Во всяком случае, знаете что? попросите мосье Жасминова — от меня! —
не задавать сочинений на
темы, которые могут иметь два смысла! У меня живет немка, которая может…
о, вы
не знаете, как я несчастлива в своей семье! Муж мой… ох, если б
не ангелочек!..
— Нет; вы сами на себе это чувство испытываете, а ежели еще
не испытываете,
то скоро, поверьте мне, оно наполнит все ваше существо. Зачем? почему? — вот единственные вопросы, которые представляются уму. Всю жизнь нести иго зависимости, с утра до вечера ходить около крох, слышать разговор
о крохах, сознавать себя подавленным мыслью
о крохах…
Но затруднения
не исключали представления
о жизни; напротив
того, борьба с ними оживляла и придавала бодрости.
На другой день Ольга Васильевна повторила свою просьбу, но она уже видела, что ей придется напоминать об одном и
том же каждый день и что добровольно никто
о Мироне
не подумает.
За всем
тем она продолжала напоминать
о «супце», но скоро убедилась, что распоряжения ее просто
не исполняются.
Во время рождественских праздников приезжал к отцу один из мировых судей. Он говорил, что в городе веселятся, что квартирующий там батальон доставляет жителям различные удовольствия, что по зимам нанимается зал для собраний и бывают танцевальные вечера. Потом зашел разговор
о каких-то пререканиях земства с исправником,
о том, что земские недоимки совсем
не взыскиваются, что даже жалованье членам управы и мировым судьям платить
не из чего.
Но в
то же время и погода изменилась. На небе с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло, как бы по мановению волшебства, исчезло; почти ежедневно шел мокрый снег,
о котором говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена
не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки дело идет к возрождению;
тем или другим процессом, а природа берет свое.
Она
не проронила ни слова жалобы, но побелела как полотно. Затем положила письмо в конверт и спрятала его в шкатулку, где лежали вещи, почему-либо напоминавшие ей сравнительно хорошие минуты жизни. В числе этих минут
та,
о которой говорилось в этом письме, все-таки была лучшая.
В продолжение целой зимы она прожила в чаду беспрерывной сутолоки,
не имея возможности придти в себя, дать себе отчет в своем положении.
О будущем она, конечно,
не думала: ее будущее составляли
те ежемесячные пятнадцать рублей, которые
не давали ей погибнуть с голода. Но что такое с нею делается? Предвидела ли она, даже в самые скорбные минуты своего тусклого существования, что ей придется влачить жизнь, которую нельзя было сравнить ни с чем иным, кроме хронического остолбенения?
Она никогда
не думала
о том, красива она или нет. В действительности, она
не могла назваться красивою, но молодость и свежесть восполняли
то, чего
не давали черты лица. Сам волостной писарь заглядывался на нее; но так как он был женат,
то открыто объявлять
о своем пламени
не решался и от времени до времени присылал стихи, в которых довольно недвусмысленно излагал свои вожделения. Дрозд тоже однажды мимоходом намекнул...
Роман ее был непродолжителен. Через неделю Аигин собрался так же внезапно, как внезапно приехал. Он
не был особенно нежен с нею, ничего
не обещал,
не говорил
о том, что они когда-нибудь встретятся, и только однажды спросил,
не нуждается ли она. Разумеется, она ответила отрицательно. Даже собравшись совсем, он
не зашел к ней проститься, а только, проезжая в коляске мимо школы, вышел из экипажа и очень тихо постучал указательным пальцем в окно.
Летом она надумала отправиться в город к Людмиле Михайловне, с которою, впрочем, была незнакома. Ночью прошла она двадцать верст, все время
о чем-то думая и в
то же время
не сознавая, зачем, собственно, она идет."Пропала!" — безостановочно звенело у нее в ушах.
Чем более погружалась она в институтскую мглу,
тем своеобразнее становилось ее представление
о мужчине. Когда-то ей везде виделись «херувимы»; теперь это было нечто вроде стада статских советников (и выше), из которых каждый имел надзор по своей части. Одни по хозяйственной, другие — по полицейской, третьи — по финансовой и т. д. А полковники и генералы стоят кругом в виде живой изгороди и наблюдают за
тем, чтобы статским советникам
не препятствовали огород городить.
Фактов, которые, в выгодном для него смысле, подтверждали бы его права на руководительство общественным мнением,
не существует.
Те факты, которые известны, свидетельствуют лишь
о том, что он, до своего теперешнего возвеличения, пописывал фельетонцы, разрабатывал вопросцы и вообще занимался мелкосошным журнальным делом.
Подписчик драгоценен еще и в
том смысле, что он приводит за собою объявителя. Никакая кухарка, ни один дворник
не пойдут объявлять
о себе в газету, которая считает подписчиков единичными тысячами. И вот из скромных дворнических лепт образуется ассигнационная груда. Найдут ли алчущие кухарки искомое место — это еще вопрос; но газетчик свое дело сделал; он спустил кухаркину лепту в общую пропасть, и затем ему и в голову
не придет, что эта лепта составляет один из элементов его благосостояния.
Иногда, проглатывая куски сочного ростбифа, он уносится мыслию в далекое прошлое, припоминается Сундучный ряд в Москве — какая там продавалась с лотков ветчина! какие были квасы! А потом Московский трактир, куда он изредка захаживал полакомиться селянкой! Чего в этой селянке
не было: и капуста, и обрывки телятины, дичины, ветчины, и маслины — почти
то самое волшебное блюдо,
о котором он мечтает теперь в апогее своего величия!
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего
не знаю", — вот все, что я могу сказать
о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в
то золотое время земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Тем не менее газетная машина, однажды пущенная в ход, работает все бойчее и бойчее. Без идеи, без убеждения, без ясного понятия
о добре и зле, Непомнящий стоит на страже руководительства,
не веря ни во что, кроме
тех пятнадцати рублей, которые приносит подписчик, и
тех грошей, которые один за другим вытаскивает из кошеля кухарка. Он даже щеголяет отсутствием убеждений, называя последние абракадаброю и во всеуслышание объявляя, что ни завтра, ни послезавтра он
не намерен стеснять себя никакими узами.
Такие приветствия и прорицания известны под именем общественного чутья. Произнося их, читатель как бы заявляет
о своей проницательности и своими изумлениями указывает на
ту действительность, осуществление которой ни для кого
не покажется неожиданностью.
Прокуроры, краснея, усиливались выдвинуть вопрос
о правде реальной, но успеха
не имели и выражали свое негодование
тем, что, выходя из суда, сквозь зубы произносили:"Это черт знает что!" — а вечером, за картами, рассказывали анекдоты из судебной практики.
Они упорно держались на реальной почве, но это доказывало их недальновидность и алчность (были, впрочем, и замечательные, в смысле успеха, исключения), так как если б они
не польстились на гроши,
то вскоре бы убедились, что вопрос
о том, честно или нечестно, вовсе
не так привязчив, чтобы нельзя было от него отделаться, в особенности ежели «репутация» уже составлена.
Тяжущиеся стороны проявляли наклонность к экономии и предпочитали мириться на более дешевых основаниях,
то есть
не прибегая к суду или же предлагая за защиту своих интересов такое вознаграждение,
о котором адвокат первоначальной формации и слышать бы
не хотел.
Вот где настоящее его место.
Не на страже мелких частных интересов, а на страже «земли». К
тому же идея
о всесословности совершенно естественно связывалась с идеей
о служебном вознаграждении. Почет и вознаграждение подавали друг другу руку, а это было далеко
не лишнее при
тех ущербах, которые привела за собой крестьянская реформа, — ущербах, оказавшихся очень серьезными, несмотря на
то, что идеал реформы формулировался словами:"Чтобы помещик
не ощутил…"