Неточные совпадения
Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не самое верное из всех — это заставить человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на такой подвиг, надлежит победить в себе всякое буйство духа и признать свою
жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания на все то время, покуда
будет длиться искус животолюбия.
Оба в юных летах думали скончать
жизнь в столоначальнических должностях, но, благодаря беззаветной свирепости при исполнении начальственных предписаний,
были замечены, понравились и удостоены повышения в чинах и должностях.
И ежели раз общество добилось этого признания, то нужно, чтоб оно держалось за него крепко и помнило всеминутно, что, чем шире прольется в
жизнь струя «человеческого», тем светлее, счастливее, благодатнее
будет литься существование самого общества.
Мальчик в штанах (испуганно).Позвольте, однако ж, русский мальчик! Допустим, что я говорю скучно, но неужели это такое преступление, чтоб за него справедливо
было лишить человека
жизни?
Всю
жизнь он слыл фатюем, фетишом, фалалеем; теперь он во что бы то ни стало хочет доказать, что по природе он совсем не фатюй, и ежели являлся таковым в своем отечестве, то или потому только, что его «заела среда», или потому, что это
было согласно с видами начальства.
Я с особенной настойчивостью останавливаюсь на уличной
жизни, во-первых, потому, что она всего больше доступна наблюдению, а во-вторых, потому, что в городе, имеющем претензию
быть кульминационным пунктом целой империи, уличная
жизнь, по мнению моему, должна преимущественно отражать на себе степень большей или меньшей эмансипации общества от уз.
Я не хочу, конечно, сказать этим, чтоб университеты, музеи и тому подобные образовательные учреждения играли ничтожную роль в политической и общественной
жизни страны, — напротив! но для того, чтоб влияние этих учреждений оказалось действительно плодотворным, необходимо, чтоб между ними и обществом существовала живая связь, чтоб университеты, например,
были светочами и вестниками
жизни, а не комментаторами официально признанных формул, которые и сами по себе настолько крепки, что, право, не нуждаются в подтверждении и провозглашении с высоты профессорских кафедр.
Но, в сущности, я
буду неправ, потому что дело совсем не в том, где и на сколько золотников
жизнь угрюмее, а в том, где и на сколько она интереснее.
Ведут ли населяющие их жители какую бы то ни
было самостоятельную
жизнь и имеют ли свойственные всем земноводным постоянные занятия? пользуются ли благами общественности, то
есть держат ли, как в прочих местах, ухо востро, являются ли по начальству в мундирах для принесения поздравлений, фигурируют ли в процессах в качестве попустителей и укрывателей и затем уже, в свободное от явок время, женятся, рождают детей и умирают, или же представляют собой изнуренный летнею беготнёю сброд, который, сосчитав барыши, погружается в спячку, с тем чтоб проснуться в начале апреля и начать приготовление к новой летней беготне?
Чувствуется, что в воздухе
есть что-то ненормальное, что
жизнь как будто сошла с ума, и, разумеется, по русскому обычаю, опасаешься, что вот-вот попадешь в «историю».
Но, признаюсь, меня смущает вопрос: не
будет ли слишком пресна наша
жизнь без недоразумений, но с кутузкой? ведь мы привыкли!
Мы в этом отношении поставлены несомненно выгоднее. Мы рождаемся с загадкой в сердцах и потом всю
жизнь лелеем ее на собственных боках. А кроме того, мы отлично знаем, что никаких поступков не
будет. Но на этом наши преимущества и кончаются, ибо дальнейшие наши отношения к загадке заключаются совсем не в разъяснении ее, а только в известных приспособлениях. Или, говоря другими словами, мы стараемся так приспособиться, чтоб жить без шкур, но как бы с оными.
Не приходится нам
быть прихотливыми, и до тех пор, покуда в основании нашей
жизни лежит пословица: выше лба уши не растут, то ладно
будет, если хоть кой-какие обрывочки"перспектив"на нашу долю выпадут.
Всю
жизнь видеть перед собой"раба лукавого"19, все интересы сосредоточить на нем одном и об нем одном не уставаючи вопиять и к царю земному, и к царю небесному — сколь крепка должна
быть в человеке вера, чтоб эту пытку вынести!
С представлением о Франции и Париже для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то
есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу
жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание.
Но, наглядевшись вдоволь на уличную
жизнь, непростительно
было бы не заглянуть и в ту мастерскую, в которой вершатся политические и административные судьбы Франции. Я выполнил это, впрочем, уже весной 1876 года. Палаты в то время еще заседали в Версале, и на очереди стоял вопрос об амнистии 27.
— Позвольте, дорогой сенатор! — прервал я его, — вероятно, кто-нибудь из русских"веселых людей"ради шутки уверил вас, что каторга
есть удел всех русских на земле. Но это неправильно. Каторгою по-русски называется такой образ
жизни, который присвоивается исключительно людям, не выполняющим начальственных предписаний. Например, если не приказано на улице курить, а я курю — каторга! если не приказано в пруде публичного сада рыбу ловить, а я ловлю — каторга!
— Очень просто. При обыкновенных условиях
жизни, когда человек всем доволен, он удовлетворяется и мякинным хлебом; но когда его пристигнет нужда, то он становится изобретательным и в награду за эту изобретательность получает возможность
есть калачи.
Театр, который всегда
был глашатаем мод будущего, может в этом случае послужить отличнейшим указателем тех требований, которые предъявляет вивёр-буржуа [прожигатель
жизни] к современной женщине, как носительнице особых примет, знаменующих пол.
Во-вторых, вся
жизнь русского"скитальца"
есть сплошной досуг, который мог бы развиться в безграничную тоску, если б не принималось мер к его наполнению.
Да,
есть такие бедные, что всю
жизнь не только из штатного положения не выходят, но и все остальные усовершенствования: и привислянское обрусение, и уфимские разделы — все это у них на глазах промелькнуло, по усам текло, а в рот не попало. Да их же еще, по преимуществу, для парада, на крестные ходы посылают!
И вот он бежит в русский ресторан, съест bitok au smetane — и прав на целый день. И все думает: ворочусь,
буду на Петровской площади анекдоты из
жизни Гамбетты рассказывать! И точно: воротился, рассказывает. Все удивляются, говорят: совсем современным человеком наш Иван Семеныч приехал!
Плод
жизни, в основе которой лежат одни пустяки, — пустота, и эта пустота только пустяками же и может
быть наполнена.
Понятно, что там, где
жизнь слагается под бременем массы пустяков, никакие твердые общественные устои не могут
быть мыслимы.
Как бы то ни
было, но для нас, мужей совета и опыта, пустяки составляют тот средний жизненный уровень, которому мы фаталистически подчиняемся. Я не говорю, что тут
есть сознательное"примирение", но в существовании"подчинения"сомневаться не могу. И благо нам. Пустяки служат для нас оправданием в глазах сердцеведцев; они представляют собой нечто равносильное патенту на
жизнь, и в то же время настолько одурманивают совесть, что избавляют от необходимости ненавидеть или презирать…
Целых два дня я бился, упорствуя в своей решимости, и скажу прямо: это
были одни из мучительнейших дней своей
жизни.
Две
жизни шли рядом: одна, так сказать, pro domo, [для себя] другая — страха ради иудейска, то
есть в форме оправдательного документа перед начальством.
Вопрос третий: можно ли жить такою
жизнью, при которой полагается
есть пирог с грибами исключительно затем, чтоб держать язык за зубами? Сорок лет тому назад я опять-таки наверное ответил бы: нет, так жить нельзя. А теперь? — теперь: нет, уж я лучше завтра…
Так я и лег спать, вынеси из двухдневной тоски одну истину: что, при известных условиях
жизни, запой должен
быть рассматриваем не столько с точки зрения порочности воли, сколько в смысле неудержимой потребности огорченной души…
Третий день
был посвящен нами чертам из
жизни достопримечательных деятелей.
Слово утратит вялость, образы
будут полны
жизни и огня.
— Прекрасно. Несмотря, однако ж, на это, несмотря на то, что у нас под ногами столь твердая почва, мы не можем не признать, что наше положение все-таки в высшей степени тяжелое. Мы живем, не зная, что ждет нас завтра и какие новые сюрпризы готовит нам
жизнь. И все это, повторяю, несмотря на то, что наш народ здоров и спокоен. Спрашивается: в чем же тут
суть?
— В том суть-с, что наша интеллигенция не имеет ничего общего с народом, что она жила и живет изолированно от народа, питаясь иностранными образцами и проводя в
жизнь чуждые народу идеи и представления; одним словом, вливая отраву и разложение в наш свежий и непочатый организм. Спрашивается: на каком же основании и по какому праву эта лишенная почвы интеллигенция приняла на себя не принадлежащую ей роль руководительницы?
Подобные неясности в
жизни встречаются довольно нередко. Я лично знаю довольно много тайных советников (в Петербурге они меня игнорируют, но за границей, по временам, еще узнают), которые в свое время
были губернскими секретарями и в этом чине не отрицали, что подлинный источник света — солнце, а не стеариновая свечка. И представьте себе, ужасно они не любят, когда им про это губернское секретарство напоминают. И тоже трудно разобрать, почему.