Неточные совпадения
Тем
не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить,
как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах.
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который
не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами,
как и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
В одном месте «Летописец» рассказывает,
как градоначальник летал по воздуху, в другом —
как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва
не сбежал из пределов градоначальства.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с
каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а
не то чтобы оную вслух проповедовать,
как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах
не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны
как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, —
не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя,
какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами.
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет,
не головотяпами следует вам называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя,
какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
— Это, брат,
не то, что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек?
какого чину и звания? — гуторят они меж собой.
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы,
как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
— Слыхал, господа головотяпы! — усмехнулся князь («и таково ласково усмехнулся, словно солнышко просияло!» — замечает летописец), — весьма слыхал! И о том знаю,
как вы рака с колокольным звоном встречали — довольно знаю! Об одном
не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?
— А
как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы, то называться вам впредь
не головотяпами, а глуповцами.
Не шуми, мати зелена дубровушка!
Не мешай добру молодцу думу думати,
Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти
Перед грозного судью, самого царя…
Но новотор,
как сущий вор, и тут извернулся: предварил казнь тем, что,
не выждав петли, зарезался огурцом.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был «Органчиком». Это
не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней,
как о том будет повествуемо ниже.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было
не улетел совсем,
как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году,
не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил пить чай в городской роще и
не мог без слез видеть,
как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов,
как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона,
как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые
не чужды были даже мысли о заведении в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по «описи» под № 9), но так
как они
не обзывали глуповцев ни «братцами», ни «робятами», то имена их остались в забвении.
Напротив того, бывали другие, хотя и
не то чтобы очень глупые — таких
не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так
как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их
не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну,
как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать,
какой смысл следует придавать слову «
не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки
не доискались.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем
как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он,
не отказываясь от водки, только потел, а секрета
не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков, что
как ни потрясло их описанное выше зрелище, они
не увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более чем странного градоначальника.
— Смотри, братцы!
как бы нам тово… отвечать бы за него, за прохвоста,
не пришлось! — присовокупляли другие.
Он
не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена
не иначе
как с согласия самого же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так
как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
[Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам,
как и всякое другое человеческое тело, но
не следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве.
Но
как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.
Тогда он
не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так,
как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Публика начала даже склоняться в пользу того мнения, что вся эта история есть
не что иное,
как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и это предвидел «Летописец»!
Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и
не порожний, но все равно
как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал.
В прошлом году, зимой —
не помню,
какого числа и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно помавающим.
Мало того, начались убийства, и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам, хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения,
как ни бились,
не могли отыскать отделенной от туловища головы.
Глупов закипал.
Не видя несколько дней сряду градоначальника, граждане волновались и, нимало
не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшего квартального в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что он имел ночью сонное видение, в котором явился к нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.
Противообщественные элементы всплывали наверх с ужасающею быстротой. Поговаривали о самозванцах, о каком-то Степке, который, предводительствуя вольницей,
не далее
как вчера, в виду всех, свел двух купеческих жен.
В то время
как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки.
Не успели обыватели оглянуться,
как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник,
как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Как и должно было ожидать, странные происшествия, совершившиеся в Глупове,
не остались без последствий.
Не успело еще пагубное двоевластие пустить зловредные свои корни,
как из губернии прибыл рассыльный, который, забрав обоих самозванцев и посадив их в особые сосуды, наполненные спиртом, немедленно увез для освидетельствования.
Не успели глуповцы опомниться от вчерашних событий,
как Палеологова, воспользовавшись тем, что помощник градоначальника с своими приспешниками засел в клубе в бостон, [Бостон — карточная игра.] извлекла из ножон шпагу покойного винного пристава и, напоив, для храбрости, троих солдат из местной инвалидной команды, вторглась в казначейство.
Он уж подумывал,
не лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой немке с повинною,
как вдруг неожиданное обстоятельство дало делу совершенно новый оборот.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности
не сумел из себя выработать,
как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Наставшее затем утро также
не благоприятствовало проискам польской интриги, так
как интрига эта, всегда действуя в темноте,
не может выносить солнечного света.
И если б
не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз головой с раската! Но так
как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза,
как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и
не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
«Ужасно было видеть, — говорит летописец, —
как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже
не было!»
Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во сне
не снилось, и так
как судоговорение было краткословное, то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее
не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом,
как будто за ней никаких пакостей и
не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
— Сограждане! — начал он взволнованным голосом, но так
как речь его была секретная, то весьма естественно, что никто ее
не слыхал.
Но Дунька
не сдавалась. Она укрепилась на большом клоповном заводе и, вооружившись пушкой, стреляла из нее,
как из ружья.
— Ишь шельма,
каки́ артикулы пушкой выделывает! — говорили глуповцы и
не смели подступиться.
Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих было мало единомыслия, так
как никто
не хотел взять на себя обязанность руководить ими, — и попытка
не удалась.