Неточные совпадения
В заключение настоящего введения,
еще одно слово. Выражение «бонапартисты», с которым читателю не раз придется встретиться в предлежащих эскизах, отнюдь не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым. Таких людей во всех странах множество, а у нас до
того довольно, что хоть лопатами огребай.
А кроме
того, забывают
еще и
то, что около каждого «обеспеченного наделом» 20 выскочил Колупаев, который высоко держит знамя кровопивства, и ежели назовет
еще «обеспеченных» кнехтами,
то уже довольно откровенно отзывается об мужике, что «в ём только тогда и прок будет, коли ежели его с утра до ночи на работе морить».
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим —
тому такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой, как
еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
Что же касается до провинций,
то, по моему мнению, масса ропщущих и вопиющих должна быть в них
еще компактнее, хотя причины, обусловливающие недовольство, имеют здесь совершенно иной характер.
Правда, остаются
еще мировые суды и земства, около которых можно бы кой-как пощечиться, но, во-первых, ни
те, ни другие не в силах приютить в своих недрах всех изувеченных жизнью, а, во-вторых, разве «благородному человеку» можно остаться довольным какими-нибудь полуторами-двумя тысячами рублей, которые предоставляет нищенское земство?
После такого категорического ответа Удаву осталось только щелкнуть языком и замолчать. Но Дыба все
еще не считал
тему либерализма исчерпанною.
— А
тем и объясню, ваши превосходительства, что много уж очень свобод у нас развелось. Так что ежели
еще немножечко припустить, так, пожалуй, и совсем хлебушка перестанет произрастать…
Мальчик в штанах. Я говорю так же, как говорят мои добрые родители, а когда они говорят,
то мне бывает весело. И когда я говорю,
то им тоже бывает весело.
Еще на днях моя почтенная матушка сказала мне: когда я слышу, Фриц, как ты складно говоришь,
то у меня сердце радуется!
Мальчик без штанов. А нас, брат, так и сейчас походя ругают. Кому не лень, только
тот не ругает, и всё самыми скверными словами. Даже нам надоело слушать. Исправник ругается, становой ругается, посредник ругается, старшина ругается, староста ругается, а нынче
еще урядников ругаться наняли 39.
И сколько
еще встречается на свете людей, которые вполне искренно убеждены, что с жиру человек может только беситься и что поэтому самая мудрая внутренняя политика заключается в
том, чтоб держать людской род в состоянии более или менее пришибленном!
Мало
того, что она держит народ в невежестве и убивает в нем чувство самой простой справедливости к самому себе (до этого, по-видимому, никому нет дела), — она чревата последствиями иного,
еще более опасного, с точки зрения предупреждения и пресечения, свойства.
Ибо ежели в настоящую минуту
еще можно сказать, что культурный человек является абсентеистом отчасти по собственной вине (недостаток мужества, терпения, знаний, привычка к роскоши и т. д.),
то, быть может, недалеко время, когда он явится абсентеистом поневоле.
Да и эта самая Альфонсинка, которую он собрался «изуродовать» и которая теперь, развалившись в коляске, летит по Невскому, — и она совсем не об
том думает, как она будет через час nocer [кутить] у Бореля, а об
том, сколько
еще нужно времени, чтоб «отработаться» и потом удрать в Париж, где она начнет nocer уж взаправду, как истинно доброй и бравой кокотке надлежит…
Ту же щемящую скуку,
то же отсутствие непоказной жизни вы встречаете и на улицах Берлина. Я согласен, что в Берлине никому не придет в голову, что его"занапрасно"сведут в участок или обругают, но, по мнению моему, это придает уличной озабоченности
еще более удручающий характер. Кажется, что весь этот люд высыпал на улицу затем, чтоб купить на грош колбасы; купил, и бежит поскорей домой, как бы знакомые не увидели и не выпросили.
Когда я был в школе,
то в нашем уголовном законодательстве
еще весьма часто упоминалось слово «кнут».
Но ведь с другой стороны, если б мы вздумали подражать немецким образцам,
то есть начали бы солидничать и в молчании ждать своей участи,
то не вышло бы из этого другой,
еще горшей беды?
Благо странам, которые, в виде сдерживающего начала, имеют в своем распоряжении кутузку, но
еще более благо
тем, которые, отбыв время кутузки, и ныне носят ее в сердцах благодарных детей своих.
В сущности,
еще очень рано; день едва достиг
того часа, когда дома приканчиваются дела, и многим по привычке кажется, что сейчас скажут, что суп на столе.
Каким образом это сходит им с рук? в силу чего?"Но что
еще замысловатее: если люди без шкур ухитряются жить,
то какую же степень живучести предъявят они, если случайно опять обрастут?
Нечего сказать, — находка! — рассудили они, — собрали какую-то комиссию, нагнали со всех сторон народу, заставили о светопреставлении толковать, да
еще и мнений не выражай: предосудительно, вишь!"И кончается обыкновенно затея
тем, что"комиссия"глохнет да глохнет, пока не выищется делопроизводитель попредприимчивее, который на все"труды"и"мнения"наложит крест, а внизу напишет:"пошел!"И готово.
Ежели эти мечтания осуществятся, да
еще ежели денежными штрафами не слишком донимать будут (подумайте! где же бедному литератору денег достать, да и на что?.. на штрафы),
то будет совсем хорошо.
— Нас заставляли танцевать, фехтовать, делать гимнастику. В низших классах учили повиноваться, в высших — повелевать. Сверх
того: немного истории, немного географии, чуть-чуть арифметики и, наконец, краткие понятия о божестве. Вот и все. Виноват: заставляли
еще вытверживать басни Лафонтена к именинам родителей…
— А дальше опять:"Понеже желтенькие бумажки, хотя и по сущей справедливости из рублей в полтинники переименованы, но дабы предотвратить происходящий от сего для казны и частных лиц ущерб, —
того ради Постановили:употребить всяческое тщание, дабы оные полтинники вновь до стоимости рубля довести"… А потом и
еще «понеже», и
еще, и
еще; до
тех пор, пока в самом деле что-нибудь путное выйдет.
Следовательно, нас не могли восхищать ни бульвары, ни кокотки (в
то время их называли
еще лоретками), ни публичные балы, ни съестное раздолье.
И какую
еще большую массу уверенности нужно иметь в
том, что этот товар не залежится, а дойдет до потребителя!
А в запасе
еще музеи, галереи, сады, окрестности, которые тоже необходимо осмотреть, потому что, кроме
того, что все это в высшей степени изящно, интересно и весело, но в
то же время и общедоступно,
то есть не обусловливается ни протекцией, ни изнурительным доставанием билетов через знакомых чиновников, их родственниц, содержанок и проч.
Помню, я приехал в Париж сейчас после тяжелой болезни и все
еще больной… и вдруг чудодейственно воспрянул. Ходил с утра до вечера по бульварам и улицам, одолевал довольно крутые подъемы — и не знал усталости. Мало
того: иду однажды по бульвару и встречаю русского доктора Г., о котором мне было известно, что он в последнем градусе чахотки (и, действительно, месяца три спустя он умер в Ницце). Разумеется, удивляюсь.
И за всем
тем этот молодой человек находил возможность
еще выполнять комиссии жильцов, что он делал гуляя.
Но, наглядевшись вдоволь на уличную жизнь, непростительно было бы не заглянуть и в
ту мастерскую, в которой вершатся политические и административные судьбы Франции. Я выполнил это, впрочем, уже весной 1876 года. Палаты в
то время
еще заседали в Версале, и на очереди стоял вопрос об амнистии 27.
В области материальных интересов, как, например: пошлин, налогов, проведения новых железных дорог и т. п., эти люди
еще могут почувствовать себя затронутыми за живое и даже испустить вопль сердечной боли; но в области идей они, очевидно, только отбывают повинность в пользу
того или другого политического знамени, под сень которого их поставила или судьба, или личный расчет.
Сверх
того, для нас, иностранцев, Франция, как я уже объяснил это выше, имела
еще особливое значение — значение светоча, лившего свет coram hominibus. [перед человечеством] Поэтому как-то обидно делается при мысли, что этот светоч погиб.
Ибо если простодушный человек
еще может представлять гарантию,
то со стороны тупца ничего, кроме угроз, ожидать нельзя.
Когда я
еще на школьной скамье сидел, Москва была до
того благополучна, что даже на главных улицах вонь стояла коромыслом.
А нынче пройдитесь-ка по Тверской — аромат! У Шевалдышева — ватерклозеты, в"Париже" — ватерклозеты… Да и
те посещаются мало, потому что помещик ныне наезжает легкий, неблагополучный. Только в Охотном ряду (однако и там наполовину против прежнего) пахнет, да
еще на Ильинке толстомясые купцы бьются-урчат животами… Гамбетты!
Конечно, это своего рода идеал. Но придется ли дождаться его осуществления — это
еще вопрос. По-моему, на крестьянском дворе должно обязательно пахнуть, и ежели мы изгоним из него запах благополучия,
то будет пахнуть недоимками и урядниками.
Что благородныйбонапартист уживается рядом с благороднымсоциалистом — в этом
еще нет чуда, ибо и
тот и другой живут достаточно просторно, чтоб не мозолить друг другу глаза.
Еще вчера
то же самое правило стояло гораздо солиднее, а завтра, быть может, запрос на благополучие и совсем прекратится.
Между
тем мясо необходимо меньшему брату, даже если б оно являлось в
еще более неожиданных очертаниях, ибо оно поддерживает необходимую для труда бодрость и силу.
Не дождался ни рекомендации, ни случая, просто пошел и отрекомендовал сам себя. Прежде всего направился к Старосмыслову. Стучу в дверь — нет ответа. А между
тем за дверью слышатся осторожные шаги, тихий шепот. Стучусь
еще.
— Да? Ну, и прекрасно… Действительно, я… ну, допустим! Согласитесь, однако ж, что можно было придумать и другое что-нибудь… Ну, пригрозить, обругать, что ли… А
то: Пинега!! Да
еще с прибаутками: морошку собирать, тюленей ловить… а? И это ад-ми-ни-стра-торы!! Да ежели вам интересно, так я уж лучше все по порядку расскажу!
И действительно, начал Блохин строго, а кончил
еще того строже. Говорил-говорил, да вдруг обратился в упор к Старосмыслову и пророческим тоном присовокупил...
Ясно, что он Капочке поправиться хотел, думал, что за"периоды"она
еще больше любить станет. А
того не сообразил, милый человек, что бывают такие строгие времена, когда ни любить нельзя, ни любимым быть не полагается, а надо встать, уставившись лбом, и закоченеть.
А между
тем он, ей-богу,
еще в полном разуме…
Но так как они поступали таким образом не из жадности, а по принципу,
то Захар Иоаныч не только не тяготился этим, но даже упрашивал взять
еще по кусочку — на звезду.
Лицо его заметно осунулось и выцвело против
того, как я видел его месяц
тому назад, но губы все
еще по привычке шептали: в надежде славы и добра…3 И куда это он все приглашает? на что надеется?
Хуже всего
то, что, наслушавшись этих приглашений, а
еще больше насмотревшись на их осуществление, и сам мало-помалу привыкаешь к ним. Сначала скажешь себе: а что, в самом деле, ведь нельзя же в благоустроенном обществе без сердцеведцев! Ведь это в своем роде необходимость… печальная, но все-таки необходимость! А потом, помаленьку да полегоньку, и свое собственное сердце начнешь с таким расчетом располагать, чтоб оно во всякое время представляло открытую книгу: смотри и читай!
Но, с другой стороны, как размыслишь, да к
тому же
еще и с околоточным переговоришь,
то представляется и такое соображение: иголки имеют свойство впиваться, причинять общее беспокойство и т. д. — неужто же так-таки и оставить их без разыскания?
Свинья. А по-моему, так и без
того у нас свободы по горло. Вот я безотлучно в хлеву живу — и горюшка мало! Что мне! Хочу — рылом в корыто уткнусь, хочу — в навозе кувыркаюсь… какой
еще свободы нужно! (Авторитетно.)Изменники вы, как я на вас погляжу… ась?
Как бы
то ни было, но, взглянув
еще раз на вывернутые Капоттовы ноги, я сразу порешил, что буду называть его просто: mon cher Capotte. [мой дорогой Капот]
Целых четыре дня я кружился по Парижу с Капоттом, и все это время он без умолку говорил. Часто он повторялся,
еще чаще противоречил сам себе, но так как мне, в сущности, было все равно, что ни слушать, лишь бы упразднить представление"свиньи",
то я не только не возражал, но даже механическим поматыванием головы как бы приглашал его продолжать. Многого, вероятно, я и совсем не слыхал, довольствуясь
тем, что в ушах моих не переставаючи раздавался шум.