Неточные совпадения
В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху,
в другом — как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов градоначальства.
Во всяком случае,
в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд
в настоящем случае заключается только
в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это
одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно,
в величественном порядке,
один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не повергшего весь град
в запустение.
Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края
в край, все очищая и обновляя; другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность представляли
в удел правителям канцелярии.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал
в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни
одной минуты) и едва вломился
в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Гул и треск проносятся из
одного конца города
в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: «Не потерплю!»
На улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а
в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и дома; и только
в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него
в ученье мальчики могли сообщить
одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся
в мастерской и с тех пор затосковал.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло
одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и
в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить
в нем несбыточных мечтаний.
Другой заседатель, Младенцев, вспомнил, что однажды, идя мимо мастерской часовщика Байбакова, он увидал
в одном из ее окон градоначальникову голову, окруженную слесарным и столярным инструментом.
— Прим. издателя.] и переходя от
одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод из двух или нескольких суждений.] к другому, заключила, что измена свила себе гнездо
в самом Глупове.
Рассмотрев ближе лежащий предо мной ящик, я нашел, что он заключает
в одном углу небольшой органчик, могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы.
Проходит и еще
один день, а градоначальниково тело все сидит
в кабинете и даже начинает портиться.
И действительно,
в ту же ночь Клемантинка была поднята
в бесчувственном виде с постели и выволочена
в одной рубашке на улицу.
Они тем легче могли успеть
в своем намерении, что
в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они
в один день сбросили с раската и утопили
в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено.
В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке,
в клетку, но было уже поздно.
Сколько затем ни предлагали девке Амальке вопросов, она презрительно молчала; сколько ни принуждали ее повиниться — не повинилась. Решено было запереть ее
в одну клетку с беспутною Клемантинкой.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною.
В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а
в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не
одну, а разом трех претендентш.
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили
в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их
в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру,
в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала
в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать
в ней печатными пряниками. Оставалась
одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
Пригороды между тем
один за другим слали
в Глупов самые утешительные отписки.
С полною достоверностью отвечать на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить
в столь важном предмете догадки, то можно предположить
одно из двух: или что
в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он не оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев, не выполнил.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова
в Глупове была, несомненно, плодотворна.
Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но самое важное дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения
в Глупове академии.
Вот эту-то мысль и развивает Двоекуров
в своем проекте с тою непререкаемою ясностью и последовательностью, которыми, к сожалению, не обладает ни
один из современных нам прожектеров.
— Мы люди привышные! — говорили
одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича всех
в кучу сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда противного слова не молвим!
"И не осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого лоскута.
В одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы".
Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил
в дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую
в одной рубахе впереди всех с вилами
в руках, то"злопыхательное"сердце его до такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о силе данной им присяги, и о цели своего прибытия.
Видно было, как вдали копошатся люди, и казалось, что они бессознательно толкутся на
одном месте, а не мечутся
в тоске и отчаянье.
В одном месте пожар уже
в полном разгаре; все строение обнял огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная стихия.
Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и
одна только жажда водворяется
в сердце его — это жажда безмолвия.
— Все ли вы тут? — раздается
в толпе женский голос, —
один, другой… Николка-то где?
На этот призыв выходит из толпы парень и с разбега бросается
в пламя. Проходит
одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки
одна за другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма; шапка и полушубок на нем затлелись,
в руках ничего нет. Слышится вопль:"Матренка! Матренка! где ты?" — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород…
Огонь охватил плетеные стены, обвил каждую отдельную хворостинку и
в одну минуту сделал из темной, дымившейся массы рдеющий ярко-прозрачный костер.
— Здорово живешь, Домаха! — гаркнули
в один голос граждане.
И вот
в одно прекрасное утро по дороге показалось облако пыли, которое, постепенно приближаясь и приближаясь, подошло наконец к самому Глупову.
План был начертан обширный. Сначала направиться
в один угол выгона; потом, перерезав его площадь поперек, нагрянуть
в другой конец; потом очутиться
в середине, потом ехать опять по прямому направлению, а затем уже куда глаза глядят. Везде принимать поздравления и дары.
Ожидавшие тут глуповцы,
в числе четырех человек, ударили
в тазы, а
один потрясал бубном.
— Это
в прошлом году, как мы лагерем во время пожара стояли, так
в ту пору всякого скота тут довольно было! — объяснил
один из стариков.
Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее. Послали
одного из стариков
в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом и принес на голове целый жбан, не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
Стучали
в тазы, потрясали бубнами, и даже играла
одна скрипка.
Плакали тут все, плакали и потому, что жалко, и потому, что радостно.
В особенности разливалась
одна древняя старуха (сказывали, что она была внучкой побочной дочери Марфы Посадницы).
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неосторожен, что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались неподвижными и стали смотреть
в одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи с солониной), он опять выпил два стакана и начал говорить, что ему нужно бежать.
Даже спал только
одним глазом, что приводило
в немалое смущение его жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее сожительство, не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно на нее устремленное око.
За десять лет до прибытия
в Глупов он начал писать проект"о вящем [Вящий (церковно-славянск.) — большой, высший.] армии и флотов по всему лицу распространении, дабы через то возвращение (sic) древней Византии под сень российския державы уповательным учинить", и каждый день прибавлял к нему по
одной строчке.
Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось начало восемнадцатого столетия
в России.
Действовал он всегда большими массами, то есть и усмирял и расточал без остатка; но
в то же время понимал, что
одного этого средства недостаточно.
Одним словом, произошло то, что всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к народам младенческим и
в гражданском смысле незрелым.
Но летописец, очевидно, и
в свою очередь, забывает, что
в том-то, собственно, и заключается замысловатость человеческих действий, чтобы сегодня
одно здание на"песце"строить, а завтра, когда оно рухнет, зачинать новое здание на том же"песце"воздвигать.
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а потому на первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным;
в наказание же за ослушание прибавил еще прованское масло. И
в то же время положил
в сердце своем: дотоле не класть оружия, доколе
в городе останется хоть
один недоумевающий.
А Бородавкин все маневрировал да маневрировал и около полдён достиг до слободы Негодницы, где сделал привал. Тут всем участвующим
в походе роздали по чарке водки и приказали петь песни, а ввечеру взяли
в плен
одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком далеко от ворот своего дома.