Неточные совпадения
Один газетчик, которому я немало помог своим сотрудничеством при начале его журнального поприща, теперь прямо называет меня
не только вредным, но паскудным писателем.
— Да завтрашнего дня. Все думается: что-то завтра будет!
Не то боязнь,
не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще
не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются, а ты сидишь
один у стола и пересматриваешь лежащие на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
Тем
не менее руководители среды очень хорошо понимают, что от этого чуженина отделаться
не легко, что он упорен и
не уйдет назад с
одними щелчками.
Я
не знаю, как отнесется читатель к написанному выше, но что касается до меня, то при
одной мысли о «мелочах жизни» сердце мое болит невыносимо.
Чтобы вполне оценить гнетущее влияние «мелочей», чтобы ощутить их во всей осязаемости, перенесемся из больших центров в глубь провинции. И чем глубже, тем яснее и яснее выступит ненормальность условий, в которые поставлено человеческое существование. [Прошу читателя иметь в виду, что я говорю
не об
одной России: почти все европейские государства в этом отношении устроены на
один образец. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]
В губернии вы прежде всего встретите человека, у которого сердце
не на месте.
Не потому оно
не на месте, чтобы было переполнено заботами об общественном деле, а потому, что все содержание настоящей минуты исчерпывается
одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных и мнимых нарушений.
Все это я
не во сне видел, а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел и улыбки, и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых
один толкался, а другой думал единственно о том, как бы его
не затолкали вконец. Я
не только ничего
не преувеличиваю, но, скорее,
не нахожу настоящих красок.
Я
не говорю уже о том, как мучительно жить под условием таких метаний, но спрашиваю: какое горькое сознание унижения должно всплыть со дна души при виде
одного этого неустанно угрожающего указательного перста?
Таким образом, губерния постепенно приводится к тому томительному однообразию, которое
не допускает ни обмена мыслей, ни живой деятельности. Вся она твердит
одни и те же подневольные слова,
не сознавая их значения и только руководствуясь
одним соображением: что эти слова идут ходко на жизненном рынке.
Канут ли эти мелочи в вечность бесследно или будут иметь какие-нибудь последствия? —
не знаю.
Одно могу сказать с некоторою достоверностью, что есть мелочи, которые, подобно снежному шару, чем дальше катятся, тем больше нарастают и наконец образуют из себя глыбу.
Так, изо дня в день, течет эта безрассветная жизнь, вся поглощенная мелочами, чего-то отыскивающая и ничего
не обретающая, кроме усмотрения. Сегодня намечается
одна жертва, завтра уже две и так далее в усиленной прогрессии.
— Мы
не вольноотпущенные! — возопили они в
один голос, — мы на днях сами будем свободные… с землей!
Не хотим в мещане!
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил
один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому — и прав… ха-ха-ха! — Ну, да и Чумазому это дело
не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут все канцелярские крысы добудут ребятишкам на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались и такие, которые даже в самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства на освященные веками права на чужую собственность, чуть
не потрясение основ.
Правда, что массы безмолвны, и мы знаем очень мало о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем
не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко
не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то каким же образом они
не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их?
Одно сознание подобных мук должно убить, а они жили.
Сколько тогда
одних ревизоров было — страшно вспомнить! И для каждого нужно было делать обеды, устраивать пикники, катанья, танцевальные вечера. А уедет ревизор — смотришь, через месяц записка в три пальца толщиной, и в ней все неправды изложены, а правды ни
одной, словно ее и
не бывало. Почесывают себе затылок губернские властелины и начинают изворачиваться.
Каждые два года приезжал к набору флигель-адъютант, и тоже утирал слезы и подавал отчет. И отчеты
не об
одном наборе, но и обо всем виденном и слышанном, об управлении вообще. Существует ли в губернии правда или нет ее, и что нужно сделать, чтоб она существовала
не на бумаге только, но и на деле. И опять запросы, опять отписки…
Ни
одна метла
не мела так чисто, как мел ревизующий сенатор.
Повторяю: я выражаю здесь свое убеждение,
не желая ни прать против рожна, ни тем менее дразнить кого бы то ни было. И сущность этого убеждения заключается в том, что человечество бессрочно будет томиться под игом мелочей, ежели заблаговременно
не получится полной свободы в обсуждении идеалов будущего. Только
одно это средство и может дать ощутительные результаты.
Одним словом, вред, принесенный старинными утопистами и их позднейшими последователями, сделался, в глазах политиканов, настолько ясен, что поощрять утопию и даже оставаться к ней равнодушным
не представляется никакой возможности.
В массы народные они проникают в виде отдаленного гула,
не изменяя ни
одной черты ни в их быте, ни в их благосостоянии.
Затем естественно возникает вопрос: если уж нельзя
не ощущать паники при
одном слове «новшества», то какие из них заключают в себе наибольшую сумму угроз: политические или социальные?
— Как поднесу я ему стакан, — говорит он, — его сразу ошеломит; ни пить, ни есть потом
не захочется. А коли будет он с самого начала по рюмочкам пить, так он
один всю водку сожрет, да и еды на него
не напасешься.
Не удивительно, стало быть, что он весь погружен в
одну думу: спасти себя и присных.
И он,
не успевши отдохнуть с дороги, обходит двор, осматривает, все ли везде в порядке, задан ли скоту корм, жиреет ли поросенок, которого откармливают на продажу,
не стерлась ли ось в телеге, на месте ли чеки,
не подгнили ли слеги на крыше двора, можно ли надеяться, что вон этот столб,
один из тех, которые поддерживают двор, некоторое время еще простоит.
У него дом больше — такой достался ему при поступлении на место; в этом доме,
не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а на лето и работника, потому что земли у него больше, а стало быть, больше и скота —
одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она
не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший на следствие или по другим казенным делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой
не решающийся продолжать путь.
Скота — две коровы, штук пять-шесть овец да лошадь — тут, вместе с небольшим огородцем, и
одной десятины поля как следует
не удобрить, а ему приходится удобрять четыре.
Ни
одного дня, который
не отравлялся бы думою о куске, ни
одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это
не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он
не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
Старший сын уж лет десять профессорствует в дальней епархиальной семинарии; второй сын священствует где-то в Сибири; третий —
не задался:
не кончил курса и определился писцом в
одно из губернских присутственных мест.
Редко где встретишь ручеек, на котором, для вида, поставлена мельница, а воды и на
один постав
не хватает.
— И я достигну этой цели, — говорит он. — Везде, в целом мире, полеводство дает хотя и
не блестящий, но вполне верный барыш;
не может быть, чтобы мы
одни составляли исключение!
И точно: везде, куда он теперь ни оглянется, продавец обманул его. Дом протекает; накаты под полом ветхи; фундамент в
одном месте осел; корму до новой травы
не хватит; наконец, мёленка, которая, покуда он осматривал имение, работала на оба постава и была завалена мешками с зерном, — молчит.
— Надо же примириться с этим, — утешает помещик, — ведь мы
не на
один год устраиваемся!
Не успели покончить
одну работу, как в перспективе уже виднеется другая.
— Нет, это коровы такие…
Одна корова два года ялова ходит, чайную чашечку в день доит; коров с семь перестарки, остальные — запущены. Всех надо на мясо продать, все стадо возобновить, да и скотницу прогнать. И быка другого необходимо купить — теперешнего коровы
не любят.
— Никакой загадки нет. Баловство
одно — это хозяйство со всеми затеями и усовершенствованиями. Только деньги словно в пропасть бросили. Уедем, пока вконец
не разорились.
Лобков
не заботится ни о том, чтоб хозяйство его считалось образцовым, ни о том, чтоб пример его влиял на соседей, побуждал их к признанию пользы усовершенствованных приемов земледелия, и т. д. Он рассуждает просто и ясно: лучше получить прибыли четыре зерна из пяти, нежели
одно из десяти. Очевидно, он
не столько рассчитывает на силу урожая, сколько на дешевизну и даже на безвозмездность необходимого для обработки земли труда.
— Вы пашни больше берите, — увещевал он крестьян, — в ней вся ваша надежда. За лесом
не гонитесь, я и сучьев на протопление, и валежнику на лучину, хоть задаром, добрым соседям отпущу! Лугов тоже немного вам нужно — у меня пустошей сколько угодно есть. На кой мне их шут! Только горе
одно… хоть даром косите!
Словом сказать, и потравы и порубки
не печалят его, а радуют. Всякий нанесенный ему ущерб оценен заблаговременно, на все установлена определенная такса. Целый день он бродит по полям, по лугам, по лесу, ничего
не пропустит и словно чутьем угадает виновного. Даже ночью
одним ухом спит, а другим — прислушивается.
Подобно хозяйственному мужику, сельскому священнику и помещику, мироед всю жизнь колотится около крох,
не чувствуя под ногами иной почвы и
не усматривая впереди ничего, кроме крох. Всех одинаково обступили мелочи, все одинаково в них
одних видят обеспечение против угроз завтрашнего дня. Но поэтому-то именно мелочи, на общепринятом языке, и называются «делом», а все остальное — мечтанием, угрозою…
Но к этому прибавилась
одна черта, которая делает его
не только нравственно-оголтелым, но и вредным.
Он шляется уже
не по
одним ресторанам, но заглядывает и в канцелярии и предлагает свои услуги.
Он, слава богу, проснулся, и впереди его ждет совсем белый день, без точек, без пестрины,
одним словом, день, в который, как и вчера, ничего
не может случиться.
— Э! проживем как-нибудь. Может быть, и совсем момента
не изловим, и все-таки проживем. Ведь еще бабушка надвое сказала, что лучше. По крайней мере, то, что есть, уж известно… А тут пойдут ломки да переделки,
одних вопросов
не оберешься… Вы думаете, нам сладки вопросы-то?
Собеседник меланхолически посматривает в окне, как бы
не желая продолжать разговора о материи, набившей ему оскомину. Вся его фигура выражает
одну мысль: наплевать! я, что приказано, сделал, — а там хоть черт родись… надоело!
Я
не поведу читателя ни к Одинцову, ни на Невский, где он гуляет entre chien et loup, [в сумерки (франц.)] ради обострения аппетита и встречи с бесчисленными шалопаями, ни даже к Борелю, где он обедает в веселой компании. Везде слышатся
одни и те же неосмысленные речи, везде производятся
одни и те же паскудные телодвижения. И все это, вместе взятое, составляет то, что у порядочных людей известно под выражением: «отдавать дань молодости».
В
одном месте хлеб
не убран, в другом —
не засеян; там молотьба прекратилась, тут льют дожди, хлеб гниет на корню — разве это приятно?
За нею три тысячи десятин земли в
одной из черноземных губерний, прекрасная усадьба и сахарный завод,
не говоря уже о надеждах в будущем (еще сахарный завод), потому что она — единственная дочь и наследница у своих родителей.
В одиннадцать часов он выходил на прогулку. Помня завет отца, он охранял свое здоровье от всяких случайностей. Он инстинктивно любил жизнь, хотя еще
не знал ее. Поэтому он был в высшей степени аккуратен и умерен в гигиеническом смысле и считал часовую утреннюю прогулку
одним из главных предохранительных условий в этом отношении. На прогулке он нередко встречался с отцом (он даже искал этих встреч), которому тоже предписаны были ежедневные прогулки для предупреждения излишнего расположения к дебелости.
В этих присматриваньях идет время до шести часов. Скучное, тягучее время, но Люберцев бодро высиживает его, и
не потому, что — кто знает? вдруг случится в нем надобность! — а просто потому, что он сознает себя
одною из составных частей этой машины, функции которой совершаются сами собой. Затем нелишнее, конечно, чтобы и директор видел, что он готов и ждет только мановения.
Однако бывают и противоречия,
не то чтобы очень радикальные, а все-таки
не столь всецело отдающие индивидуума в жертву государству. Середка на половине. Но Люберцев
не формализируется противоречиями, ибо знает, что du choc des opinions jaillit la verite. [из столкновения мнений рождается истина (франц.)] Терпимость — это
одно из достоинств, которым он особенно дорожит, но, конечно, в пределах. Сам он
не отступит ни на пядь, но выслушает всегда благосклонно.