Неточные совпадения
Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва
ли не самое верное из всех — это заставить человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на
такой подвиг, надлежит победить в себе всякое буйство духа и признать свою жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания на все то время, покуда будет длиться искус животолюбия.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen, в соединении с ослиным молоком, способно было дать бессмертие, то и
такая перспектива едва
ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется, что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы в организме не переставаючи совершался обмен веществ, было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив, что не могу воздержаться, чтоб не спросить себя: ежели все мы, культурные люди, сделаемся бессмертными, то при чем же останутся попы и гробовщики?
А то выдумали: нечего нам у немцев заимствоваться; покуда-де они над «накоплением» корпят, мы, того гляди, и политическую-то экономию совсем упраздним 22.
Так и упразднили… упразднители! Вот уже прослышит об вашем самохвальстве купец Колупаев, да quibus auxiliis и спросит: а знаете
ли вы, робята, как Кузькину сестрицу зовут? И придется вам на этот вопрос по сущей совести ответ держать.
Спрашивается: много
ли найдется людей, которым
такой труд по силам?
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта
ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому
такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой, как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
— Ну вот! — воскликнул он горестно, — не говорил
ли я вам! Где это видано! где допустили бы
такое расхищение! давно
ли такая, можно сказать, непроходимость была — и вдруг налицо одни пеньки!
Могут
ли они не скрежетать зубами, видя, что жизнь, несмотря на то, что они всячески стараются овладеть ею, все-таки не представляет вполне обеспеченного завтрашнего дня?
Где власть? где, спрашиваю вас, власть? Намеднись прихожу за справкой в департамент Расхищений и Раздач 34 — был уж второй час — спрашиваю: начальник отделения такой-то здесь? — Они, говорят, в три часа приходят. — А столоначальник здесь? — И они, говорят, раньше как через час не придут. — Кто же, спрашиваю, у вас дела-то делает? —
Так, поверите
ли, даже сторожа смеются!
Мальчик без штанов. Нескладно что-то ты говоришь, немчура. Лучше, чем похабничать-то, ты мне вот что скажи: правда
ли, что у вашего царя
такие губернии есть, в которых яблоки и вишенье по дорогам растут и прохожие не рвут их?
Мальчик без штанов. Верно говорю, я даже пример сейчас приведу. Слыхал я, правда
ли, нет
ли, что ты
такую сигнацию выдумал, что куда хошь ее неси — сейчас тебе за нее настоящие деньги дадут…
так, что
ли?
Мудрено
ли, что при
таких условиях ни Валдайские горы, ни Палкин трактир не пойдут на ум, а того меньше крутогорский губернатор Петр Толстолобов.
Словом сказать, до того дело дошло, что даже если повиноваться вздумаешь,
так и тут на искушенье наскочишь: по сущей
ли совести повинуешься или
так, ради соблюдения одной формальности?"Проникни!","рассмотри!","обсуди!" —
так и ползут со всех сторон шепоты.
Коли хотите, этот вечный Тяпкин-Ляпкин, этот козел отпущения, в лице которого мы стараемся устранить"созревшие времена", — ведь и это, пожалуй, тоже"новое слово"для западного человека, но опять-таки спрашивается: нужно
ли оно ему?
В форме
ли авторитета или в форме простой обыденности,
так или иначе, но оно заставит нас выслушать себя.
Никогда, никогда и никогда, потому что, независимо от всяких других соображений, сквернословие это представляет
такую неистощимую сокровищницу готовых"новых слов", которая навсегда избавляет от выдумок, а прямо позволяет черпать и приговаривать: на, гнилой Запад, ешь! Только согласится
ли он есть?
Так было, по крайней мере, лет пятнадцать, двадцать тому назад, а теперь… я не знаю даже, не упразднены
ли все эти законы совсем?
Говорят, будто современная русская литература тоже, подобно бюрократии, предпочитает краткословность винословности, но это едва
ли так.
— Я сам один пример
такой знаю. Простой советник, а на целую губернию сенаторский гнев навлек-с. Позвольте вас спросить: если б этого не было, могла
ли бы истина воссиятъ-с?
Поэтому восторг восторгом, а все-таки не худо было хоть сторонкой заявить: от суда, мол, мы не прочь, но только нельзя
ли постараться, чтоб оный вместить было можно.
Так что ежели у произвола и была жестокая сторона, к которой очень трудно было привыкнуть, то она заключалась единственно в том, что ни один литератор не мог сказать утвердительно, что он
такое: подлинно
ли литератор или только сонное мечтание.
Тем не менее для меня не лишено, важности то обстоятельство, что в течение почти тридцатипятилетней литературной деятельности я ни разу не сидел в кутузке. Говорят, будто в древности
такие случаи бывали, но в позднейшие времена было многое, даже, можно сказать, все было, а кутузки не было. Как хотите, а нельзя не быть за это признательным. Но не придется
ли познакомиться с кутузкой теперь, когда литературу ожидает покровительство судов? — вот в чем вопрос.
— Ваше сиятельство! — спросил я, — знаете
ли вы, что
такое рубль?
Из мужских шляп-цилиндров устроивает
такой милый пейзаж, что человеку, даже имеющему на голове совсем новый цилиндр, непременно придет на мысль: а не купить
ли другой?
Но
такой ораторской силы в настоящее время в палате нет, да ежели бы она и была, то вряд
ли бы ей удалось прошибить толстомясых буржуа, которых нагнал в палату со всех концов Франции пресловутый scrutin d'arrondissements, [принцип выборов по округам] выдвинувший вперед исключительно местный элемент.
Сверх того, по поводу того же Мак-Магона и его свойств, в летучей французской литературе того времени шел довольно оживленный спор: как следует понимать простоту 36 (опять-таки под псевдонимом «честной шпаги»), то есть видеть
ли в ней гарантию вроде, например, конституции или, напротив, ожидать от нее всяких угроз?
Что же
такое, однако ж, Мак-Магон? Расстреляет
ли он или не расстреляет? Вот вопрос, который витал над Парижем в мае 1876 года 37.
Знает
ли он, что вот этот самый обрывок сосиски, который как-то совсем неожиданно вынырнул из-под груды загадочных мясных фигурок, был вчера ночью обгрызен в Maison d'Or [«Золотом доме» (ночной ресторан)] генерал-майором Отчаянным в сообществе с la fille Kaoulla? знает
ли он, что в это самое время Юханцев, по сочувствию, стонал в Красноярске, а члены взаимного поземельного кредита восклицали: «
Так вот она та пропасть, которая поглотила наши денежки!» Знает
ли он, что вот этой самой рыбьей костью (на ней осталось чуть-чуть мясца) русский концессионер Губошлепов ковырял у себя в зубах, тщетно ожидая в кафе Риш ту же самую Кауллу и мысленно ропща: сколько тыщ уж эта шельма из меня вымотала, а все только одни разговоры разговаривает!
Ныне буржуа почувствовал себя настолько окрепшим, что ему кажется уже удивительным, стоило
ли об этом
так долго и много хлопотать.
Однако ж и он не сразу удовлетворил буржуа (казался слишком трудным),
так что романы его долгое время пользовались гораздо большею известностью за границей (особенно в России), нежели во Франции."Ассомуар"[«Западня»] был первым произведением, обратившим на Зола серьезное внимание его соотечественников, да и то едва
ли не потому, что в нем на первом плане фигурируют представители тех «новых общественных наслоений»59, о близком нашествии которых, почти в то же самое время, несколько рискованно возвещал сфинкс Гамбетта (Наполеон III любил, чтоб его называли сфинксом; Гамбетта — тоже) в одной из своих речей.
—
Так вы русский? да вы слышали
ли, у нас-то что делается? нет, вы послушайте…
— Здесь-то-с? а вы знаете
ли, что
такое… здесь? Здесь!!Стоит только шепнуть: вот, мол, русский нигилист — сейчас это менотки [ручные кандалы] на руки, арестантский вагон, и марш на восток в deutsch Avricourt! [немецкий Аврикур] Это… здесь-с!А в deutsch Avricourt'e другие менотки, другой вагон, и марш… в Вержболово! Вот оно… здесь!Только у них это не экстрадицией называется, а экспюльсированием 6. Для собственных, мол, потребностей единой и нераздельной французской республики!
— Действительно… Говорят, правда, будто бы и еще хуже бывает, но в своем роде и Пинега… Знаете
ли что? вот мы теперь в Париже благодушествуем, а как вспомню я об этих Пинегах да Колах —
так меня и начнет всего колотить! Помилуйте! как тут на Венеру Милосскую смотреть, когда перед глазами мечется Верхоянск… понимаете… Верхоянск?! А впрочем, что ж я! Говорю, а главного-то и не знаю: за что ж это вас?
— Да? Ну, и прекрасно… Действительно, я… ну, допустим! Согласитесь, однако ж, что можно было придумать и другое что-нибудь… Ну, пригрозить, обругать, что
ли… А то: Пинега!! Да еще с прибаутками: морошку собирать, тюленей ловить… а? И это ад-ми-ни-стра-торы!! Да ежели вам интересно,
так я уж лучше все по порядку расскажу!
—
Так вот, говорит, нам необходимо удостовериться, везде
ли в заграничных учебных заведениях это правило в
такой же силе соблюдается, как у нас…
Вот если б вы, при вручении паспорта, попросили — ну, тогда, может быть, вам сказали бы: а в
таком случае не угодно
ли вам получить подорожную в Пинегу?
—
Так знаете
ли, что мы сделаем. И вам скучно, и Старосмысловым скучно, и мне скучно.
Так вот мы соединимся вместе, да и будем сообща скучать. И заведем мы здесь свой собственный Красный Холм, как лучше не надо.
— Как пошли они, в позапрошлом лете, по домам шарить,
так, верите
ли, душа со стыда сгорела! — говорил мне Блохин, рассказывая, как петербургские"события"11 отразились в районе вышневолоцко-весьёгонских палестин.
Возможна
ли, при подобных условиях, иная деятельность, кроме
такой, которая ничего другого не приносит, исключая личного самомнения, ненависти и презрения?
А бывают и
такие, что прежде всего норовят отыскать, не написано
ли где:"Извлечение из высочайшего манифеста о кредитных билетах", и как только отыщет,
так сейчас:"эти страницы я уж у себя на дому прочту-с…"
Вот почему иногда и думается: не лучше
ли было бы, если б в виде опыта право читать в сердцах было заменено правом ожидать поступков… Но тут же сряду представляется и другое соображение: иной ведь, пожалуй,
так изловчится, что и никогда от него никаких поступков не увидишь… неужто ж так-таки и ждать до скончания веков?
Вопрос третий: можно
ли жить
такою жизнью, при которой полагается есть пирог с грибами исключительно затем, чтоб держать язык за зубами? Сорок лет тому назад я опять-таки наверное ответил бы: нет,
так жить нельзя. А теперь? — теперь: нет, уж я лучше завтра…
Свинья. Ой
ли? (Авторитетно.)А по-моему,
так все эти солнцы — одно лжеучение… ась?
Свинья (рассердилась).А!
так ты вот как поговариваешь! Ну, теперь только держись! Правда
ли, сказывала ты: общечеловеческая-де правда против околоточно-участковой не в пример превосходнее?
На этом colloquium был прерван. Далее я ничего не мог разобрать, потому что в хлеву поднялся
такой гвалт, что до слуха моего лишь смутно долетало: «правда
ли, что в университете…», «правда
ли, что на женских курсах…» В одно мгновение ока Правда была опутана целой сетью дурацки предательских подвохов, причем всякая попытка распутать эту сеть встречалась чавканьем свиньи и грохотом толпы: давай, братцы, ее своим судом судить… народным!!
— У нас
таких животных совсем не бывает, — сказала она, — но русские, действительно, довольно часто жалуются, что их посещают видения в этом роде… И знаете
ли, что я заметила? — что это случается с ними преимущественно тогда, когда друзья, в кругу которых они проводили время, покидают их, и вследствие этого они временно остаются предоставленными самим себе.
Я должен был согласиться, что это правда. Одиночество вынуждает нас думать, а мы к думанью непривычны. Сообща мы еще можем как-нибудь проваландаться: в винт, что
ли, засядем или в трактир закатимся, а как только останешься один,
так и обступит тебя…
Именно это чувство неизвестности овладело мной, покуда я, неся под мышками и в руках какие-то совсем ненужные коробки, слонялся в полумраке платформы. Собственно говоря, я не искал, а в глубоком унынии спрашивал себя: где-то он, мой шесток ("иде домув мой?"как певали братья славяне на Минерашках у Излера), обретается? Не знаю, долго
ли бы я
таким манером прослонялся, если б в ушах моих не раздался, на чистейшем русском диалекте, призыв...
А что, если мой недавний собеседник возьмет да вынырнет? — думалось мне. Ведь он меня тогда с кашей съест! Что я
такое? много
ли нужно, чтоб превратить мое бытие в небытие? Хотя, с другой стороны, на какую потребу мне бытие? вот
так бытие!
Так не лучше
ли сразу погрузиться в небытие, нежели остаться при бытии, с тем чтоб смотреть в окошко да улыбаться прохожим?