Неточные совпадения
Я не имею сведений, как идет
дело в глубине Финляндии, проникли ли и туда обрусители, но, начиная от Териок и Выборга, верст на двадцать по побережью Финского залива, нет
того ничтожного озера, кругом которого не засели бы русские землевладельцы.
Что все это означает, как не фабрикацию испугов
в умах и без
того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния не смели устроиваться по-своему, а непременно при вмешательстве Австрии? С какой стати Германия берется помогать Австрии
в этом
деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного и
в ущерб слабому? Зачем нужно держать
в страхе соседей?
А болгары что? «Они с таким же восторгом приветствовали возвращение князя, с каким, за несколько
дней перед
тем, встретили весть об его низложении». Вот что пишут
в газетах. Скажите: ну, чем они плоше древних афинян? Только вот насчет аттической соли у них плоховато.
— Да завтрашнего
дня. Все думается: что-то завтра будет! Не
то боязнь, не
то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще не разобрался. Точно находишься
в обществе,
в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются, а ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
Было время, когда люди выкрикивали на площадях: „слово и
дело“, зная, что их ожидает впереди застенок со всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков
в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные и обезображенные; однако это нимало не мешало
тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели. И опять появлялось на сцену „слово и
дело“, опять застенки и пытки… Словом сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
Не больше как лет тридцать
тому назад даже было строго воспрещено производить
дела единолично и не
в коллегии.
Все
в этом
деле зависит от подъема уровня общественного сознания, от коренного преобразования жизненных форм и, наконец, от
тех внутренних и материальных преуспеяний, которые должны представлять собой постепенное раскрытие находящихся под спудом сил природы и усвоение человеком результатов этого раскрытия.
И таким образом идет изо
дня в день с
той самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма и открыто заявил о своем праве проникать
в заветнейшие тайники природы. Всякий
день непредвидимый недуг настигает сотни и тысячи людей, и всякий
день"благополучный человек"продолжает твердить одну и
ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее даже на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже и шире раздвигающего свои пределы.
Соберется
в год рублей сотни, полторы — и
те надо с причетниками
поделить; очистится ли, нет ли после дележа на его пай сотня рублей?
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и
тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он сам; работа у них кипит, потому что они взаимно друг с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь;
в следующий праздничный
день он сам идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают, а назавтра добрая половила не явится.
О равнодушном помещике
в этом этюде не будет речи, по
тем же соображениям, как и о крупном землевладельце: ни
тот, ни другой хозяйственным
делом не занимаются. Равнодушный помещик на скорую руку устроился с крестьянами, оставил за собой пустоша, небольшой кусок лесу, пашню запустил, окна
в доме заколотил досками, скот распродал и, поставив во главе выморочного имущества не
то управителя, не
то сторожа (преимущественно из отставных солдат), уехал.
Кроме
того: хотя все устроено капитально и прочно, но кто же может поручиться за будущее? Ведь не вечны же,
в самом
деле, накаты; нельзя же думать, чтобы на крыше краска никогда не выгорела… Вон
в молочной на крышу-то понадеялись, старую оставили, а она мохом уж поросла!
И когда роковой час наступил,
то он, дав барину время разделаться с крестьянами,
в самый
день получения выкупной ссуды бросил его на произвол судьбы.
Между
тем Иван Фомич уж облюбовал себе местечко
в деревенском поселке. Ах, хорошо местечко!
В самой середке деревни, на берегу обрыва, на
дне которого пробился ключ! Кстати, тут оказалась и упалая изба. Владелец ее, зажиточный легковой извозчик, вслед за объявлением воли, собрал семейство, заколотил окна избы досками и совсем переселился
в Москву.
О прочих наезжих мироедах распространяться я не буду. Они ведут свое
дело с
тою же наглостью и горячностью, как и Иван Фомич, — только размах у них не так широк и перспективы уже. И чиновник и мещанин навсегда завекуют
в деревне, без малейшей надежды попасть
в члены суб-суб-комиссии для вывозки из города нечистот.
В два часа садился
в собственную эгоистку и ехал завтракать к Дюсо; там встречался со стаею таких же шалопаев и условливался насчет остального
дня;
в четыре часа выходил на Невский, улыбался проезжавшим мимо кокоткам и жал руки знакомым;
в шесть часов обедал у
того же неизменного Дюсо, а
в праздники — у ma tante; [тетушки (франц.)] вечер проводил
в балете, а оттуда, купно с прочими шалопаями, закатывался на долгое ночное бдение туда же, к Дюсо.
Заглянемте утром
в его квартиру. Это очень уютное гнездышко, которое француз-лакей Шарль содержит
в величайшей опрятности. Это для него
тем легче, что хозяина почти целый
день нет дома, и, стало быть, обязанности его не идут дальше утра и возобновляются только к ночи. Остальное время он свободен и шалопайничает не плоше самого Ростокина.
А ежели и предстоит какая-нибудь особенность, вроде, например, привоза свежих устриц и заранее данного обещания собраться у Одинцова,
то и эта неголоволомная подробность уже зараньше занесена им
в carnet, [записную книжку (франц.)] так что стоит только заглянуть туда — и весь
день как на ладони.
— Сентябрь уж на дворе, а у нее хлеб еще
в поле… понимаешь ли ты это? Приходится, однако же, мириться и не с такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у нас и без
того дела до зарезу, — печально продолжает он, — не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие нас
в самом сердце
дела, пожалейте нас! Успокойся же! всё
в свое время придет, и когда наступит момент, мы не пропустим его. Когда-нибудь мы с тобою переговорим об этом серьезно, а теперь… скажи, куда ты отсюда?
Люберцев не держит дома обеда, а обедает или у своих (два раза
в неделю), или
в скромном отельчике за рубль серебром. Дома ему было бы приятнее обедать, но он не хочет баловать себя и боится утратить хоть частичку
той выдержки, которую поставил целью всей своей жизни. Два раза
в неделю — это, конечно, даже необходимо;
в эти
дни его нетерпеливо поджидает мать и заказывает его любимые блюда — совестно и огорчить отсутствием. За обедом он сообщает отцу о своих
делах.
Генечка решил
в последнем смысле: и короче, да и вполне справедливо.
Дело не залежится, а между
тем идея государственности будет соблюдена. Затем он составил свод мнений, включил справку о недостаточности средств казны и неприкосновенности калмыцкого капитала, разлиновал штаты, закруглил — и подал.
— Кандидатов слишком довольно. На каждое место десять — двадцать человек, друг у дружки так и рвут. И чем больше нужды,
тем труднее: нынче и к месту-то пристроиться легче
тому, у кого особенной нужды нет. Доверия больше, коли человек не жмется, вольной ногой
в квартиру к нанимателю входит. Одёжа нужна хорошая, вид откровенный. А коли этого нет, так хошь сто лет грани мостовую — ничего не получишь. Нет, ежели у кого родители есть — самое святое
дело под крылышком у них смирно сидеть.
Указанные нумера помещались
в четвертом этаже громадного дома. Его встретила
в дверях сама хозяйка, чистенькая старушка лет под шестьдесят. Было около десяти часов, и нумера пустели;
в коридоре
то и
дело сновали уходящие жильцы.
В тот же
день, за обедом, один из жильцов, студент третьего курса, объяснил Чудинову, что так как он поступает
в юридический факультет,
то за лекции ему придется уплатить за полугодие около тридцати рублей, да обмундирование будет стоить, с форменной фуражкой и шпагой, по малой мере, семьдесят рублей. Объявления
в газетах тоже потребуют изрядных денег.
На другой же
день начались похождения Чудинова. Прежде всего он отправился
в контору газеты и подал объявление об уроке, причем упомянул об основательном знании древних языков, а равно и о
том, что не прочь и от переписки. Потом явился
в правление университета, подал прошение и получил ответ, что он обязывается держать проверочный экзамен.
Условились за двадцать пять рублей
в месяц, с
тем чтобы за эту сумму ходить каждый
день и приготовлять двух мальчиков к поступлению
в гимназию.
В самом
деле, трудно, почти немыслимо, среди общего мира, утверждать, что общественные основы потрясены, когда они, для всех видимо, стоят неизменными
в тех самых формах и с
тем содержанием, какие завещаны историческим преданием.
Он — подписчик и усердный чтец; следовательно, его необходимо уловить, а это
дело нелегкое, потому что простец относится к читаемому равнодушно и читает все, что попадет под руку, наблюдая лишь за
тем, как бы не попасть
в ответ.
И это было для него
тем сподручнее, что самые новости, которые его интересовали, имели совершенно первоначальный характер, вроде слухов о войне, о рекрутском наборе или о
том, что
в такой-то
день высокопреосвященный соборне служил литургию, а затем во всех церквах происходил целодневный звон.
Софья Михайловна,
в свою очередь, ничего доказать не могла и только целыми
днями дулась. Можно было предвидеть, что немке недолго ужиться у нее, если бы Софья Михайловна не сообразила, что ежели откажет гувернантке,
то, чего доброго, Ардальон Семеныч и на стороне ее устроит.
— Ах, chere madame! [дорогая мадам! (франц.)] — объяснила она, — что же
в этой
теме дурного — решительно не понимаю! Ну, прыгал ваш ангелочек по лестнице… ну, оступился… попортил ножку… разумеется, не сломал — о, сохрани бог! — а только попортил… После этого должен был несколько
дней пролежать
в постели, манкировать уроки… согласитесь, разве все это не может случиться?
— Не
в носу
дело, — резонно рассудила мать, — а
в том, что, кроме носа, у него… впрочем, это ты
в свое время узнаешь!
Дело кончилось
в двух словах. Решено было справить свадьбу
в имении Сампантрё
в будущем сентябре,
в тот самый
день, когда ангелочку минет семнадцать лет.
Всю ночь она волновалась. Что-то новое, хотя и неясное, проснулось
в ней. Разговор с доктором был загадочный, сожаления отца заключали
в себе еще менее ясности, а между
тем они точно разбудили ее от сна.
В самом
деле, что такое жизнь? что значат эти «крохи», о которых говорил доктор?
Но
в то же время и погода изменилась. На небе с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло, как бы по мановению волшебства, исчезло; почти ежедневно шел мокрый снег, о котором говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки
дело идет к возрождению;
тем или другим процессом, а природа берет свое.
— Всего больше угнетает
то, — сказал он, — что надо действовать как будто исподтишка. Казаться веселым, когда чувствуешь
в сердце горечь, заискивать у таких личностей, с которыми не хотелось бы даже встречаться, доказывать
то, что само по себе ясно как
день, следить, как бы не оборвалась внезапно тонкая нитка, на которой чуть держится
дело преуспеяния, отстаивать каждый отдельный случай, пугаться и затем просить, просить и просить… согласитесь, что это нелегко!
— Пожалуй, что и так.
В нашем
деле, конечно, есть своего рода опасности, но нельзя же не рисковать. Если из десяти опасностей преодолеть половину, — а на это все-таки можно рассчитывать, —
то и тут уж есть выигрыш.
Вечером ей стало невыносимо скучно
в ожидании завтрашнего
дня. Она одиноко сидела
в той самой аллее, где произошло признание, и вдруг ей пришло на мысль пойти к Семигорову. Она дошла до самой его усадьбы, но войти не решилась, а только заглянула
в окно. Он некоторое время ходил
в волнении по комнате, но потом сел к письменному столу и начал писать. Ей сделалось совестно своей нескромности, и она убежала.
Жизнь становилась все унылее и унылее. Наступила осень, вечера потемнели, полились дожди, парк с каждым
днем все более и более обнажался; потом пошел снег, настала зима. Прошлый год обещал повториться
в мельчайших подробностях, за исключением
той единственной светлой минуты, которая напоила ее сердце радостью…
В тот же
день у него был обед, на который были приглашены все прикосновенные к школе, а
в том числе и Анна Петровна.
Даже родные институток, приезжавшие
в институт
в определенные
дни, заинтересовались ею. Подзывали ее к себе, потчевали конфектами и пирожками, а княгиня Тараканова до
того однажды договорилась, что просила ее кланяться тетке.
И тут сиротке помогли. Поручили губернатору озаботиться ее интересами и произвести ликвидацию ее
дел. Через полгода все было кончено: господский дом продали на снос; землю, которая обрабатывалась
в пользу помещика, раскупили по клочкам крестьяне; инвентарь — тоже; Фоку и Филанидушку поместили
в богадельни. Вся ликвидация дала около двух тысяч рублей, а крестьяне, сверх
того, были посажены на оброк по семи рублей с души.
— Ты очень хорошо сделала, что пораньше приехала, — сказала она, — а
то мы не успели бы наговориться. Представь себе, у меня целый
день занят!
В два часа — кататься, потом с визитами, обедаем у тети Головковой, вечером —
в театр. Ах, ты не можешь себе представить, как уморительно играет
в Михайловском театре Берне!
Верховцевы сходили по лестнице, когда Лидочка поднималась к ним. Впрочем, они уезжали не надолго — всего три-четыре визита, и просили Лидочку подождать. Она вошла
в пустынную гостиную и села у стола с альбомами. Пересмотрела все — один за другим, а Верховцевых все нет как нет. Но Лидочка не обижалась; только ей очень хотелось есть, потому что институтский
день начинается рано, и она, кроме
того, сделала порядочный моцион. Наконец, часов около пяти, Верочка воротилась.
Вся разница между нею и ими заключалась
в том, что она
в течение целого
дня не покидала своей кирасы.
Фактов, которые,
в выгодном для него смысле, подтверждали бы его права на руководительство общественным мнением, не существует.
Те факты, которые известны, свидетельствуют лишь о
том, что он, до своего теперешнего возвеличения, пописывал фельетонцы, разрабатывал вопросцы и вообще занимался мелкосошным журнальным
делом.
Подписчик драгоценен еще и
в том смысле, что он приводит за собою объявителя. Никакая кухарка, ни один дворник не пойдут объявлять о себе
в газету, которая считает подписчиков единичными тысячами. И вот из скромных дворнических лепт образуется ассигнационная груда. Найдут ли алчущие кухарки искомое место — это еще вопрос; но газетчик свое
дело сделал; он спустил кухаркину лепту
в общую пропасть, и затем ему и
в голову не придет, что эта лепта составляет один из элементов его благосостояния.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали
в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего не знаю", — вот все, что я могу сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на
дне всего оказалось — ничто! Nichts! А
в то золотое время земля под ногами горела, кровь кипела
в жилах… Придешь
в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Припомним недавние годы, когда даже декабрьская подписка не достигала и трети теперешнего количества пренумерантов, — сколько потрачено усилий, тревог, волнений, чтобы выйти из состояния посредственности и довести
дело до
того блестящего положения,
в котором оно
в настоящее время находится!
Для него вполне ясно серьезное значение такого могущественного органа гласности, как газета, и он считал своим торжеством
тот день, когда благодаря случайно сложившимся обстоятельствам стал
в ряды убежденных руководителей общественного мнения.