Неточные совпадения
Я
так и ждал, что они вынут казенные подорожные и
скажут: а нуте, предъявляйте свои сердца!
Надо
сказать правду, в России в наше время очень редко можно встретить довольного человека (конечно, я разумею исключительно культурный класс,
так как некультурным людям нет времени быть недовольными).
— Ну вот! — воскликнул он горестно, — не говорил ли я вам! Где это видано! где допустили бы
такое расхищение! давно ли
такая, можно
сказать, непроходимость была — и вдруг налицо одни пеньки!
Выкупные ссуды проедены или прожиты
так, что почти, можно
сказать, спущены в ватерклозет.
Мальчик без штанов. Изволь, немец,
скажу. Но прежде ты мне
скажи, отчего ты
так скучно говоришь?
Мальчик в штанах. Я говорю
так же, как говорят мои добрые родители, а когда они говорят, то мне бывает весело. И когда я говорю, то им тоже бывает весело. Еще на днях моя почтенная матушка
сказала мне: когда я слышу, Фриц, как ты складно говоришь, то у меня сердце радуется!
Мальчик без штанов. Завыл, немчура! Ты лучше
скажи, отчего у вас
такие хлеба родятся? Ехал я давеча в луже по дороге — смотрю, везде песок да торфик, а все-таки на полях страсть какие суслоны наворочены!
Мальчик без штанов. Нескладно что-то ты говоришь, немчура. Лучше, чем похабничать-то, ты мне вот что
скажи: правда ли, что у вашего царя
такие губернии есть, в которых яблоки и вишенье по дорогам растут и прохожие не рвут их?
Мне
скажут, может быть, что во всех этих собеседованиях с"мужичком"и хождениях около него кроется достаточная доля опасности,
так как они могут служить удобным орудием для известного рода происков, которые во всех новейших хрестоматиях известны под именем неблагонамеренных.
Я
сказал выше, что окрестности курорта почти всегда живописны, но число экскурсий вовсе не
так велико, чтоб не быть исчерпанным в самое короткое время.
— Ваши превосходительства! —
сказал я, — вы напрасно считаете Швейцарию месторождением исключительно превратных толкований. Есть, например, в Люцерне"Раненый Лев" — это, я вам доложу,
такая штука, что хоть бы и нам с вами!
— Спросите у него, откуда он взялся? с каким багажом людей уловлять явился? что в жизни видел? что совершил? —
так он не только на эти вопросы не ответит, а даже не сумеет
сказать, где вчерашнюю ночь ночевал. Свалился с неба — и шабаш!
Словом
сказать, до того дело дошло, что даже если повиноваться вздумаешь,
так и тут на искушенье наскочишь: по сущей ли совести повинуешься или
так, ради соблюдения одной формальности?"Проникни!","рассмотри!","обсуди!" —
так и ползут со всех сторон шепоты.
Подхалимов. Но, в
таком случае, каким образом согласовать ваше требование, чтоб русский мужик был добродетелен, с
таким, можно
сказать, бюджетным осуждением его на обязательное пьянство?
Мне
скажут, быть может, что теория смерча оказалась, однако ж, несостоятельною, и вследствие этого граф ТвэрдоонтС ныне уже находится не у дел. Стало быть, правда воссияла-таки…
Так что ежели у произвола и была жестокая сторона, к которой очень трудно было привыкнуть, то она заключалась единственно в том, что ни один литератор не мог
сказать утвердительно, что он
такое: подлинно ли литератор или только сонное мечтание.
Тем не менее для меня не лишено, важности то обстоятельство, что в течение почти тридцатипятилетней литературной деятельности я ни разу не сидел в кутузке. Говорят, будто в древности
такие случаи бывали, но в позднейшие времена было многое, даже, можно
сказать, все было, а кутузки не было. Как хотите, а нельзя не быть за это признательным. Но не придется ли познакомиться с кутузкой теперь, когда литературу ожидает покровительство судов? — вот в чем вопрос.
— Граф! —
сказал я, встретившись с ним, — будьте
так добры разрешить мое недоумение: отчего наше бюрократическое творчество до
такой степени захудало?
—
Такую трагедию, чтоб все сердца… ну, буквально, чтоб все сердца истерзались от жалости и негодования… Подлецы, льстецы, предатели — чтоб все тут было! Одним словом, чтоб зритель
сказал себе: понеже он был окружен льстецами, подлецами и предателями, того ради он ничего полезного и не мог совершить!
— Вы, русские, счастливы (здраво!), —
сказал он мне, — вы чувствуете у себя под ногами нечто прочное (и это здраво!), и это прочное на вашем живописном языке (опять-таки здраво!) вы называете"каторгой"(и неожиданно, и совершенно превратно!..).
— Без"но", ЛабулИ! и будем говорить по душе. Вы жалуетесь, что вас каждочасно могут в числе прочих расстрелять. Прекрасно. Но допустим даже, что ваши опасения сбудутся, все-таки вы должны согласиться, что это расстреляние произойдет не иначе, как с разрешения Мак-Магона. А нуте, скажите-ка по совести: ужели Мак-Магон решится на
такую крайнюю меру, если вы сами не заслужите ее вашим неблагонадежным поведением?
— Знаю и это. Но у нас мы говорим
так: иллюзии — и кончен бал.
Скажите, ЛабулИ, которое из этих двух слов, по вашему мнению, выражает более широкое понятие?
Разве можно
сказать про
такую жизнь, что это жизнь? разве можно сравнить
такое существование с французским, хотя и последнее мало-помалу начинает приобретать меняльный характер? Француз все-таки хоть над Гамбеттой посмеяться может, назвать его le gros Leon, [толстяк Леон] а у нас и Гамбетты-то нет. А над прочими, право, и смеяться даже не хочется, потому что… Ну, да уж Христос с вами! плодитеся, множитеся и населяйте землю!
Будь палата несколько более нервная, проникнись она сильнее человеческими идеалами, Шамбор, наверное, поступил бы с нею по всей строгости законов. Но
так как большинство ее составляли индейские петухи, которые не знали удержу только в смысле уступок, то сам выморочный Бурбон вынужден был
сказать себе: за что же я буду расстреливать сих невинных пернатых?
Приехали вы с пальцем правой руки к медику пальца левой руки — он вам
скажет: конечно, я могу вам средствице прописать, а все-таки будет вернее, если вы съездите на Васильевский Остров к Карлу Иванычу.
Скажу вам, со мной в корпусе
такой случай был.
Такова вторая стадия современного французского реализма; третью представляют произведения порнографии. Разумеется, я не буду распространяться здесь об этой литературной профессии;
скажу только, что хотя она довольно рьяно преследуется республиканским правительством и хотя буржуа хвалит его за эту строгость, но потихоньку все-таки упивается порнографией до пресыщения. Особливо ежели с картинками.
"Чайку попить!" —
так все нутро и загорелось во мне! С калачиком! да потом щец бы горяченьких, да с пирожком подовеньким! Словом
сказать, благодаря наплыву родных воспоминаний, дня через два я был уже знаком и с третьим и с четвертым этажами.
— Ну,
так вы вот что сделайте. Напишите все по пунктам, как я вам
сказал, да и присовокупите, что, кроме возложенного на вас поручения, надеетесь еще то-то и то-то выполнить. Это, дескать, уж в знак признательности. А в заключение:"и дабы повелено было сие мое прошение"…
Вот если б вы, при вручении паспорта, попросили — ну, тогда, может быть, вам
сказали бы: а в
таком случае не угодно ли вам получить подорожную в Пинегу?
Часов около шести компания вновь соединялась в следующем по порядку ресторане и спрашивала обед. Если и пили мы всласть, хотя присутствие Старосмысловых несколько стесняло нас. Дня с четыре они шли наравне с нами, но на пятый Федор Сергеич объявил, что у него болит живот, и спросил вместо обеда полбифштекса на двоих. Очевидно, в его душу начинало закрадываться сомнение насчет прогонов, и надо
сказать правду, никого
так не огорчало это вынужденное воздержание, как Блохина.
Блохин выговорил эти слова медленно и даже почти строго. Каким образом зародилась в нем эта фраза — это я объяснить не умею, но думаю, что сначала она явилась
так,а потом вдруг во время самого процесса произнесения, созрел проекте попробую-ка я Старосмыслову предику
сказать! А может быть, и целый проект примирения Старосмыслова с Пафнутьевым вдруг в голове созрел. Как бы то ни было, но Федор Сергеич при этом напоминании слегка дрогнул.
Чуть было я не
сказал: ах, свинья! Но
так как я только подумал это, а не
сказал, то очень вероятно, что Захар Иваныч и сейчас не знает, что он свинья. И многие, по той же причине, не знают.
И вдруг он надумал в Париж… сколько смеху-то было! Даже экзекутор смеялся:
так вы, Иван Семеныч, в Париж? А он одну только думу думает: съезжу в Париж, ворочусь,
скажут: образованный! Смотришь, ан тысячка-другая и набежит!
Хуже всего то, что, наслушавшись этих приглашений, а еще больше насмотревшись на их осуществление, и сам мало-помалу привыкаешь к ним. Сначала
скажешь себе: а что, в самом деле, ведь нельзя же в благоустроенном обществе без сердцеведцев! Ведь это в своем роде необходимость… печальная, но все-таки необходимость! А потом, помаленьку да полегоньку, и свое собственное сердце начнешь с
таким расчетом располагать, чтоб оно во всякое время представляло открытую книгу: смотри и читай!
— У нас
таких животных совсем не бывает, —
сказала она, — но русские, действительно, довольно часто жалуются, что их посещают видения в этом роде… И знаете ли, что я заметила? — что это случается с ними преимущественно тогда, когда друзья, в кругу которых они проводили время, покидают их, и вследствие этого они временно остаются предоставленными самим себе.
— Идеал, хотите вы
сказать? Сомневаюсь. В сущности, разговаривать не только не обременительно, но даже приятно. Постоянное молчание приводит к угрюмости, а угрюмость — к пьянству. Напротив того, человек, имеющий привычку пользоваться даром слова, очень скоро забывает об водке и употребляет лишь
такие напитки, которые способствуют общительности. Русские очень талантливы, но они почти совсем не разговаривают. Вот когда они начнут разговаривать…
— Капотт! —
сказал я, — не опасайтесь! Вообще говоря, сердцеведение, конечно, не особенно для меня симпатично; но
так как я понимаю, что в благоустроенном общество обойтись без этого нельзя, то покоряюсь. Но прошу вас об одном: читайте в моем сердце, но читайте лишь то, что действительно в нем написано! Не лгите! а ежели чего не поймете, то не докладывайте, не объяснившись предварительно со мною!
Я слушал эту предику и возмущался духом. Но
так как я раз навсегда принял за правило: пускай Капотты с Гамбеттами что угодно рассказывают, а мы свою линию будем потихоньку да полегоньку вести! — то и ограничился тем, что
сказал...
— А как любит русских, если б вы знали! — рассказывал мне сосед по креслу, — представьте себе, прихожу я на днях к ней. —
Так и
так, говорю, позвольте поблагодарить за наслаждение… В Петербурге, говорю, изволили в семьдесят четвертом году побывать… —
Так вы, говорит, русский?
Скажите, говорит, русским, что они — душки! Все, все русские — душки! а немцы — фи! И еще
скажите русским, что они (сосед наклонился к моему уху и шепнул что-то, чего я, признаюсь, не разобрал)… Это, говорит, меня один кирасир научил!
— Однажды военный советник (был в древности
такой чин) Сдаточный нас всех перепугал, — рассказывал Капотт. — Совсем неожиданно написал проект"о необходимости устроения фаланстеров из солдат, с припущением в оных, для приплода, женского пола по пристойности", и, никому не
сказав ни слова, подал его по команде. К счастию, дело разрешилось тем, что проект на другой день был возвращен с надписью:"дурак!"
— Да вот как-с. Теперь я, например, Монмартрским бульваром совсем овладел,
так верьте или не верьте, а даже сию минуту могу
сказать, в какой будке есть гость и в какой — нет!
— Это
так точно, — подтвердил и Семен Иваныч, — то же самое и я могу
сказать о бульваре Бонн-Нувелль…
И действительно, ободряя друг друга и напоминая, что на Париж действие регламентов не распространяется, мы вдвоем нашли довольно скоро и
так ловко уселись на местах, как будто и в самом деле эти места были наши собственные. Да и пора было, потому что, едва я успел
сказать: теперь — с богом! как паровоз засвистел, запыхтел, и мы покатили.
Нас ехало в купе всего четыре человека, по одному в каждом углу. Может быть, это были всё соотечественники, но знакомиться нам не приходилось, потому что наступала ночь, а утром в Кёльне предстояло опять менять вагоны. Часа с полтора шла обычная дорожная возня, причем мой vis-Ю-vis [сидевший напротив спутник] не утерпел-таки
сказать: «а у нас-то что делается — чудеса!» — фразу, как будто сделавшуюся форменным приветствием при встрече русских в последнее время. И затем все окунулось в безмолвие.
Ибо ежели и не его лично бьют,
так нельзя же ведь
сказать: тебя не бьют, а до прочих тебе нет дела! Это будет рассуждение каплунье, а не человеческое!
— Еще бы! —
сказал я с увлечением. — Марат! что
такое Марат?! там, у себя, он был Марат, а у нас, вероятно, был бы коллежским асессором!
А именно: всякому встречному стараться попасть в тон, польстить, оказать услугу,
сказать при случае: как это вы с
такими способностями да в чертовой дыре засели!
Смешай-ка его с массой других"молодцов" — он обидится, будет мстить; а попробуй каждого останавливать, перед каждым изъясняться — ей-богу, спина переломится, язык перемелется. Да, пожалуй, еще
скажут: вот, мол, сума переметная, ко всякому лезет, у всех ручку целует! должно быть, в уме какое-нибудь предательство засело, коли он
так лебезит!