Неточные совпадения
Кажется, все
было сделано: и канавы в прошлом году по осени чистили, и золото из Кронштадта
целую зиму возили и по полянкам разбрасывали, а все проку нет.
Но, во всяком случае, достижение этого признания должно
быть первою и главнейшею
целью всего общества, и худо рекомендует себя та страна, где сейчас слышится: отныне вы можете открыто выражать ваши мысли и желания, а следом за тем: а нуте, посмотрим, как-то вы
будете открыто выражать ваши мысли и желания!
Сказавши это, Удав совсем
было пристроился, чтоб непременно что-нибудь в моем сердце прочитать. И с этою
целью даже предложил вопрос...
Я с особенной настойчивостью останавливаюсь на уличной жизни, во-первых, потому, что она всего больше доступна наблюдению, а во-вторых, потому, что в городе, имеющем претензию
быть кульминационным пунктом
целой империи, уличная жизнь, по мнению моему, должна преимущественно отражать на себе степень большей или меньшей эмансипации общества от уз.
И все время мечется у ней перед глазами молодой бонапартист, который молит: ах, эта ножка! ужели вы
будете так бессердечны, что не дадите ее
поцеловать!
На что вы ни взглянете, к чему ни прикоснетесь, — на всем легла
целая повесть злоключений и отрад (ведь и у обделенных могут
быть отрады!), и вы не оторветесь от этой повести, не дочитав ее до конца, потому что каждое ее слово, каждый штрих или терзает ваше сердце, или растворяет его блаженством…
Она дает тон курорту; на ней одной можно воочию убедиться, до какого совершенства может
быть доведена выкормка женщины, поставившей себе
целью останавливать на своих атурах вожделеющие взоры мужчин, и в какой мере платье должно служить, так сказать, осуществлением этой выкормки.
— Я сам один пример такой знаю. Простой советник, а на
целую губернию сенаторский гнев навлек-с. Позвольте вас спросить: если б этого не
было, могла ли бы истина воссиятъ-с?
Я боюсь кутузки по двум причинам. Во-первых, там должно
быть сыро, неприятно, темно и тесно; во-вторых — кутузка, несомненно, должна воспитывать
целую кучу клопов. Право, я положительно не знаю такого тяжкого литературного преступления, за которое совершивший его мог бы
быть отданным в жертву сырости и клопам. Представьте себе: дряхлого и больного литератора ведут в кутузку… ужели найдется каменное сердце, которое не обольется кровью при этом зрелище?
До тех пор это"свое"пряталось за
целою сетью всевозможных формальностей, которые преднамеренно
были комбинированы с таким расчетом, чтоб спрятать заправскую действительность.
Но мне кажется, что этой последней, конечной
цели мы именно только тогда достигнем, когда в надзвездных сферах
будет учрежден достаточно прочный порядок.
Да и не в одной Москве, а и везде в России, везде, где жил человек, — везде пахло. Потому что везде
было изобилие, и всякий понимал, что изобилия стыдиться нечего. Еще очень недавно, в Пензе, хозяйственные купцы не очищали ретирад, а содержали для этой
цели на дворах свиней. А в Петербурге этих свиней
ели под рубрикой"хлебной тамбовской ветчины". И говорили: у нас в России трихин в ветчине не может
быть, потому что наша свинья хлебная.
Первое:
был, дескать, я тогда-то командирован с ученою
целью, но распоряжения об отпуске прогонных денег, по упущению, не сделано.
Блохин выговорил эти слова медленно и даже почти строго. Каким образом зародилась в нем эта фраза — это я объяснить не умею, но думаю, что сначала она явилась так,а потом вдруг во время самого процесса произнесения, созрел проекте попробую-ка я Старосмыслову предику сказать! А может
быть, и
целый проект примирения Старосмыслова с Пафнутьевым вдруг в голове созрел. Как бы то ни
было, но Федор Сергеич при этом напоминании слегка дрогнул.
И по
целым часам ведут они между собой бесконечно тяжкий разговор: как тут
быть? — и ни до чего не могут договориться…
И вот он бежит в русский ресторан, съест bitok au smetane — и прав на
целый день. И все думает: ворочусь,
буду на Петровской площади анекдоты из жизни Гамбетты рассказывать! И точно: воротился, рассказывает. Все удивляются, говорят: совсем современным человеком наш Иван Семеныч приехал!
Ели и
пили мы
целых полтора часа. И вот, когда тайные советники впали, от усиленной еды, во младенчество, а прочие гости дошли до точки, я улучил минуту и, снявшись со стула, произнес спич.
Целых два дня я бился, упорствуя в своей решимости, и скажу прямо: это
были одни из мучительнейших дней своей жизни.
Словом сказать, на
целую уйму вопросов пытался я дать ответы, но увы! ни конкретности, ни отвлеченности — ничто не будило обессилевшей мысли. Мучился я, мучился, и чуть
было не крикнул: водки! но, к счастию, в Париже этот напиток не столь общедоступный, чтоб можно
было, по произволению, утешаться им…
Мой сон
был тревожный, больной. Сначала мерещились какие-то лишенные связи обрывки, но мало-помалу образовалось нечто связное,
целый colloquium, [разговор] героиней которого
была… свинья! Однако ж этот colloquium настолько любопытен, что я считаю нелишним поделиться им с читателем, в том виде, в каком сохранила моя память.
На этом colloquium
был прерван. Далее я ничего не мог разобрать, потому что в хлеву поднялся такой гвалт, что до слуха моего лишь смутно долетало: «правда ли, что в университете…», «правда ли, что на женских курсах…» В одно мгновение ока Правда
была опутана
целой сетью дурацки предательских подвохов, причем всякая попытка распутать эту сеть встречалась чавканьем свиньи и грохотом толпы: давай, братцы, ее своим судом судить… народным!!
Целых четыре дня я кружился по Парижу с Капоттом, и все это время он без умолку говорил. Часто он повторялся, еще чаще противоречил сам себе, но так как мне, в сущности,
было все равно, что ни слушать, лишь бы упразднить представление"свиньи", то я не только не возражал, но даже механическим поматыванием головы как бы приглашал его продолжать. Многого, вероятно, я и совсем не слыхал, довольствуясь тем, что в ушах моих не переставаючи раздавался шум.
Были великие поэты, великие мыслители, и ни один из них не упоминал о"шкуре", ни один не указывал на принцип самосохранения, как на окончательную
цель человеческих стремлений.
Было уже около шести часов утра, когда я вышел из состояния полудремоты, в которой на короткое время забылся; в окна проникал белесоватый свет, и облака густыми массами неслись в вышине, суля впереди
целую перспективу ненастных дней.
Смешай-ка его с массой других"молодцов" — он обидится,
будет мстить; а попробуй каждого останавливать, перед каждым изъясняться — ей-богу, спина переломится, язык перемелется. Да, пожалуй, еще скажут: вот, мол, сума переметная, ко всякому лезет, у всех ручку
целует! должно
быть, в уме какое-нибудь предательство засело, коли он так лебезит!
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом
целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не
буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он
целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен
был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по
целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я… Вот новость!
Черт побери,
есть так хочется, и в животе трескотня такая, как будто бы
целый полк затрубил в трубы.
Анна Андреевна. Ну вот, уж
целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться…
Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.