Но к ней прибавилась и еще бесспорная истина, что жизнь не может и не должна оставаться неподвижною,
как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формы; что она идет вперед и развивается, верная общему принципу, в силу которого всякий новый успех, как в области прикладных наук, так и в области социологии, должен принести за собою новое благо, а отнюдь не новый недруг, как это слишком часто оказывалось доныне.
Неточные совпадения
Скажет она это потому, что душевная боль не давала человечеству
ни развиваться,
ни совершать плодотворных дел, а следовательно, и в самой жизни человеческих обществ произошел
как бы перерыв, который нельзя же не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою и более не возвратится к этому предмету.
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще
бы! Все лучше быть
каким ни на есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос: что скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и не будет!
Рассказывая изложенное выше, я не раз задавался вопросом:
как смотрели народные массы на опутывавшие их со всех сторон бедствия? — и должен сознаться, что пришел к убеждению, что и в их глазах это были не более
как „мелочи“,
как искони установившийся обиход. В этом отношении они были вполне солидарны со всеми кабальными людьми, выросшими и состаревшимися под ярмом,
как бы оно
ни гнело их. Они привыкли.
Ничем подобным не могли пользоваться Черезовы по самому характеру и обстановке их труда. Оба работали и утром, и вечером вне дома, оба жили в готовых, однажды сложившихся условиях и, стало быть, не имели
ни времени,
ни привычки,
ни надобности входить в хозяйственные подробности. Это до того въелось в их природу, с самых молодых ногтей, что если
бы даже и выпал для них случайный досуг, то они не знали
бы,
как им распорядиться, и растерялись
бы на первом шагу при вступлении в практическую жизнь.
В сущности, однако ж, в том положении, в
каком он находился, если
бы и возникли в уме его эти вопросы, они были
бы лишними или, лучше сказать, только измучили
бы его, затемнили
бы вконец тот луч, который хоть на время осветил и согрел его существование. Все равно, ему
ни идти никуда не придется,
ни задачи никакой выполнить не предстоит. Перед ним широко раскрыта дверь в темное царство смерти — это единственное ясное разрешение новых стремлений, которые волнуют его.
За всем тем он понимает, что час ликвидации настал. В былое время он без церемоний сказал
бы ненавистнику: пустое, кум, мелешь! А теперь обязывается выслушивать его, стараясь не проронить
ни одного слова и даже опасаясь рассердить его двусмысленным выражением в лице. Факты налицо, и
какие факты!
Такое положение вещей может продлиться неопределенное время, потому что общественное течение, однажды проложивши себе русло, неохотно его меняет. И опять-таки в этом коснении очень существенную роль играет солидный читатель. Забравшись в мурью (
какой бы то
ни было окраски), он любит понежиться и потягивается в ней до тех пор, пока блохи и другая нечисть не заставят выскочить. Тогда он с несвойственною ему стремительностью выбегает наверх и высматривает, куда укрыться.
Как бы то
ни было, но удовольствию живчика нет пределов. Диффамационный период уже считает за собой не один десяток лет (отчего
бы и по этому случаю не отпраздновать юбилея?), а живчик в подробности помнит всякий малейший казус, ознаменовавший его существование. Тогда-то изобличили Марью Петровну, тогда-то — Ивана Семеныча; тогда-то к диффаматору ворвались в квартиру, и он, в виду домашних пенатов, подвергнут был исправительному наказанию; тогда-то диффаматора огорошили на улице палкой.
Понятно, что
ни от той,
ни от другой разновидности читателя-простеца убежденному писателю ждать нечего. Обе они игнорируют его, а в известных случаях не прочь и погрызть. Что нужды, что они грызут бессознательно, не по собственному почину — факт грызения нимало не смягчается от этого и стоит так же твердо,
как бы он исходил непосредственно из среды самих ненавистников.
Такие приветствия и прорицания известны под именем общественного чутья. Произнося их, читатель
как бы заявляет о своей проницательности и своими изумлениями указывает на ту действительность, осуществление которой
ни для кого не покажется неожиданностью.
— И то пора. Только, вот,
как ни живешь, а все завтрашнего предмета не угадаешь. Сегодня десять предметов — думаешь: будет! — ан завтра — одиннадцатый! И всё по затылку да по затылку — хлобысь! А мы
бы, вашескородие, и без предметов хорошохонько прожили
бы.
— Послушайте, любезные, — сказал он, — я очень хорошо знаю, что все дела по крепостям, в
какую бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а если вы не знаете, что у вас делается, так мы спросим у других.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было
бы не слушать ее вовсе. Экая досада!
как нарочно,
ни души!
как будто
бы вымерло все.
— // Думал он сам, на Аришу-то глядя: // «Только
бы ноги Господь воротил!» //
Как ни просил за племянника дядя, // Барин соперника в рекруты сбыл.
— Певец Ново-Архангельской, // Его из Малороссии // Сманили господа. // Свезти его в Италию // Сулились, да уехали… // А он
бы рад-радехонек — //
Какая уж Италия? — // Обратно в Конотоп, // Ему здесь делать нечего… // Собаки дом покинули // (Озлилась круто женщина), // Кому здесь дело есть? // Да у него
ни спереди, //
Ни сзади… кроме голосу… — // «Зато уж голосок!»
Г-жа Простакова. Хотя
бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак не умеем. С тех пор
как все, что у крестьян
ни было, мы отобрали, ничего уже содрать не можем. Такая беда!
Стародум.
Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что,
как бы он знатен
ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который
бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который
бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась
бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?