Неточные совпадения
Собрав воедино куралесов, гущеедов и прочие племена, головотяпы
начали устраиваться внутри,
с очевидною целью добиться какого-нибудь порядка.
— Мы щуку
с яиц согнали, мы Волгу толокном замесили… —
начали было перечислять головотяпы, но князь не захотел и слушать их.
Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей и уже набрали человек
с десяток, как новое и совершенно диковинное обстоятельство дало делу совсем другой оборот.
«Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной, сочла себя вполне утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожатого и
начала заигрывать
с проходящими.
Тем не менее глуповцы прослезились и
начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки Дуньки,
с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника был непоколебим.
Все единодушно соглашались, что крамолу следует вырвать
с корнем и для
начала прежде всего очистить самих себя.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом
начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать
с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Все изменилось
с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка
начала походя тащить, и вдруг ни
с того ни
с сего стала требовать, чтоб ее признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
С самого вешнего Николы,
с той поры, как
начала входить вода в межень, и вплоть до Ильина дня не выпало ни капли дождя.
Но когда убрались
с сеном, то оказалось, что животы [Животы — здесь: домашний скот.] кормить будет нечем; когда окончилось жнитво, то оказалось, что и людишкам кормиться тоже нечем. Глуповцы испугались и
начали похаживать к бригадиру на двор.
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки
начали помирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку
с ржаной резкой, но сытости не было; пробовали, не будет ли лучше
с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь
с прискорбием; но мало-помалу он до того вник в нее, что не только смешал команду
с хлебом, но даже
начал желать первой пуще последнего.
Время между тем продолжало тянуться
с безнадежною вялостью: обедали-обедали, пили-пили, а солнце все высоко стоит.
Начали спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец
начали вставать.
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неосторожен, что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались неподвижными и стали смотреть в одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи
с солониной), он опять выпил два стакана и
начал говорить, что ему нужно бежать.
Один только штатский советник Двоекуров
с выгодою выделялся из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось
начало восемнадцатого столетия в России.
Он
начал действовать постепенно, и
с этою целью предварительно созвал глуповцев и стал их заманивать.
Заперся Бородавкин в избе и
начал держать сам
с собою военный совет.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики
начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и
начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и
начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Начали с крайней избы.
С гиком бросились"оловянные"на крышу и мгновенно остервенились. Полетели вниз вязки соломы, жерди, деревянные спицы. Взвились вверх целые облака пыли.
Очень часто мы замечаем, — говорит он, — что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные (камню подобные),
начинают ощущать вожделение, как только приходят в соприкосновение
с зрелищами, неодушевленности их доступными".
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует.
Начав собирать дани, он
с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а
с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
С тех пор законодательная деятельность в городе Глупове закипела. Не проходило дня, чтоб не явилось нового подметного письма и чтобы глуповцы не были чем-нибудь обрадованы. Настал наконец момент, когда Беневоленский
начал даже помышлять о конституции.
Общие подозрения еще более увеличились, когда заметили, что местный предводитель дворянства
с некоторого времени находится в каком-то неестественно возбужденном состоянии и всякий раз, как встретится
с градоначальником,
начинает кружиться и выделывать нелепые телодвижения.
В другой раз он
начал с того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил тем, что просил признать непогрешимость папы.
Начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым обычаем.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе
с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое
начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу.
— Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и как ты
с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и ежели от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв совесть, распутству его потакал и подражал? — так
начал Грустилов свой допрос Линкину.
Председатель вставал
с места и
начинал корчиться; примеру его следовали другие; потом мало-помалу все
начинали скакать, кружиться, петь и кричать и производили эти неистовства до тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц.
Разделенные на отряды (в каждом уже
с вечера был назначен особый урядник и особый шпион), они разом на всех пунктах
начали работу разрушения.
Борьба
с природой восприяла
начало.
Однажды возбужденное, оно сбрасывает
с себя всякое иго действительности и
начинает рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В
начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы
с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Вместе
с Линкиным чуть было не попались впросак два знаменитейшие философа того времени, Фунич и Мерзицкий, но вовремя спохватились и
начали вместе
с Грустиловым присутствовать при"восхищениях"(см."Поклонение мамоне и покаяние").
И точно, он
начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как
с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и как
с рассветом дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
Ибо, ежели градоначальник, выйдя из своей квартиры, прямо
начнет палить, то он достигнет лишь того, что перепалит всех обывателей и, как древний Марий, останется на развалинах один
с письмоводителем.