Неточные совпадения
Тем
не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как
в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие
в высших сферах.
Такое разнообразие мероприятий, конечно,
не могло
не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни;
в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы,
в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия.
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который
не позволяет ни на минуту усомниться
в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху,
в другом — как другой градоначальник, у которого ноги были обращены ступнями назад, едва
не сбежал из пределов градоначальства.
Издатель
не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов
в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него.
Во всяком случае,
в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд
в настоящем случае заключается только
в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Но страннее всего, что он был незнаком даже со стихами Державина: Калигула! твой конь
в сенате
Не мог сиять, сияя
в злате: Сияют добрые дела!
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а
не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них
в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Всего же числом двадцать два, следовавших непрерывно,
в величественном порядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва
не повергшего весь град
в запустение.
Не знаешь, что более славословить: власть ли,
в меру дерзающую, или сей виноград,
в меру благодарящий?
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и
не малым, для летописателя, облегчением. Ибо
в чем состоит, собственно, задача его?
В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет,
не в том.
В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и
не в этом.
В чем же? А
в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству
в надлежащее назидание.
Изложив таким манером нечто
в свое извинение,
не могу
не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и,
в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих
в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница
в том только состоит, что
в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость,
в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы
не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы
не напечатал он их
в своем «Архиве». А затем богу слава и разглагольствию моему конец.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу
в дружбе и верности, когда же лгали, то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза
не выест».
Но ничего
не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели,
в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен
в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего
не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Искали, искали они князя и чуть-чуть
в трех соснах
не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, —
не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет
в свете глупее, — и тот будет володеть вами.
Но
в то же время выискались и другие, которые ничего обидного
в словах князя
не видели.
— Что же! — возражали они, — нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку
в руки: жуй, а нас
не замай!
—
Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы нам такого князя сыскать, чтобы
не было его
в свете глупее? — взмолились головотяпы.
Бросились они все разом
в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам
не надо!
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет,
не головотяпами следует вам называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет
в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
И начал он донимать глуповцев всякими неправдами и действительно
не в долгом времени возжег бунты.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том основании, что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на том основании, что он «
в Питере бывал, на полу сыпал и тут
не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен
в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв
в Глупов,
не только
не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к тому принуждал, чем себя и воспрославил. За измену бит
в 1734 году кнутом и, по вырвании ноздрей, сослан
в Березов.
2) Ферапонтов, Фотий Петрович, бригадир. Бывый брадобрей оного же герцога Курляндского. Многократно делал походы против недоимщиков и столь был охоч до зрелищ, что никому без себя сечь
не доверял.
В 1738 году, быв
в лесу, растерзан собаками.
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII века.] Отличался безумной отвагой и даже брал однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы
не получил и
в 1745 году уволен с распубликованием.
7) Пфейфер, Богдан Богданович, гвардии сержант, голштинский выходец. Ничего
не свершив, сменен
в 1762 году за невежество.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел
в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был «Органчиком». Это
не мешало ему, впрочем, привести
в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о том будет повествуемо ниже.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху
в городском саду и чуть было
не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен
в 1772 году, а
в следующем же году,
не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
11) Фердыщенко, Петр Петрович, бригадир. Бывший денщик князя Потемкина. При
не весьма обширном уме был косноязычен. Недоимки запустил; любил есть буженину и гуся с капустой. Во время его градоначальствования город подвергся голоду и пожару. Умер
в 1779 году от объедения.
17) Иванов, статский советник, Никодим Осипович. Был столь малого роста, что
не мог вмещать пространных законов. Умер
в 1819 году от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ.
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил пить чай
в городской роще и
не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии
в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей
в год.
Жители ликовали; еще
не видав
в глаза вновь назначенного правителя, они уже рассказывали об нем анекдоты и называли его «красавчиком» и «умницей».
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал
в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился
в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Градоначальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, [Архистрати́г (греч.) — верховный военачальник.] сверкнул глазами, произнес: «
Не потерплю!» — и скрылся
в кабинет.
Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые
не чужды были даже мысли о заведении
в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по «описи» под № 9), но так как они
не обзывали глуповцев ни «братцами», ни «робятами», то имена их остались
в забвении.
Новый градоначальник заперся
в своем кабинете,
не ел,
не пил и все что-то скреб пером.
По временам он выбегал
в зал, кидал письмоводителю кипу исписанных листков, произносил: «
Не потерплю!» — и вновь скрывался
в кабинете.
Гул и треск проносятся из одного конца города
в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: «
Не потерплю!»
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «
не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать
в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки
не доискались.
На улице царили голодные псы, но и те
не лаяли, а
в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и дома; и только
в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Говорили, что новый градоначальник совсем даже
не градоначальник, а оборотень, присланный
в Глупов по легкомыслию; что он по ночам,
в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь.
А что, если это так именно и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы
в Глупове, грех его ради, был именно такой, а
не иной градоначальник?
Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы
не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга
в смутьянстве и подстрекательстве.
И что всего замечательнее,
в эту достопамятную ночь никто из обывателей
не только
не был разбужен криком «
не потерплю!», но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров [Очевидный анахронизм.
В 1762 году недоимочных реестров
не было, а просто взыскивались деньги, сколько с кого надлежит.
Впрочем, это скорее
не анахронизм, а прозорливость, которую летописец по местам обнаруживает
в столь сильной степени, что читателю делается даже
не совсем ловко.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он,
не отказываясь от водки, только потел, а секрета
не выдавал. Находившиеся у него
в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся
в мастерской и с тех пор затосковал.
С течением времени Байбаков
не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать его без зачета
в солдаты, если он каждый день
не будет выдавать ему на шкалик.