Неточные совпадения
Ныне, роясь
в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел,
что они могут служить немаловажным подспорьем
в деле осуществления моего намерения.
Но страннее всего,
что он был незнаком даже со стихами Державина: Калигула! твой конь
в сенате Не мог сиять, сияя
в злате: Сияют добрые
дела!
Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и
девами и
в то же время гордились тем,
что радушны и гостеприимны.
Солнышко-то и само по себе так стояло,
что должно было светить кособрюхим
в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому
делу вид колдовства, стали махать
в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно с нами.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной;
в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает.
Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит,
что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное
дело, стоит брюхо поглаживает да
в бороду усмехается.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел
в голове некоторое особливое устройство, за
что и прозван был «Органчиком». Это не мешало ему, впрочем, привести
в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь
дней, как о том будет повествуемо ниже.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился,
что самому градскому голове посулил отдать его без зачета
в солдаты, если он каждый
день не будет выдавать ему на шкалик.
Он сшил себе новую пару платья и хвастался,
что на
днях откроет
в Глупове такой магазин,
что самому Винтергальтеру [Новый пример прозорливости: Винтергальтера
в 1762 году не было.
Он не без основания утверждал,
что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и
что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе,
в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Так, например, заседатель Толковников рассказал,
что однажды он вошел врасплох
в градоначальнический кабинет по весьма нужному
делу и застал градоначальника играющим своею собственною головою, которую он, впрочем, тотчас же поспешил пристроить к надлежащему месту.
В сей крайности вознамерились они сгоряча меня на всю жизнь несчастным сделать, но я тот удар отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью
в Санкт-Петербург, к часовых и органных
дел мастеру Винтергальтеру,
что и было ими выполнено
в точности.
Присутственные места запустели; недоимок накопилось такое множество,
что местный казначей, заглянув
в казенный ящик, разинул рот, да так на всю жизнь с разинутым ртом и остался; квартальные отбились от рук и нагло бездействовали: официальные
дни исчезли.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие,
что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле
в виде удобрения, если бы
дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического,
что сами глуповцы — и те стали
в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим,
что делается
в Глупове.
Глупов закипал. Не видя несколько
дней сряду градоначальника, граждане волновались и, нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшего квартального
в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял,
что он имел ночью сонное видение,
в котором явился к нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.
Между тем
дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том,
что она два месяца жила у какого-то градоначальника
в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только
что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
Они тем легче могли успеть
в своем намерении,
что в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того
что они
в один
день сбросили с раската и утопили
в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
Дело в том,
что она продолжала сидеть
в клетке на площади, и глуповцам
в сладость было,
в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно,
в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
— И с
чего тебе, паскуде, такое смехотворное
дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому
делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая внимания на Амалькин ответ.
«Ужасно было видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать,
что к утру на другой
день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!»
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя,
что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала
в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать
в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова
в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то,
что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает,
что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но самое важное
дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения
в Глупове академии.
Дело в том,
что в это самое время на выезде из города,
в слободе Навозной, цвела красотой посадская жена Алена Осипова.
Бригадир понял,
что дело зашло слишком далеко и
что ему ничего другого не остается, как спрятаться
в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась
в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками.
В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Скажем только,
что два
дня горел город, и
в это время без остатка сгорели две слободы: Болотная и Негодница, названная так потому,
что там жили солдатки, промышлявшие зазорным ремеслом.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали,
что тяжесть спала с сердец и
что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару,
в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой
день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Выехал он
в самый Николин
день, сейчас после ранних обеден, и дома сказал,
что будет не скоро.
Словом сказать,
в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир,
что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только на другой
день), и зачал тужить и корить глуповцев,
что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего,
чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Тут тоже
в тазы звонили и дары дарили, но время пошло поживее, потому
что допрашивали пастуха, и
в него, грешным
делом, из малой пушечки стреляли. Вечером опять зажгли плошку и начадили так,
что у всех разболелись головы.
Таким образом оказывалось,
что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена
в нем почти до исступления.
Дни и ночи он все выдумывал,
что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том,
что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье,
в особенности; но оттого ли,
что в словах его было более личной веры
в правоту защищаемого
дела, нежели действительной убедительности, или оттого,
что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков,
что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
Но он не без основания думал,
что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его.
В ожидании этого исхода он занимался
делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь,
что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
На третий
день сделали привал
в слободе Навозной; но тут, наученные опытом, уже потребовали заложников. Затем, переловив обывательских кур, устроили поминки по убиенным. Странно показалось слобожанам это последнее обстоятельство,
что вот человек игру играет, а
в то же время и кур ловит; но так как Бородавкин секрета своего не разглашал, то подумали,
что так следует"по игре", и успокоились.
Только на осьмой
день, около полдён, измученная команда увидела стрелецкие высоты и радостно затрубила
в рога. Бородавкин вспомнил,
что великий князь Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда посылал сказать:"Иду на вы!" — и, руководствуясь этим примером, командировал своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием.
Стало быть, все
дело заключалось
в недоразумении, и это оказывается тем достовернее,
что глуповцы даже и до сего
дня не могут разъяснить значение слова"академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см.
в полном собрании прокламаций № 1089).
Но, с другой стороны, не видим ли мы,
что народы самые образованные наипаче [Наипа́че (церковно-славянск.) — наиболее.] почитают себя счастливыми
в воскресные и праздничные
дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя от писания законов свободными?
Хотя же
в Российской Державе законами изобильно, но все таковые по разным
делам разбрелись, и даже весьма уповательно,
что большая их часть
в бывшие пожары сгорела.
— Я даже изобразить сего не
в состоянии, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, — обращался он к купчихе Распоповой, —
что бы я такое наделал и как были бы сии люди против нынешнего благополучнее, если б мне хотя по одному закону
в день издавать предоставлено было!
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, —
что истинной конституции документ сей
в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять
в соображение,
что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам
дело, а теперь утешимся тем,
что возложим упование наше на бога!
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шепотом и вообще"опасно ходили". Казалось несколько странным,
что градоначальник не только отказывается от вмешательства
в обывательские
дела, но даже утверждает,
что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
А так как на их языке неведомая сила носила название чертовщины, то и стали думать,
что тут не совсем чисто и
что, следовательно, участие черта
в этом
деле не может подлежать сомнению.
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не спросил себя, какое кому
дело до того,
что градоначальник спит на леднике, а не
в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок,
в котором, как
в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый
день с раннего утра он отправлялся
в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь.
В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено,
что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхности; однако ж едва ли возможно утверждать,
что и на
дне в это время обстоит благополучно.
Что происходит
в тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и далее, до самого
дна? пребывают ли они спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнаружившаяся
в верхнем слое? — с полною достоверностью определить это невозможно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому,
что уходит далеко вглубь.
Уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они рассудили,
что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и
в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника
в острог или непрерывно сечет его и
в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего
дня.
Тут только понял Грустилов,
в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую минуту,
что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на
дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но
что всего более ужасало его — так это горькая уверенность,
что не один он погряз, но
в лице его погряз и весь Глупов.
В тот же
день Грустилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось, впрочем,
что это были просто помочи, которые дотоле не были
в Глупове
в употреблении) и подвергнул свое тело бичеванию.
Развращение нравов дошло до того,
что глуповцы посягнули проникнуть
в тайну построения миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специальности, проповедовал с кафедры,
что мир не мог быть сотворен
в шесть
дней.
К сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой истории.
В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом
деле:"Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие,
что Пфейфер не на шутку встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель". И только.